В 1981 году в Киеве, при раскопках Золотых Ворот С. А. Высоцким был обнаружен рисунок, который он публиковать отказался. Широкой общественности он стал доступен только в 2005 году, после публикации в статье сотрудника института философии им. Г. С. Сковороды НАН Украины Юрия Писаренко Запретный рисунок из Золотых ворот Киева. Её мы и приводим.
Существенная информационная открытость современного общества позволяет обсуждать темы, которые ещё более десятка лет тому назад публично затрагивать считалось неприличным. По степени табуированности с темой политики в нашей стране могла соперничать только тема секса. Очевидно, именно в области этого запрета, как ни в одной другой, у нас были приумножены традиции христианства.
Неслучайно своеобразным эталоном целомудрия для нас и по сей день остается образ средневековой Руси. Она неизменно предстает перед нами величественно строгой — в иконописных ликах, заботах об «учении книжном», «земельном строении», в аскетическом подвиге лаврских монахов и т. п. Вне пределов официальной истории лежит обширное поле «культуры безмолвствующего большинства», где проявления возвышенные зачастую уступают более низким и обыденным, но от этого не менее интересным для науки.
Тема «женолюбия» изредка прорывается на страницы летописи, в связи с изображением греховного, языческого образа жизни со свойственной ему неупорядоченностью половых отношений. Так, согласно Повести временных лет, в отличие от тихого и кроткого брачного обычая полян, живущие «зверьскым образом» деревляне, якобы, не знали браченья, «но оумыкаху оу воды д[е]вица». Что же касается радимичей, вятичей и северян, то
«срамословье в нихъ пред о[т]ци и пре(д) снохами, и бьраци не бываху в них, но игрища межю селы, и схожахуся на игрищ(а), на плясанья, и на вся бесовьскыя пе©ни, и ту оумыкаху жены собе, с неюже кто свещеваше©, имяху(т) же по две и по три жены».
Особым развратом отличалось поведение языческого князя Владимира: "[...] и бе не сытъ блуда, и приводя к себе мужьскыя жены, и д[е]в[и]ци растляя [.. .]«2. Христианского автора одного из поучений против язычества XII в. повергало в шок то, что язычниками чтутся «в образ створены» «срамныя оуды», и что "словене же на свадьбах вкладываюче срамоту и чесновиток в ведра пьють«3. Как о распространённости, так и о живучести последней традиции свидетельствует то, что очевидцы рассказывали о ней историку религии Н. М. Гальковскому.
«...Нам передавали, — писал учёный, — что в прежние годы, не особенно давно, на свадьбах, молодым (жениху и невесте) давали выпить стакан воды с мужским семенем, преимущественно от монаха. Это делалось для плодородия брачной четы».
Здесь не остаётся ничего другого, как предположить, что монах в подобных случаях не гнушался роли языческого волхва. Для представителя традиционной культуры, всей своей повседневной жизнью связанного с производительными силами природы, секс осмысливался не только как область телесных наслаждений, но и как естественный канал включения в общий космический ритм существования окружающего животного и растительного мира. Мало того, мужская сила понималась как способствующая стимуляции и воспроизводству космических сил. Очевидно, воплощением этой языческой, «натуралистической» идеи может считаться знаменитый Збручский идол: изображая общую структуру Вселенной, как мир людей, так и мир богов он делит на «женское» и «мужское», а самому космосу придаёт форму фаллоса. Несмотря на то, что с распространением христианства подобные монументальные символы язычества, как и всякая «срамота», находили упокоение в своей исконной животворящей водной стихии, разгульная аграрная праздничность кое-где уцелела до наших дней. Благодаря публикациям последнего десятилетия, становится очевидным, что вопреки осуждению церковью и различным социальным экспериментам в селе, и в наше время продолжают отмечаться древние земледельческие праздники, сопровождающиеся «ритуально-непристойным» поведением.
