…Атмосфера в этом романе-бестселлере о судьбах трех девушек из разных стран, континентов, миров и социальных ниш напоминает классику литературы 1920-30-х годов. В начале «Бузкові дівчата» Марты Холл Келли (К.: Нора-Друк) -- будто история из «Ночь нежна» Фицджеральда, когда речь про американку с театральным прошлым, работающую во французском консульстве в Нью-Йорке. Мода, поклонники, минимум разговоров о Рузвельте и Рокфеллере, продающих военную технику и не участвующих в войне, максимум – о белье и прочем гламуре. «Він провів пальцем по моїй шовковій панчосі.— Я просто хотів застерегти, що коли поруч хтось сидить у шовкових панчохах, я за себе не відповідаю».
Не особо меняется ситуация при переезде в Париж. «Їдучи майже дві години до Парижа, я подумки складала перелік усього, що треба було взяти з собою. Бриджі. Шовкові панчохи. Мою нову спідню білизну. До того ж мені, врешті-решт, треба оформити французькі водійські права».
Далее стиль, оставив «Под сенью девушек в цвету» Пруста, напоминает уже Кафку и Бруно Шульца, ведь жизнь героини кардинально меняется с вторжением гитлеровской армии в Польшу в сентябре 1939 года и оккупацией Франции в 1940 году. Параллельный сюжет с польской девушкой, работающей после оккупации в подпольном движении Сопротивления, это, конечно же, «Начало» Анджея Шиперского. Скупые сводки, арестованный отец, связи с подпольем. «Наші сусіди німецького походження виходили на вулиці й вітали прибулих квітами та підкинутими догори руками, а ми тим часом сиділи по своїх домівках».
Настроения же в сюжете о женщине-враче, мечтавшей о карьере ученого, а попавшей на работу в женский концлагерь, и вовсе напоминают отрывки из «Ночного портье» Лилианы Кавани. Опыты над людьми, летальные инъекции. Если белье, то только тюремное. «-- Закоти вниз свої панчохи, -- наказала вона. Отже, це дійсно кінець. Я опустила один шкарпеток, оголивши мою здорову ногу. Бінц кивнула лікарці Оберхойзер. Та мовчала. -- Що скажете, лікарко? -- спитала її Бінц».
Стоит ли говорить, что судьбы всех трех героинь странным образом переплетутся в послевоенное время, когда вернутся депортированные, на освобожденных землях заработает НКВД и начнется Нюрнбергский процесс. И лирические повести о «девушках в цвету», попеременно рассказанные в остросюжетных главах романа, окажутся антивоенным эпосом о любви, верности и возмездии.
…Автора следующего романа называют надеждой русской литературы. Надежда, если коротко, в том, что юное поколение писателей еще помнит Советский Союз и может о нем рассказать. Неужели только в этом, спросите? Наверное, не только. Просто так бы хотелось тому, кто называет и надеется, то есть живет прошлым и знать не желает будущего. А вдруг, спросите, там тоже он? То есть она – надежда и традиция? В принципе, роман «В Советском Союзе не было аддерола» Ольги Брейнингер (М.: АСТ) уже названием первой части может вселить сомнение насчет целей его создания – помнить или верить? «Советский Союз, которого уже никогда не будет, и городá, о которых все забыли» -- это уже заявка, согласитесь. Но не более, поскольку чаемой традиции социалистического, скажем, реализма, и даже стилизации под Распутина-Белова-Дудинцева и даже Маканина мы, конечно, не увидим. Это вам не Америка, где все есть, кроме лаптей из анекдота о конкурсе на поиск отсутствующих товаров в супермаркете, в котором выиграли советские туристы.
Во-первых, странно было бы увидеть эту самую русскую традицию у этнической немки родом из Казахстана, окончившей Литературный институт в Москве, живущей в Бостоне и преподающей в Гарварде. Во-вторых, это ведь и хорошо, поскольку если уж и захватила автор одной половинкой судьбы полную, мягко говоря, прострацию советского мрака, то ее желание оттуда вырваться и порождает всяческие надежды. Например, стиль. О нем также в первых же строках этого зарубежного письма. «Первую главу «Гламорамы» Эллиса никому не повторить», -- сообщает героиня, и значит, стоит стремиться.
