В украинский прокат вышел фильм, который вряд ли бы здесь оказался, если бы не участие в нем Роберта Паттинсона. Хотя звезда пресловутых «Сумерек» появляется в кадре три раза минут по пять, причем из этих трех появлений истинное впечатление производит только последнее. «Детство лидера» — это псевдобиографическая история о детстве будущего диктатора.
И хотя конкретно этот сатрап-садист выдуман фантазией автора, в нем без труда узнаются черты и Гитлера, и Сталина одновременно. На прошлогоднем Венецианском кинофестивале лента удостоилась премий за лучший дебют и лучшую режиссуру параллельной конкурсной программы «Горизонты».
А снял ее 28-летний американский актер Брэйди Корбет, хотя к голливудскому кинопроизводству британо-франко-венгерская картина никакого отношения не имеет. Это чистое европейское кино, даже с учетом наличия Паттинсона. Причем в лучших традициях. Причем работа такой художественной силы, что вполне могла бы сойти за творение молодых фон Триера, Сокурова или Ханеке. На худой конец Оливера Хиршбигеля.
Хотя нет, пожалуй, юный Корбет оставил титулованного немецкого постановщика далеко позади.
«Трагедия не в том, что Понтий Пилат не изменил себе, а в том, что сотни людей в толпе предали сами себя. Трагедия войны не в том, что один человек захотел быть злым, а в том, что многие люди не решились проявить доброту», — рассуждает в одной из начальных сцен герой Паттинсона за непринужденной игрой в бильярд. Трагедия Холокоста не столько в том, что 20 апреля 1889 года в семье Алоиса Гидлера (буква «т» в фамилии появилась вследствие опечатки) и Клары Пельцль путем инцухта (непрямого инцеста) родился мальчик Адольф (хотя и в этом, без сомнения, тоже), сколько в том, что миллионы людей знали, видели и молчали. Вернее, одни молчали, другие приветствовали, третьи делали вид, что приветствуют.
В подтверждение этой мысли фильм начинается и заканчивается именно приветствием. После угрожающей, зловещей увертюры, сопровождаемой монохромной документальной хроникой, камера оператора несется посреди ночи вдоль железной дороги, по которой мчит поезд, а в поезде — кто-то, кого мрачные люди за окном встречают заздравными плакатами и неслышным кличем. В финале же этот кто-то выходит из представительского партийного автомобиля навстречу ликующей (или псевдоликующей, это ничего не меняет) толпе.
Фильм-предупреждение Корбета, взявший за основу одноименный рассказ Жан-Поля Сартра о детстве мальчика, выросшего в антисемита (новелла также известна под названиями «Детство хозяина» и «Детство вождя»), пропитан тревогой настолько, насколько кино Тарантино пропитано кровью или картины фон Триера — депрессией и провокацией. «Детство лидера» душит, сжимает, вгоняет в страх и дискомфорт похлеще советской власти. В нем тесно, жарко, нечем дышать, кружится голова и хочется поскорее высвободиться. Как и от музыки, пилящей ножовкой по нервам, и от стен громадного угрюмого дома, похожего на просторный гроб или вампирское логово, в котором растет красивый кудрявый мальчик в белой девчачьей ночной сорочке, будто сошедший с полотен Жан-Батиста Греза, с внешностью ангела и сердцем будущего тирана, человеконенавистника, фашиста.
Критики, ясное дело, в один голос сравнили «Детство лидера» с идеологией австрийского метра Михаэля Ханеке, у которого юный Корбет имел честь сниматься в англоязычной версии «Забавных игр» и от которого перенял эстетскую увлеченность природой беспричинного тотального зла. В первую очередь дебютная работа молодого американца отсылает, конечно же, к «Белой ленте», предвещающей зарождение фашизма в Германии на аллегорическом примере одной северогерманской деревни, где за актами жестокого, нечеловеческого насилия стоит группа казалось бы смиренных, аскетичных, «хороших» детишек из церковного хора.
Религиозный аспект присутствует и у Корбета. Неслучайно знакомство зрителя с главным героем начинается с фрагмента, где он бросается камнями в прихожан, покидающих церковь после репетиции детского библейского спектакля, в котором будущий вождь сам же принимает участие, но, как нетрудно догадаться, против этого участия таким образом протестует. И не случайно в кульминационной сцене просьба набожной матери прочесть за столом молитву заканчивается истерикой с неутихающим визгом: «Я больше не верю в молитвы! Я больше не верю в молитвы! Я больше не верю в молитвы!» и опять же ударом камня (как известно, в Библии брошенный в ближнего камень встречается не раз и имеет несколько метафорических смыслов, вспомнить хотя бы историю блудницы, которую толпа хотела судить: «Кто из вас безгрешен, пусть первым бросит в нее камень»; эдакой блудницей выступает и мать героя, наказанная за прелюбодеяние собственным сыном).
Где же тот необратимый момент, когда в ангеле просыпается демон? Момент, навсегда упущенный недосмотревшими, оплошавшими родителями. Когда ребенок называет мать «сукой» или хватает ее за грудь? Когда избивает соседского мальчика или пытается стянуть трусы с соседской девочки? Когда распинает на кресте канарейку, душит в кулаке выпавшего из гнезда птенца или отрезает хвост дворовой кошке? Или еще раньше, когда медленно, по одной отрывает лапы безоружному, упавшему на спину жуку? Или когда не принимает в игру того, у кого не такой цвет штанов? Или блюет после того, как перед кем-то унизился, попросив прощения?.. Где тот Рубикон, после которого априори невинные дети становятся Гитлером, Сталиным, Муссолини... или монстрами масштабом поменьше вроде Чикатило и Оноприенко?
