...Утопии насчет того, кто победил во Второй мировой, нынче ужас как любят. Впрочем, в «Карпатському капкані» Сергея Ухачевского (Л.: Кальвария) особых «утопических» рефлексий не наблюдается. Поскольку все, что происходит в этой увлекательной истории, будучи динамично изложено на двухстах страницах, имеет реальную основу. И персонажи, заметим, довольно убедительные — Иосиф Сталин, Лаврентий Берия. Да и про операцию «Висла», наверное, все слышали. Тогда, после войны, маршал Жуков вообще хотел всех украинцев в Сибирь выселить, мол, пускай там строят свою Украину.
То же самое — в «карпатской» эпопее нашего автора, в которой все сплошь немецкие шпионы, английские диверсанты, доблестные советские разведчики и украинские повстанцы на обложке, перерисованной из польского журнала комиксов «Relax». А еще «у кутку біля дверей із табличкою „Шеф відділу лейтенант Дж. Хадсон“, за столом, що був заставлений телефонами, папками й стосами паперів, сидів сержант з мужніми рисами обличчя й шрамом через усю ліву щоку, який верещав у телефонну трубку: „Перевірте! Сто разів перевірте цю інформацію“!»
Хотя, чего там проверять — наливай да пей. То есть читай, конечно, — удовольствие от текста почти такое же.
Вообще-то алкогольная тема в литературе — дело довольно деликатное, и любое упоминание писателем первого утреннего глотка или последней вечерней отрыжки граничит если не с рекламой того или иного бренда, то уж точно с откровенным пиаром нездорового образа жизни.
Но в «Позднем сборе» Игоря Померанцева (Черновцы: Meridian Chernowitz, Книги ХХІ) все немного иначе. По большому счету, это не откровенный гимн алкогольной культуры, и автора интересует не просто цвет, вкус и запах определенных сортов вина. Это даже больше, чем алкогольное кредо «ни дня без рюмки», как можно подумать, лишь заглянув в прейскурант ее глав: «Плечем к плечу у стойки бара», «Магический бокал», «Столовые вина, настольные книги», «Украина: винная привычка». А все потому, что тексты Померанцева — это настоящая бакалея жизни, нутро жанра и обратная сторона творческого алкоголизма.
Винный букет, как утверждает автор, посвятивший служению Бахусу чуть ли не всю свою жизнь, «может пахнуть черной смородиной, земляникой, орехом, персиком, дымом, пармской фиалкой, резиной, горчицей, сыроежками, перцем, шерстью». На самом же деле он пахнет «детством, родным городом, чужбиной, школьной партой, магазином „Одежда“, дачным огородом, лесом после дождя». Как видим, у автора своя личная мифология жанра, немного похожая на поэтику Александра Куприна, у которого вино, как правило, отдавало всего лишь мокрой собакой.
Грести по-собачьи от страха за судьбу жанра нам также предлагают в романе «Бот. Ґуаякільський парадокс» Макса Кидрука (Х.: Клуб Семейного Досуга). Это, напомним, продолжение первого украинского технотриллера того же автора, в котором мальчики-боты с кровавыми глазами из чилийской пустыни в наши будни из-за косяков киевского программиста набежали. В начале нового тома «электронных» приключений этот самый бывший лучший программист компании «TTP», по традиции, отходит от дел, уединяется, прячется, старается забыть, как Шварценеггер в «Коммандо», свое бурное прошлое, но очередной книжки на полтысячи страниц из всего этого не получится, и поэтому стоит читать дальше. Там по ходу действия подключатся не только рыбы с собаками и рыбаками, но также жены рыбаков, напарники рабочих и даже один начальник отдела кредитования из «Citibank Ecuador».
Не меньше страху и в «Акваріумі» Алексея Чупы (Х.: Виват). Это вторая по счету постсоветская антиутопия родом из донецкого края, поскольку первой украинской, словно дивизия, был «Марк Шейдер» Дмитрия Савочкина. Это вроде как Кафка вперемешку с Оруэллом, социально-психологический триллер и расчленение реальности, уменьшение жен и прохожих, а также сеанс одновременной игры на чувствах патриотов всех мастей и ориентаций. «Вранці, ледве прокинувшись, я побіг до кімнати з моїми жучками і побачив, що колишній Василь повзає на карачках довкола шматка хліба, відкушуючи помалу, а ось номер три швидко адаптувався до нових обставин і з усім звірячим запалом трахає мою колишню дружину». Короче, нас ждут два ведра адреналина, три куба ужаса плюс кромешная мистика в духе давней «Русской книги людей» Владимира Тучкова. Когда сидишь и не можешь выключить компьютер, потому что с монитора тебе говорят, чтобы не смел выключать, поскольку все равно ничего не получится. Так и герой Алексея Чупы, которого кроют матом из купленной на барахолке кассеты с исповедью маньяка, а он только покрякивает, попивая паленый коньяк. На здоровье?
