Чтобы убить человека, надо сперва убить человека в себе. Потом перестать видеть что-либо человеческое в другом человеке, низвести его к элементарной функции, превратить из субъекта в объект. И лишь затем можно нажать на курок или ударить ножом.
Убить человека не просто, как мне кажется. Не знаю. Не пробовал. Но еще сложнее убить человека в себе. Это действительно дается непросто. Для этого нужен большой труд. Труд каждодневный, упорный, немного нервный, подстегиваемый болезненным ощущением утраты и обреченности, а еще каким-то смутным предчувствием светлой пустоты, которая пронзит твое естество, когда в нем не останется ничего человеческого.
Свету необходима пустота. В сознании, загроможденном обывательской дребеденью, не может быть никакого света — чистого, холодного, простирающегося сознанием от мелкого капилляра до трансцендентального умозрения. Как вонзить в себя это свет? Не иначе, как вытряхнув из себя всю слишком человеческую требуху.
Проще всего начинать зачистку собственного сознания в ситуации утраты. Ощущение потери чего-то важного оставляет зияющую воронку — черную, жгучую. Это ощущение так черно из-за теней, бросаемых воспоминаниями, да копошения уже непотребных чувств, полудохлых эмоций — этаких маленьких животных, громоздящихся в броуновской беспорядочности.
Ощущение утраты может быстро пройти. Воронка может затянуться, укрывшись мертвой коркой обветрившихся переживаний. И это очень плохо. Путь свету опять загроможден. А начинать зачистку сознания с абзаца весьма болезненно. Тут важно не упустить момент. Нужно осознать ситуацию, уловить этот миг разрыва ткани существования и преодолеть рвотный позыв депрессии, превращающий острую боль в тупое безразличие. Тут важно растянуть точку утраты в стальную спираль, нанизывая на нее все обыденное.
Конечно, не скрою, проще, когда убийство человека в себе происходит не рефлекторно, а как-бы само собой, когда эмоции не подобны спирали, а схожи с торнадо — грязным разрушительным вихрем. Да, так проще. И, наверное, менее болезненно. Так мне, во всяком случае, кажется. Не знаю. Но думается мне, что именно рефлекторное разрушение человеческого — более ценно. С этической точки зрения. Ибо произвольное разрушение человеческого — все же стихийное и не совсем надежное действие с непредсказуемыми последствиями, за которыми полшага к девиации. А это не очень хорошо. Так что мои симпатии на стороне осознанного убийства человеческого.
Я помню этот неловкий миг — видео, на котором Хиллари Клинтон звонко хохочет, просматривая кадры истязания и убийства Муаммара Каддафи. Мне было грустно. И от вида крови на обреченном, каком-то телячьем лице Каддафи, и от женского смеха, сопровождающего это зрелище. Хиллари вертелась в кресле, хлопала ладошами по худым ляжкам в бежевых брючинах, откидывалась на спинку и смеялась. (У нее очень хорошие зубы и мимические морщины умной женщины.) Мне казалось, она переживает сексуальное возбуждение.
Почему смеялась Хиллари Клинтон? Неужели ей не жаль было этого стареющего человека, превратившегося в большую, но еще живую, кровоточащую куклу? Уже многие годы в нем не было ничего живого. Каддафи превратился в актера, отбившегося от театра. Каддафи последних десятилетий — это вечный бенефис, билеты на который покупались из вежливости. Настоящий полковник, так заботящийся о своей волнистой шевелюре, гордо вздымающий голову перед чеканящим шаг женским батальоном, — был курьезен и мертв. И только смерть перед телекамерами — болтающаяся голова с налипшими на лицо волосами — открыла в нем что-то человеческое.
В последние минуты своей жизни Каддафи был похож на скотину. Может, именно это так и веселило Хиллари Клинтон. Возможно. Но думаю, что не только это. Хиллари слишком самодостаточный человек, чтобы смеяться, кода ей показывают палец. Или не палец, а что-то другое, как в данном случае — смерть араба. Смех Хиллари самодостаточен. Он сопряжен именно с ее личностным представлением о смешном и серьезном, трагическом и комическом.
Почему же смеялась Хиллари Клинтон? Думаю, она была счастлива, потому и смеялась. Она уже давно переступила все обывательские представления о чистом и грязном, о величественном и гнусном, смешном и грустном. Она уже там, где-то далеко, где шумят поезда истории. Ее смех был воистину гомерическим. Так со страниц Гомера смеются только герои, пинающие тела поверженных врагов.
«Убей врага!» — это настоящая наука, создаваемая поэтическим словом от архаических времен до сегодняшнего дня. «Убей его!» — предлагает Константин Симонов. «Убей!» — вторит Илья Эренбург. Это — «Наука ненависти», констатирует Михаил Шолохов.
Упомянутые произведения — стихотворение Симонова, заметка Эренбурга и рассказ Шолохова — безусловно, представляют собой интертекст. Они сопряжены на уровне образности, логики причинно-следственного построения аргументации и этического пафоса. Все три текста появились в одно и то же время — летом 1942 года, когда немецкие войска рвались к Дону и Волге. «Убей немца!» — это простое и четкое указание без каких-либо изъятий и ограничений — стало основой советской военной пропаганды.
Нынче, чего уж там говорить, эти слова нам кажутся дикими и почти неприличными. Но причину их появления очень доходчиво объяснил Илья Эренбург: «В начале войны у наших бойцов не было ненависти к врагу. Помню тяжелый разговор с артиллеристами. Командир батареи получил приказ открыть огонь. Бойцы не двинулись с места. Я назвал их трусами. Один мне ответил: "Нельзя только и делать, что палить, нужно попытаться объяснить им, что пора образумиться". Меня страшили благодушие, наивность, растерянность».
Человеку трудно извлечь из себя человеческие качества — благодушие, наивность, и даже — некоторую растерянность, возникающую при встрече с наглой глупостью. Но эти качества можно выбить — литературным приемом, который используется в текстах Симонова, Эренбурга и Шолохова: словами об изнасилованной невесте (и тут очень важны подробности), рассказом о состоянии рабства (поедание дождевых червей и травы), повествованием об изрубленных товарищах (поверх тел брошены солдатские пилотки).
Ненависть — тяжелое чувство. А призыв к убийству — шокирует. И потому шокирует стихотворение Алексея Шевченко «Убей оккупанта!»: убей кремлевскую моль, убей колорада, убей — за Чечню и Голодомор, ты главное убей, а Лев Толстой и Федор Достоевский тебя простят. Как не сложно заметить, структура текста Алексея Шевченко абсолютно тождественна структуре текстов Симонова, Эренбурга и Шолохова. Но она и не может быть другой.
Сидя у ноутбука, я слушаю грустный голос Константина Симонова. Он говорит о фронтовой ситуации в июле 1942 года, и мне кажется, он — оправдывается. «Если дорог тебе твой дом», — произносит Симонов. Он картавит, как будто держит в зубах трубку, и голос его качается, словно колыбель, упомянутая в стихотворении.
Я вижу обугленные тела в одесском Доме профсоюзов. «Нет для нас ничего веселее немецких трупов», — утверждает Эренбург. Нет для нас ничего веселее трупов сепаратистов! — именно эти слова диктует логика интертекста. На задымленном подоконнике торчит закопченный зад, — весело. Хиллари Клинтон — хохотала бы. Смех — светлое состояние! Смех — прозрачен и всеобъемлющ! Как отчего-то мало смеха этой весной 2014 года. А все потому, что в ткани нашего естества еще ощутим человеческий остаток. Убей в себе человека! Ведь только тогда ты сможешь убить врага. Это — весело. А может, и смешно.
