Последние две статьи российского журналиста Андрея Архангельского на сайте Colta.ru — «День Стрелка» (о новом поколении пламенных пропагандистов) и «Кому мать война» (о различиях украинской и российской пропаганды) — вызвали особый интерес среди украинской аудитории.
Будучи редактором отдела культуры журнала «Огонек», Архангельский считает журналистику достойной профессией, главной ценностью демократии — свободу слова, главным событием в жизни — перестройку, М С. Горбачева — великим человеком, а тоталитаризм в любых его проявлениях и разговоры про «все журналисты продажны» — «отстоем».
В интервью «Фразе» российский журналист рассказывает о залоге будущего мирного существования между Украиной и Россией, о взаимосвязи вкуса и политики, о настоящем враге донбасских повстанцев, а также о результатах пятнадцатилетнего сериала в РФ...
Восприятие нынешних событий на Донбассе способствует сближению демократической интеллигенции Украины и России. Но насколько реальной в данной ситуации может оказаться угроза того, что «российский демократ заканчивается там, где начинается украинской вопрос»?
До последнего времени так и было. Общее отношение к Украине было в лучшем случае неопределенным, снисходительным. «Хохлы» — это разговорная норма до недавнего даже в среде, которая считает себя интеллигентной. «Что там у хохлов новенького?..». Когда ты объясняешь, что это все равно, что говорить «чурки» или «жиды», люди искренне не понимают. Это же по-доброму, «любя». За два десятилетия российской интеллигенцией были взяты многие высоты толерантности, но украинский вопрос до последнего времени оставался непокоренной вершиной. На советских плакатах с тремя сестрами-республиками, помните: украинка — справа, шатенка. Украина — это такая «хорошая жена», да?.. Отношение такое — сугубо в рамках пригодности, удобства, пользы. Что-то привычное, под боком. Невозможно представить, что она может быть субъектом истории.
Важные события заставляют нас определяться. После Майдана возникла интересная пропорция. Насколько российское «молчаливое большинство» стало антиукраинским, в результате пропаганды, настолько же в среде «думающего меньшинства» возникло подлинное уважение, даже восхищение украинцами. Это впервые так — за всю историю. «За слово хохлы буду банить», — пишет известный русский блогер. «Россия беременна Украиной», — пишет самый, пожалуй, известный в мире русский писатель Сорокин. Для русской интеллигенции Украина сегодня — это «правильная Россия», в смысле развития политической культуры и гражданского общества. В общем, как ни странно, между интеллигенцией России и Украины еще никогда не было такого доверия и подлинной солидарности. Интеллигенция — это малая часть России, безусловно, но очень важная. Это залог будущего мирного сосуществования. На фоне трагедии эта новая дружба стоит всех прошлых, декларативных и показушных, всех этих официозных концертов и встреч, пустых и лживых, после которых рассказывали анекдоты.
Тем не менее, украинское демократическое сознание во многом опирается на традиционные ценности — на том же Майдане значительную роль играл церковный фактор. Все это едва ли можно отнести к нынешнему либерально-протестному движению в России. Символично, что на московских демократических митингах, в отличие от украинских, особо не принято петь гимн своей страны...
Отчасти я с вами согласен. Но отчасти нет. На Майдан выходили во множестве люди, которые отстаивали общечеловеческие ценности. С этими людьми никаких разногласий нет. Мы хотим одного и того же: европейских ценностей, свобод, соблюдения прав человека, независимой прессы. Мы живем, по сути, в «Фейсбуке», а там границ нет; с френдом из Америки или Новой Зеландии я чаще общаюсь, чем с соседом по лестничной клетке. Рождается новый интернационал, цивилизационный, люди «Фейсбука» и «Твиттера»: он шире Украины и России; это новая идентичность, мы всегда обо всем сумеем договориться.
Но нет особых противоречий и с теми людьми, для которых важнейшим вопросом является вопрос украинской идентичности. Российские либералы априори признают и уважают независимость Украины. Это даже не обсуждается.
