«Негражданское общество» в России. Часть I

Существовало множество структурных факторов, которые в 90-е гг. XX ст. препятствовали созданию полноценной постсоветской партийной системы в России в целом и эффективных русских ультранационалистических партий в частности. Дилеммы русской ультранационалистической партийной политики в 1990-х гг. Среди субъективных причин некоторыми русскими обозревателями выдвигалась идея, что дело в специфической русской антипатии к идеям ультранационализма[1]. Является ли это мнение подходящей интерпретацией или нет, но относительно незначительное представительство правоэкстремистских партий в российских правительствах послесоветского времени не может, по представленным ниже причинам, рассматриваться как достаточный индикатор того, что перспективы ультранационалистических политиков в России являются в принципе незначительными. Говоря об ограниченных успехах на выборах правоэкстремистских партий или политиков в 1990-е, следует обратить внимание на то, что все четыре ведущие организации, представлявшие ультранационалистические идеи различных типов и с различной активностью принимавшие участие в выборах этого периода, т.е. Либерально-демократическая партия России (ЛДПР), Российское Национальное Единство (РНЕ), Коммунистическая партия Российской Федерации (КПРФ) и Национал-большевистская партия (НБП) [2], находились в своего рода идейно-имиджевых тупиках, предпосылкой для которых была специфичность их истории или руководства. Во-первых, биологический отец Владимира Жириновского, как окончательно выяснилось в 2001-м г. – еврейской национальности. Конечно, Жириновский не может считаться евреем в каком-либо ином смысле и сам себя называет на сто процентов русским. Однако, происхождение его семьи, наряду с туманным прошлым ЛДПР и его скандальным публичным поведением [3], являются серьезными препятствиями для принятия Жириновского многими правоэкстремистскими политиками, интеллектуалами, активистами и избирателями. Правда, стоить упомянуть, что некоторые фигуры праворадикального направления, такие как бывший редактор престижного «Военно-исторического журнала» Виктор Филатов, не рассматривали происхождение Жириновского как проблему и сотрудничали или до сих пор сотрудничают с Жириновским. Тем не менее, не будет преувеличением сказать, что большинство российских националистов отрицательно (мягко говоря) отнеслось бы к идее президента России с еврейским отцом, какими бы ни были его взгляды. Во-вторых, РНЕ, которое до своего распада представляло бoльшую часть крайне антисистемного сектора русского национализма, откровенно (хотя и не эксклюзивно) использовало некоторые едва модифицированные символы немецких нацистов, такие как свастика и римское приветствие, как и идеи нацистов, такие как биологический расизм. Я не буду вдаваться здесь в детали множества проблем, с которыми может столкнуться такой очевидно неонацистский политический профиль во всем мире, включая Германию, и уже столкнулся в России. Достаточно указать на то, что эта характеристика предопределила для РНЕ, как и для множества подобных менее известных группировок, их изоляцию и провал. Когда осенью 2000 г. РНЕ, наконец, распалось, один из преемников организации, Всероссийское социально-политическое движение «Русское возрождение» (которое позже, правда, тоже распалось), демонстративно отказалось от свастики на своей эмблеме. В-третьих, политический профиль КПРФ (если рассматривать идеологию этой партии как по существу право-экстремистскую) остается скомпрометированным ее левыми корнями. И это несмотря на зарождение в КПСС крипто-националистических, включая антисемитские, идей еще при Сталине [4], и на изощренность постепенного перехода КПРФ ко все более откровенному националистическому дискурсу. В частности, к русофильской идеологии, изложенной в многочисленных публикациях Геннадия Зюганова. Дерзкое, неприкрытое заимствование Зюгановым идей некоторых известных российских и западноевропейских мыслителей правого крыла, включая даже эмигранта-монархиста и радикального антисоветчика Ивана Ильина (1883-1954), продвинуло КПРФ во все более очевидном антикоммунистическом направлении. Несмотря на это, партия не отказалась от своей роли главного преемника КПСС, вследствие чего рассматривается многими деятелями правого крыла и, по-видимому, определенным количеством националистических избирателей, не только как ответственная за множество неудач России в XX ст., но и как партия, идеологическое наследие которой восходит к теориям одного немецкого полуеврея. До тех пор, пока партия Зюганова будет сохранять в своем названии слово «коммунистическая», она будет подвергаться не только либеральной, но, что более важно, и националистической критике в связи со своими марксистскими корнями и советским прошлым. (Эта уязвимость проявилась, например, во время президентской кампании 1996 г., когда Ельцин, хотя и сам бывший аппаратчик КПСС, смог провести негативную кампанию против лидера КПРФ, построенную