Например, человека, выросшего в современном городе, не могут не удивлять этнографические данные конца XX века о праздновании Духова дня (Троицы) в с. Троицком Калужской области, включающем торжественное шествие с культовой куклой, во время которого исполняются «срамные» песни, специально, «чтобы лён хорошо рос». Обращая внимание на то, что в аграрных праздниках Средневековья преобладали гротескные образы, представлявшие «низкие» аспекты бытия — пищеварение и размножение, М. М. Бахтин приходил, в то же время, к выводу, что эти образы служили реализации главной задачи праздника, связанной с высшими целями человеческого существования — возрождением и обновлением. Праздничная развязность была выражением временной, эфемерной победы над страхом перед силами природы, но, прежде всего, «над моральным страхом, сковывающим, угнетающим и замутняющим сознание человека: страхом перед всем освящённым и запретным („мана“ и „табу“), перед властью божеской и человеческой.. .». Если наступающая рано или поздно смерть всего живого в природе может считаться главным символом закрепощения, несвободы, ограничения воли, то одним из ярких проявлений свободы является лежащая в основе зарождения новой жизни сексуальность.
В свою очередь, игнорируя этот немаловажный аспект, нельзя понять, каковы были степень и качество свободы человека прошлого. В последнее время учёные, сознающие это, получили возможность публиковать данные о месте эротики в отечественной культуре, хотя и с полным сознанием того, что областью их исследования является «анти-мир» этой самой культуры. Как целесообразность подобных исследований, так и познавательный интерес получаемых результатов обосновывает А. Топорков в непревзойденной по колориту статье «Эротика в русском фольклоре». Уже это небольшое вступление к одному из тематических сборников раскрывает нам, насколько мы пока еще далеки от истинного понимания духа народной (читай — древнерусской) культуры. Ученый, в частности, отмечает:
«Для человека, воспитанного в рамках современной городской культуры, сфера пола и материально-телесного низа окружена частоколом запретов и умолчаний, сопряжена с вполне определенным эмоционально-психологическим ореолом: это табуировано, греховно, грязно и стыдно. В народной же традиции половая жизнь воспринимается куда более индифферентно. О ней достаточно свободно говорят, называя вещи своими именами, и при этом не возникает ощущения, что речь идет о чем-то греховном и грязном».
В качестве подтверждения древности, укоренённости традиций эротического фольклора, автором приводятся данные материальной культуры, — фаллоподобные славянские идолы и снабженные эротическими надписями севернорусские прялки. Среди работ киевских археологов, изучающих древнюю Русь, выделяется публикация В. Н. Зоценко, посвященная шиферному пряслицу из Вышгорода под Киевом, предположительно второй половины XI — первой половины XII вв. с надписью «БЛЯТЫ». Очевидно, это слово отвечало на вопрос: «Кого, чей (пряслень)?», тем самым указывая на имя владелицы данного предмета — «БЛЯТА» (по В. Н. Зоценко — «БЛЯТЬЯ»). Этот антропоним автор статьи производит от существительного «БЛЯДЬ» и подчеркивает, что последнее в древности отнюдь не всегда наделялось негативным смыслом. Вывод ученого достаточно неожиданен. Надпись на вышгородском пряслице он относит к числу «заклинаний (пожеланий, сохранения) лучшей доли, благосостояния, человеческого согласия. Социальная карточка этого имени на фоне древнерусского общества принадлежит широчайшим народным кругам, непосредственно связанным с миром материальных вещей и производства, в недрах которых долго удерживались мировоззренческие основы языческой архаики». Данная публикация призвана продолжить начатую не так давно традицию.
* * *
В конце 80-х годов прошлого века, в пору моей работы в отделе археологии Киева Института археологии АН Украины, ко мне в руки попала фотография необычного рисунка-граффито из Золотых ворот в Киеве, из раскопок, проведённых С. А. Высоцким в 1981 г. Абсолютная табуированность содержания рисунка не вызывала ни малейшего сомнения в том, что он никогда не будет опубликован автором находки. Судя по всему, к тому времени тема курьёзного граффито в отделе уже никого не интересовала, и никто не возражал, чтобы я взял лежавшую без дела фотографию себе. Даже спустя несколько лет после смерти С. А. Высоцкого (1998 г.), граффито так и осталось неопубликованным.
Итак, что же собой представляет запретный рисунок? В гротескной и очень условной манере он передаёт половой акт: мужчина, стоящий на коленях с комично разведёнными руками, изображён в момент близости с женщиной, лежащей на спине, с ногами, согнутыми в коленях. Партнёр — молодой, безбородый и безусый человек с тонкими чертами лица и намёком на улыбку — полуодет: на голове шапка в виде колпака или клобука, из-под которой сзади, над затылком выбиваются пряди длинных волос или какие-то ленты. На нём также кафтан (рубаха?), застёгнутый до пояса на пять больших пуговиц. Нижняя часть тела обнажена, детально прорисован половой член.