Но, собственно, главное чудо Майдана в том, что украинская идентичность стала означать не этническую принадлежность, в первую очередь, а мировоззренческий выбор, ценностный. Я думаю, это стало неожиданностью даже для националистов — что украинскую идею сегодня транслируют люди, говорящие на русском и иврите, на татарском, грузинском и каких угодно языках. Украинская идея стала синонимом свободы. И она шире, чем, собственно, Украина. С этим нельзя не считаться.
Я — убежденный интернационалист. Но национализм — где бы то ни было — данность, с ним нужно работать. Нужно встраивать его в цивилизованные, легальные рамки. Парламент, партии, свобода высказывания. Говорить вслух — лучший способ снять проблему. Кстати, Россию пугает именно это — что политики в Украине могут высказывать вслух радикальные идеи. В России любая радикальность согласована и управляема. И оттого неконтролируемое слово пугает, кажется равнозначным действию. Это — отсутствие вкуса, если угодно. Ровно то же — с неприятием современного искусства: как говорит Марат Гельман, люди не различают жест и поступок. Вкус и политика — вещи взаимосвязанные. Заметим, что нечувствительность, неспособность к различению оттенков, отсутствие этических инстинктов Ханна Арендт понимала не как психологическую, а как политическую проблему, порождающую безответственность, и, в конечном итоге, — тоталитаризм. В России не понимают простой вещи: именно подлинная свобода слова является лучшим противоядием от радикализма. Поэтому при всей декларативной радикальности, при наличии националистического дискурса (который, как настаивают сами националисты, отличается от традиционных европейских ультраправых партий), в Украине на порядок выше уровень толерантности. Украинская политическая культура — это постоянная готовность к встрече с Другим. Языковые проблемы тут решаются в 99 случаях на низовом уровне, инстинктивно — все русскоязычные, живущие в Украине, прекрасно это знают. А радикалов в свою очередь окорачивает само общество — это показали президентские выборы.
В одной из своих последних статей вы пишете: «За смерть никто не хочет отвечать; ответственность возлагается обеими сторонами на абстрактное и безымянное зло, на некое „оно“. Как будто „оно“ обладает собственной волей и убивает само. Но мы-то знаем, что убивают люди»... Какова же суть, на ваш взгляд, того идеологического «оно», которое заставляет определенную группу россиян ехать на Донбасс и воевать против украинских силовиков?
Большинство журналистов, которые наблюдали процесс, предшествущий боевым действиям на Донбассе, говорят, что это было сложное, многосоставное сообщество, с разными мотивациями. Война все упрощает. Интересно другое: при всей мощи российской пропаганды нынешние борцы за «ДНР»/«ЛНР» никак не персонифицированы. Поэтому главный вопрос до сих пор — «кто все это люди?». Это не «русский мир», а черная дыра. Это невозможно встроить в общечеловеческий контекст. На Майдане был «Правый сектор», но там же был, условно, пианист с двумя высшими образованиями, который брал на себя проблему перевода — на язык общепонятных символов. Он садился за пианино и играл «Марсельезу». Когда такой человек объясняет, «зачем он здесь», это, по сути, означает одно: что происходящее исторически закономерно. Тем самым он легитимизирует происходящее и встраивает в традицию. На Юго-Востоке не было ни пианино, ни переводчиков, ни вообще слов. Это очень характерно. Они не собирались разговаривать.
Поэтому националисты-теоретики в России спешно выдумывают этим людям идею и традицию. Задним числом. Мы недавно спорили в «Афише» с Дмитрием Ольшанским на эту тему. На вопрос «зачем вы туда поперлись?» он отвечает: так всегда обновлялась Россия. На периферии, на окраинах империи. Именно там рождается нечто честное, социально-ориентированное, без олигархов и коррупции, уникальный опыт самоорганизации.