на отвержении советского прошлого России). В-четвертых, нужно отметить менее исследованную, но некогда значимую ультранационалистическую группу, которая достигла своего пика в конце 1990-х – Национал-Большевистскую Партию. Эта организация, как и РНЕ, принадлежит к выражено антисистемным течениям в русском национализме. Но и такая скандальная группировка как НБП для достижения успеха в своей политической нише обязана воздерживаться от нарушения некоторых основных ориентиров той части политического спектра, в которую она стремится войти. Другими словами, несмотря на свой экстравагантный имидж, НБП должна сохранять некоторые ключевые идеи правого экстремизма, чтобы получить поддержку среди националистических избирателей. НБП сталкивается в этом отношении с проблематичностью личности ее эксцентричного лидера – писатель и поэт Эдуард Лимонов провел значительную часть своей жизни не в России, а на ненавистном Западе. До своего прихода в политику Лимонов описал в своем, возможно, наиболее известном романе «Это я – Эдичка» свой личный (или якобы личный) гомосексуальный опыт в США. (Среди ранних активистов НБП также присутствовал «идеолог воинствующего гомосексуализма», журналист Ярослав Могутин.) Комментарий Александра Солженицына достаточно иллюстрирует доминирующий взгляд на Лимонова в традиционном русском националистическом интеллектуальном кругу: «маленькое насекомое, которое пишет порнографию». Последним по времени, но не по значимости нужно отметить блок «Родина», который был создан в 2003 г. и вошел в декабре того же года в Государственную Думу с неожиданно высоким результатом – 9,02%. Блок также выиграл восемь мест в Думе по одномандатным округам (и привлек в свою фракцию независимого депутата Виктора Алксниса). Несмотря на то, что национализм «Родины» являлся довольно радикальным, блок до некоторой степени был сходен с КПРФ по амбивалентной позиции в русском идеологическом спектре: он поддерживал путинский режим во многих отношениях; он находился в оппозиции по отношению к правительству в других вопросах; а в некоторых случаях он представлял собой антисистемную силу. Таким образом, однозначно классифицировать весь блок как ультранационалистический было бы неоправданно. В то время как некоторые главные деятели этого блока, несомненно, относятся к этой категории, другие, возможно, – нет. Как бы там ни было, блок «Родина», как единая и относительно независимая политическая сила к 2007 г. исчезла, а перспективы наиболее националистических останков блока как, например, Партии «Народной воли» Сергея Бабурина, пока неясны. Означает ли все это, что правый экстремизм является и будет оставаться второстепенным феноменом в постсоветской российской политике, как это, например, утверждал Вячеслав Лихачев в 2001 г.? Короткий анализ истории ультранационалистических движений в других странах, например, в Германии, предостерегает от поспешного ответа на этот вопрос. Упадок ультранационалистических партий: опыт новейшей истории Германии Немецкий политический антисемитизм характеризуется существенной прерывистостью своей истории. В кон. XIX – нач. XX вв. молодая партийная система Германии пережила период значительного изменения своих наиболее явных антисемитских компонентов. Еще в начале 1890-х годов некоторые, казавшиеся тогда сильными, ультранационалистические партии, основанные в 1870-х – 1880-х гг., были на подъеме, и вместе с антисемитской Консервативной партией выиграли большинство на выборах в Рейхстаг в 1893 г. Масса антисемитской литературы циркулировала в Германии более чем два десятилетия до того. И все же позиции антисемитских партий, не считая Консервативной партии, на выборах в первой декаде двадцатого столетия ухудшились. В то же время многие исследователи указывают на то, что акцент на слабом прямом политическом влиянии антисемитских партий Германии и их лидеров до 1918 г. был бы неверным. Так, по словам Петера Пулцера, «30 лет непрекращающейся пропаганды были более эффективными, чем тогда думали; антисемитизм больше не был постыдным в широких социальных и академических кругах... Как только они наполнили широкий слой населения антисемитскими идеями, антисемитские партии не только преуспели в своем намерении, но еще и лишили себя работы». Гольдхаген приходит к выводу, что «спад антисемитских партий, таким образом, не был признаком спада антисемитизма, так как эти партии уже сыграли свою историческую роль, переведя антисемитизм с улиц и пивных баров в избирательные кабины и места в парламенте – по формулировке Макса Вебера, в дом власти. Антисемитские партии стали лишними. Они могли тихо исчезнуть, оставив политическую арену более могущественным наследниками, которые были готовыми к следующему подъему в антисемитской деятельности». Было бы заблуждением проводить далеко идущие параллели между типом, значением и радикальностью антисемитизма в позднеимперской Германии и постсоветском российском обществе. Скорее сегодня значение антисемитской разновидности