В не менее пряном и насыщенном «Тюратаме» Ирины Саморуковой (Самара: Засекин) живет Саша-муж с дипломом авиаконструктора и бородой, как у членов группы «ZZ Top». Посланный в командировку в загадочный Тюратам и вынужденный следом за пресловутым отцом Федором сбрить ее (то есть бороду) на глазах у заплаканной жены. Причем, кажется, даже автор романа не понял, что это был знак. Этакий ход в игре архетипов, после которого любой из рассказов про Иванушку-дурачка, то бишь исконно русского бродягу, плавно вливается в семантический поток сознания. Откуда родом и вышеупомянутые одесские классики, писавшие про «обновленного» отца Федора, и более поздние «кинематографические» потомки, вернувшиеся к теме неприкаянности русской души на просторах бескрайней метафизики в своих картинах вроде «Эйфории», «Острова» и «Левиафана».
Словом, ах, Тюракам, душа моя! Здесь кормят на убой, поят степным молоком, а сгущенка такая, что никакой женщины не надо, потому что сладкая нега наступает моментально и тянется долго. А если и надо женщину, то все равно случается сплошная знакомая рутина соцреалистического извода: «Нина приспустила бретельку и показала Косте грудь. Молочная железа была мелкой, с острым пупырчатым от холода соском, в четверть от богатства Татьяны Иосифовны, ведьмы из заводской столовой. — У меня прописки нет, — прошептала Нина. — Из академической общаги выгнали. — Будет тебе прописка, — успокоил Костя, вернув лямку на плечо Нины. — Завтра в загсе распишемся, кореш мой, Карпов Геннадий Юрьевич, устроит».
В романе Юрия Буйды «Цейлон» (М.: Эксмо) вновь продолжается бой за среднерусскую идентичность, которую автор воспевает со свойственным ему магическим реализмом в духе Борхеса, Маркеса и прочих пламенных команданте знойной эпохи. Слышите ли вы его, благородные сыны знойного Маконде, все эти бесконечные Аурелиано Хосе Буэндиа, генералы белого движения Черновы-Изместьевы и красные комиссары Ласкиревы-Беспощадные? Ну, а разве не старая Урсула, а в данном случае не менее славная Куба «достала из шкафа парадный генеральский мундир хозяина и повесила его на спинку кресла, в котором любил сидеть Андрей Трофимович Черепнин»? Да так, что «все, кто собрался за длинным столом в гостиной, могли разглядеть награды Черепнина — звезды Героя Советского Союза и Героя Социалистического Труда, множество орденов и медалей».
Но не время считать награды и назначения, хотя именно с похоронного марша истории начинает автор свой роман. Ведь желание обустроить, а после восстановить и удержать на плаву рай земной в одном отдельном граде Осорьине на самодельном острове Цейлон — всем несметным семейством главного героя — живет в генеалогическом древе славного русского рода, словно жук-короед из другой постмодернистской саги о сотворении мира. Хотя в данном случае именно мечта создает реальность, а также мир — обособленный и одновременно коллективный, з чего автор, как правило, и строит свою бесконечную вселенную памяти.
Почти по такому же поводу, как утверждает герой «Парада» Николая Кононова (М.: Галеев-Галерея), «во мне не утихала дискуссия», и найти образчики чужой жизни, а на самом деле — хтонической общности семидесятых, присутствующих в прошлом, будущем и настоящем, у автора романа можно в изобилии. Правда, его семидесятничество раскрашено из пенала сугубо личного детства, отрочества и юности, что делает коллективную наследственность еще более контрастной и узнаваемой. Сняв с нее, наконец, многочисленные декалькомани официальной риторики и презрев контурные карты уже слабо узнаваемого вещного мира той скудной эпохи, Кононов расставляет свои интимные вешки на пути. Естественно, особого сюжета в романе толком нет никакого. Словно в фильме «Живет такой парень». Из главы в главу тянется рассказ о молодом плейбое, оказавшемся обыкновенным фарцовщиком. И его обаяние, действующее, словно охотничий манок, на сельских простофиль, выбравшихся на рынок за дефицитными джинсами, на самом деле затягивает в силки самого автора. Ведь разве не бывает так, что автор мнит из себя кукловода, а на самом деле оказывается обыгран в своей вере в силу текста собственным героем?