В сравнении с мужчиной, партнёрша изображена небрежно. Лицо передано грубо, карикатурно. Рук и чётко обозначенной груди не видно. Возможно, процарапать горизонтально расположенную фигуру было сложнее. Женщина полностью обнажена, хотя несколько поперечных рисок на левой ноге, кажется, указывают на наличие какого-то чулка (Рис. 1, 2).
Рис. 1. Граффито из Золотых ворот. Фото (раскопки С.А. Высоцкого 1981 г.)
Рис. 2. То же граффито, прорись по фотографии
Приведённое изображение занимает собой часть целого, склеенного при реставрации из двух, куска цемяночной штукатурки (22×13 см), ранее частично опубликованного автором находки С. А. Высоцким в монографии «Киевские граффити XI-XVII вв.» под № 30120. Здесь помещено погрудное изображение лысого (?) человека в профиль и однострочная надпись: «Господи, по[мози] рабу Дми[тру]». На таблице VI в книге Высоцкого (см. наш рис. 3) можно увидеть в левой стороне этого рисунка нижние части ног «партнёрши» и туловища «партнёра» приводимого нами изображения. Судя по глубине и толщине линии рисунка, «портрет Дмитра» и «любовная сцена» разновременны: профиль с надписью о Дмитре процарапан чем-то тонким и неглубоко, тогда как «сцена близости» — очень основательно, «с чувством». Думаем, что надпись: ГИ ПОМО[ЗИ], которой касается левая рука «партнёра» также относится к «дмитровской композиции», так как процарапана намного тоньше. Вероятно, вся композиция с профилем появилась раньше.
Об обстоятельствах находки этого куска штукатурки, как и ряда других, С. А. Высоцкий писал:
«...Летом 1981 г. во время восстановления Золотых ворот обнаружено несколько фрагментов древней штукатурки XI в. с начертанными на них надписями и рисунками. Куски штукатурки лежали на глубине примерно 2,5 м от уровня современной поверхности земли и относились к несохранившейся южной части западной стены ворот. В склеенном виде они представляют собой куски отделочного раствора шириной 13-13,5 см, чередовавшегося первоначально с рядами плинфы, образуя кладку с утопленными рядами. Снизу и сверху штукатурка подрезана фаской, поверхность её гладкая, хорошо затёртая».
Рис. 3. Фото и прорись граффити № 301. Таблица VI, по С. А. Высоцкому
Рис. 4. Место находки фрагмента штукатурки с граффито № 301 на плане Золотых ворот, по С. А. Высоцкому
Приблизительное место, где был найден фрагмент штукатурки с граффито (№ 301), указано на плане, приводимом в монографии учёного (Рис. 4). О первоначальном местоположении рисунка можно судить по замечанию С. А. Высоцкого о том, что большинство граффити, прослеженных непосредственно на стенах, находилось внутри проезда ворот на уровне, доступном росту человека, а именно на этой высоте древние авторы обычно писали на стенах. Граффити Золотых ворот учёный датировал XI-XII веками.
Можно лишь гадать о том, кто и при каких обстоятельствах нацарапал рассматриваемый рисунок на стене Золотых ворот. Портретная тщательность изображения мужчины и его платья говорит о том, что это либо сам автор, либо кто-то из его знакомых, кого он увидел в подобной ситуации. Если же это — автопортрет, то, возможно, он фиксировал уже случившееся или же передавал эротическую фантазию «неизвестного художника». Приведённое граффито заслуживает нашего внимания уже потому, что со времени своего начертания (XI-XII вв.) это было первое, что «встречало» въезжавших в Киев через Золотые ворота — как простых людей, так и выдающихся исторических деятелей. Это вносит некую шутливую нотку в привычно серьёзную и даже драматическую историю древнерусской столицы.
Естественно, попадись нам на глаза аналогичное современное граффито, оно справедливо будет оценено как непристойное. Но по прошествии столетий подобное произведение интимного жанра воспринимается совсем по-иному, как сказали бы философы — экзистенциально, ибо ничто так не трогает нашего современника, как столкновение с прошлым в его непреходящей человеческой сущности.
По материалам иностранных СМИ