ксенофобии внутри русского националистического дискурса снижается; последний, скорее, все более объединяется вокруг воинствующего антиамериканизма, который, правда, иногда смешан с антисемитизмом. Неверно было бы также проецировать на Россию именно такой же процесс переноса ультранационалистических идей от слабеющих крайних партий в политический мейнстрим и гражданское общество, как в поздней имперской Германии. Несмотря на это, приведенный пример иллюстрирует, что в некоторых случаях относительный упадок электоральной успешности правоэкстремистских партий не может рассматриваться как недвусмысленный индикатор уменьшения притягательности их идей. Это также является показателем того, что внимание к событиям в гражданском, а не только политическом, обществе может содействовать созданию более полной картины распространения и природы ультранационалистических идей в данной стране. Роль гражданского общества в консолидации и закате полиархии Фиксирование внимания на ослабление националистических партий не только может создать неправильное впечатление об уровне поддержки в обществе антидемократических идей. В ряде новых исследований был поставлен под вопрос и действительный вклад сильного гражданского общества в создание и укрепление полиархии [5]. Тогда как подход политологического мейнстрима, который иногда называется «нео-токвиллианским» и который инспирирован фундаментальным трудом Патнема «Заставить демократию работать», подразумевает важность позитивного влияния гражданского общества на демократизацию, некоторые «диссидентские» голоса утверждают, что сильное гражданское общество иногда может иметь только ограниченное значение для попыток создать полиархию, а в особых ситуациях может даже внести вклад в упадок неконсолидированных полиархий. Например, Омар Енцарьон показал, что «Испания сконструировала жизнеспособную и очень успешную новую демократию с заметным дефицитом развития гражданского общества, при отсутствии благоприятных условий для создания социального капитала». Поскольку Испания является «парадигматическим примером для изучения перехода к демократии», и было сказано, что для Восточной Европы «оптимистический сценарий – это следовать путем Испании», это заключение Енцарьона, если оно правильно, должно иметь значительные последствия для нашего понимания того, как возникают полиархии. Еще более значим в данном контексте другой парадигматический случай для сравнительного изучения смен режимов, а именно упадок германской Веймарской республики в 1930-34 гг. Крах первой немецкой демократии характеризовался присутствием и активностью особенно разнообразного и динамического, по историческим и сравнительным меркам, добровольного сектора. Как указывала Шери Берман, «по контрасту с тем, что предсказывают нео-токвиллианские теории, высокий уровень развития гражданского общества, отсутствие сильного (...) правительства и политических партий послужило фрагментации, а не объединению немецкого общества (...) Богатая общественная жизнь Веймара создала решающую почву подготовки для будущих нацистских кадров и базу, с которой Национал-социалистическая рабочая партия (НСДАП) смогла предпринять свой Machtergreifung (захват власти). Если бы немецкое гражданское общество было слабее, нацисты никогда не могли бы привлечь так много граждан для своих целей и победить так быстро своих оппонентов. (...) НСДАП пришла к власти не путем привлечения отчужденных, аполитичных немцев, а скорее путем вербовки высокоактивных индивидуумов и последующей эксплуатации их способностей и членства в разных ассоциациях для расширения притягательности партии и консолидации ее позиции как самой большой политической силы Германии». Специфичность немецких гражданских ассоциаций того времени состояла в том, что, вместо того, чтобы исполнять роль индикатора демократичности немецкого общества, они росли в период напряженности. Когда национальные политические институции и структуры проявляли свое нежелание или неспособность обращать внимание на нужды своих граждан, многие немцы отвернулись от них и нашли помощь и поддержку в организациях гражданского общества. Рост ассоциаций в те годы не означал наличия такого же роста либеральных ценностей или демократических политических структур; вместо этого он повлек за собой и усилил фрагментацию политической жизни Германии и делегитимацию национальных политических институтов. Похожая аргументация была представлена в отношении ситуации в северной Италии, где фашистское движение после Первой мировой войны также выросло из относительно хорошо развитой системы институтов гражданского общества. Эти наблюдения подтверждают, что роль, которую гражданское общество играет в смене режимов, обусловлена конкретными политическими условиями, такими как сила политических институтов и уровень легитимности существующего политического режима. Шери Берман приходит к выводу, что «возможно, поэтому образование и развитие ассоциаций должно рассматриваться, как политически нейтральный коэффициент – изначачально не хороший и не плохой, его влияние зависит от широкого политического контекста». Частичное решение дилеммы одновременно про- и антидемократической роли, которую может играть гражданское общество, может быть найдено в попытках выделить различные типы негосударственных/некоммерческих структур, т.