Какими бы ни были игры современности, но «Надувной ангел» Зазы Бурчуладзе (М.: Ад Маргинем Пресс) — уже четвертая книга известного тбилисского денди, автора романов «Минеральный блюз», «Растворимый Кафка» и «Adibas» о современной грузинской богеме, ее крутых нравах и лихих обычаях. И в своем новом опусе он по-прежнему пишет на крепкий европейский лад, смахивая порой то на Кристиана Крахта, то на Альдо Нове. Главный герой здесь — философ Гурджиев, возникший прямиком из спиритического сеанса на старой тбилисской кухне и надолго зависший в семье неудавшегося режиссера и его ванильной жены. Немного похожий на суфия из рассказа Виктора Ерофеева, который после священнодействия беззаботно поглощал макароны с кетчупом, весело размахивая палочками. То есть вполне современный старец, этакая смесь «Старика Хоттабыча» Лагина и заодно почти одноименного фильма о компьютерных играх. Так, в «Надувном ангеле» явившийся из потустороннего мира мощный старик Гурджиев «свои совершенно невероятные байки постоянно подкреплял какими-то датами, сдабривал цитатами из суфийских поэтов, бахши и мудрецов, чрезмерно подслащивал и украшал восточными орнаментами, не говоря о входящих в его репертуар трюках и иллюзионистских номерах: шарик изо рта, карта из рукава, исчезновение стакана».
И хотя историческими фокусами, то есть фэнтези, сегодня мало кого удивишь, но «Финт» Терри Пратчетта (М.: Эксмо) — лучшее из того, что расскажут вам о викторианской Англии со времен новейшего «Дракулы: Восстание мертвецов», приписываемого Брэму Стокеру. На самом деле роман — скорее авантюрная фантазия с элементами альтернативной истории, чем сага о драконах с единорогами. Да, здесь много знакомого из классики жанра, и что же? «Финт к такого рода нападкам привык; люди считают, что все уличные мальчишки без исключения — воры и карманники: не успеешь глазом моргнуть, как они уже сопрут шнурки из ваших ботинок и продадут их вам же. Финт вздохнул про себя. Ну да, подумал он, про большинство ребят это, конечно же, правда... ну, почти про всех... но зачем же обобщать-то? Вот он, Финт, — никакой не вор; ни разу не вор».
Да и откуда взяться ворам в этой честной злодейской мелодраме, если юная златокудрая красотка, случившаяся на пути бойкого лондонского парнишки с лексиконом мистера Джингля из «Записок Пиквикского клуба» в самом начале сюжета, напрочь закрыла горизонты жанра. К тому же впереди у героя, кроме поиска сокровищ в городской канализации и прочих приключений низового порядка, встречи с великим писателем Чарльзом Диккенсом, печально знаменитым парикмахером Суини Тоддом и не менее знаменитым политиком Бенджамином Дизраэли. Ну, а в финале этой чуть ли не пародии на Конан Дойла, Теккерея и того же Диккенса его ждет аудиенция у Ее Величества королевы Виктории.
Также сплошные цитаты, аллюзии, переписка, научные трактаты, туристические описания и кулинарные рецепты — вот из чего на самом деле сделана «Країна вина» Мо Яня (Х.: Фолио). «Впрочем, если бы лауреата Нобелевской премии выбирал я, то это был бы Мо Янь», — заметил в свое время Кэндзабуро Оэ. Главный герой романа — печальный трикстер, горький пьяница и неудачный любовник, будто срисованный с лучших представителей авантюрно-юмористического жанра вроде Дон Кихота, Швейка и Буратино. Ехал он, как водится, из одной промышленной провинции по делу людоедства, а заехал в классику мирового абсурда.
Далее в этом «галлюцинаторном реализме» — партийные банкеты с запеченными в меду мальчиками в качестве фирменного блюда и мертвого осла уши на десерт, а также другие образцы сюрреализма из китайской провинциальной жизни. То есть, с одной стороны, бред и сплошная мистика, а с другой — искусная стилизация, памфлет и гротеск, что роднит автора «Страны вина» с классиками «литературы поиска корней», как определяет жанр этого романа современная критика.