Это кажется абсурдом. Логичнее, казалось бы, заняться самоорганизацией в самой России, сделать ее открытой, эффективной, привлекательной для всего мира. Почему это нужно делать таким странным, кривым и безжалостным путем?.. — «Так сложилось исторически».
Не стоит недооценивать, на Донбассе есть и идейные люди. Они сейчас ставят уникальный исторический эксперимент. Они хотят реконструировать умершую страну, СССР, не имея никаких экономических предпосылок, в утрированном виде. В головах у этих людей — набор из монархических и советских фетишей. Эти люди условно 20 лет торговали на Арбате и Лубянке книгами «Сталин и евреи», «Правда о маршале Берии» и «Кто разрушил СССР» — всей этой сумеречной беллетристикой. Ты проходил мимо, и жалел их — что они так и не зажили новой жизнью. Они копили ярость все эти 20 лет. Их врагом является не Украина и даже не Америка; их врагом является весь новый мир, в котором побеждает не сила, а разум. Слово, а не пуля. И они на Донбассе воюют с этим новым миром. Они хотят реконструировать свой нон-фикшн. Говорят: у них нет пути назад. Да нет же. Они именно и хотят единственного пути — «назад». В России возможна любая утопия. Теперь она носит мистический характер.
После победы Майдана стали говорить, что если украинский пример борьбы за демократию окажется успешным, это сможет революционным образом повлиять на массовое российское сознание. Сохраняется ли этот потенциал в условиях того, что происходит в последние месяцы на Донбассе?
Главная мысль, которую сумела внушить российская пропаганда, — «от любых перемен лучше не будет, будет только хуже». Поэтому, дескать, не нужно ничего менять. На самом деле это не только отрицание прогресса, но и отрицание духовности, которая от слова дух; дух стремится к совершенству, к преодолению, к развитию — а не к окаменению; это и есть основная мысль Бердяева, которого совершенно безосновательно присвоили себе ортодоксы. Идея «всё равно всему конец, поэтому менять ничего не надо» — это цинизм, который стал верой. Пелевин, которым все так восхищались, на самом деле, — певец этого цинизма. Вот он — подлинно имперский писатель, а не Проханов или Лимонов.
Поэтому украинская революция в России воспринималась первоначально так: что-то они опять мутят, а зачем?.. Ничего ведь не изменится. Второй момент — неверие в то, что причиной изменений является сам народ. Этого, собственно, власть и боится больше всего. Поэтому она придумывает разные объяснения — «это Америка, это западные кукловоды, олигархи» — кто угодно, только бы не открывать великую тайну, — что народ может что-то решить сам.
Пропаганда превратила это недоверие в ненависть. Это на 80 процентов результат пропаганды. Что тоже печально, конечно. Потому что — что же это за народ, который так легко внушаем? На самом деле это говорит о том, что никаких убеждений у большинства нет вообще. Ни плохих, ни хороших. Постсоветский россиянин — это чистая доска, табула раса. Условно, если бы такую же мощную проповедь свободы читали бы все эти 15 лет, была бы образцовая демократическая страна. Разница в том, что гуманистические ценности прививаются сложнее, чем ненависть. Вместо этого было «ничто» — тотальный сериал 15 лет — он привел к разжижению и отупению мозга; была опасная игра на струнах советской ностальгии. А затем — поверху — положили ненависть; не только к Украине, но и вообще ко всему миру. И эта ненависть сегодня воспринимается как смысл жизни. Как момент истины. «Наконец что-то настоящее». Мир смеется над тем, что российская власть в ответ на западные санкции наказала собственный народ, лишив его еды.
Но в самой России настроение такое: мы уже месяц терпим без зарубежных яблок и сыра — ну, как там Европа? Загнулась уже?.. Или еще нет? Будет нас уважать теперь?..
Но человека нельзя все время держать в таком состоянии. Нужно или наращивать накал, или прекращать. Скоро этот сериал надоест, и, вероятно, кое-что прояснится. Выяснится, что мы в очередной раз не знаем свой народ. Что, возможно, никакого «большинства» нет. В России возможно всё.