е. тех их разновидностей, которые имеют демократический или антидемократический уклон. Например, самыми значимыми среди наиболее быстро растущих организаций добровольческого сектора Веймарской республики были разнообразные националистические ассоциации, ставшие популярными после Первой мировой войны. Эти националистические организации лучше всего рассматривать как симптомы и средства перемен. Они были сформированы как специфические организации, в пределах пространства, которое открылось из-за сложности и архаичности доминировавшей ранее классовой политики. Непартийные институты, такие как эти националистические организации, стали замещать политические партии – феномен, который после Второй мировой войны снова стал заметен в ряде западных стран. Они являлись манифестациями не собственно гражданского общества, а представляли собой скорее «негражданские группы» или «негражданские движения». Этот подход был недавно более детально развит в статье Ами Педазура и Леонарда Вайнберга, которые предложили ввести давно известное, но до сих пор недостаточно разработанное понятие «негражданского общества» в современное изучение правого экстремизма. Педазур и Вайнберг замечают, что с начала 1970-х гг. непартийные организации, связывающие государство с обществом, стали более популярны в целом. И это касалось не только структуры чисто гражданского общества. Непартийные группировки, бросающие вызов демократии, т.е. различные разновидности негражданского общества, в качестве заменителей правоэкстремистских партий или как дополнительные игроки в антидемократическом спектре тоже стали более значимыми как в консолидированных полиархиях, так и в трансформирующейся Восточной Европе. ------------------ [1] Термин «ультанационализм» здесь употребляется для обозначения идей, которых в постсоветском дискурсе часто просто называют «националистическими». В западных полититических науках «национализм» применяется для идей, которых в России многие назвали бы «патриотическими». «Ультрнационализм» же в России иногда представляет собой синоним для неонацизма или биологического расизма. Здесь и далее термины «правоэкстремистский/-радикальный» и «ультранационалистический» употребляются как синонимы. Сами понятия не вполне синонимичны, но в интересующем нас контексте их можно не различать. [2] Классифицируя все четыре партии как «правоэкстремистские», я никоим образом не подразумеваю, что между ними нет важных различий в отношении их внутреннего состава, организационной структуры и политической идеологии. Понятие «правоэкстремистский», как я его здесь использую, заключает в себе составные части таких различных идеологий, как фундаментализм, ультраконсерватизм и фашизм. Кроме того, КПРФ является не только самой большой, но и наименее однородной политической организацией в сравнении с тремя другими организациями (которые, правда, тоже имели различные фракции). Все же «правоэкстремистский» кажется наиболее подходящим понятием, способным охватить политические идеи лидера КПРФ Г. Зюганова, как и ряда других влиятельных «коммунистов», как, например А. Макашова, В. Илюхина или Н. Кондратенко. Тем не менее, было бы, конечно, неправильно определить весь состав руководства КПРФ как «правоэкстремистский» - не говоря уже о простых членах партии или об электорате коммунистических партии сегодняшней России. [3] Негативный эффект публичного поведения Жириновского, правда, часто переоценивался западными и российскими специалистами. Если верить их оценкам, он должен был уже давно исчезнуть с политической арены. Жириновский сознательно играет роль юродивого и откровенно отстаивал свой театральный стиль как необходимый для поддержания общественного внимания. [4] Следует добавить, что не только идеологии, формировавшие курс Французской революции после 1789 года, в частности якобинство, но и определенные идеи западного и российского революционного движения XIX века, в частности бланкизм и сорелианизм, и в некоторых отношения даже сам марксизм уже содержали в себе черты, которые способствовали их дальнейшему превращению в ультранационалистические и фашистские идеологии. [5] Моя таксономия базируется на предложенной Робертом Далем концепции демократии, согласно которой демократия является не только идеальным типом (по Максу Веберу), но и, в конечном счете, утопическим проектом. Даль, в моем понимании, вводит термин «полиархия» применительно к тем режимам, которые неизбежно представляют всего лишь неполную имплементацию демократического идеала, но которые в то же время существенно инспирированы им. Демократизация, в рамках этой концептуальной схемы, видится, как потенциально бесконечный процесс.