Действительно, роман – все сплошь стремление описать совковую жизнь в «иностранных» категориях, и даже сюжет – молодая женщина, приехав в Гарвард (а откуда же еще черпать впечатления), становится жертвой «эксперимента века» по программированию личности. О самом эксперименте рассказано вскользь, по большому сюжетному счету, он и важен, а вот юность в Казахстане, свадьба в Чечне, жизнь в Германии и Америке – это, согласитесь, интересно, это движение. Вот только сюжета ли, не лошадки по кругу? «В то лето я узнала, что мир состоит из одиноких, как и я, людей, -- сообщает нам новость героиня. -- Я меняла поезд за поездом и везде видела пустые глаза, умоляющие взять за руку и никогда не бросать. В поездах по ночам я ходила туда-сюда одна по пустым вагонам, не в силах усидеть на месте, потому что моя тоска заставляла меня находиться в постоянном движении».
Говорят, это роман поколения. В любом поколении, сказал бы в рифму Шкловский, а Слуцкий бы подхватил – есть момент околения. То есть штампы, мемы и прочий эрзац стиля. «-- Меня никто не любит, -- говорят в одном таком комиксе. – Я тебя люблю, -- возражают в ответ. – Плевать я на тебя хотела», -- закрывают тему в финале. Ну или повеселее, если хотите о девочке-глупышке: «--Давай встречаться? – говорят ей. – Давай, а с кем?» -- соглашается она.
И если уж все равно, с кем, то можно, вы правы, надеяться на лучшее. В принципе, этих надежд в современной литературе в последнее время было немало. Из ранних – та же Козлова, у которой вроде бы тоже мало чего советского в истории о жизни девушки с двумя бутылками водки в день и одним арабом, рвущим юбки на любовнице одним взмахом своего -- как это по-русски? -- нефритового жезла. Игорь Савельев, опять-таки, у которого Терешкова летала на Марс, а Путин ласково щурился на подрастающее поколение рвущихся в небо ракет, не жезлов. (В книге у Брейнингер, кстати, кроме романа, еще цикл рассказов «Жизнь на взлет» имеется, и там даже «Страна Аэрофлот» есть). Или Антон Секисов с его «Кровью и почвой» и съемками в «Русском лесе», где тоже все есть, не только юбки.
Все это поколение молодых российских авторов, которые, наверное, оттого, что русские и уже не очень советские, не особо интересуют критику, а вот девушка, написавшая о том, что в Советском Союзе чего-то там не было, как раз, напомним, из немцев. Пускай даже обрусевших, все равно вряд ли это надежда новой русской литературы. Скорее последний патрон советской, помнящей превосходство над малыми народами оленеводов и пасечников, которыми были полны Высшие литературные курсы при Литературном же институте.
…За автором следующей книги -- до самой его таинственной смерти -- тянулся шлейф бульварных скандалов. Казалось бы, лауреат Малой Шевченковской премии, член Союза писателей, и вдруг – сплошная чернуха в прозе и судьбе. За «Знак Саваофа» (2006) Московский патриархат предал его анафеме, а «Жінка його мрії» (2009) и вовсе была признана Национальной экспертной комиссией по вопросам защиты общественной морали откровенно порнографической и изъята издателем из продажи. В сборнике повестей «Там, де Південь» Олеся Ульяненко (К.: Люта справа) уже ставшее хрестоматийным «бандитское» чтиво автора напоминает чувственно-вульгарную прозу Чарльза Буковски времен «Юга без признаков Севера». Вот только антураж, естественно, другой, позднего советского разлива, а динамика бессмертных сюжетов о жизни и смерти в одном любовном флаконе все та же – тягучая, бесхитростная и откровенно телесная.
С другой стороны, как и у Буковски, – это пронзительный гимн, блюз и надрывная ода женщине, прозябающей в собирательном образе Родины-героини, поскольку тоски по «национальному» в этой прозе еще никто не отменял. Вишневые глаза, оливковые плечи, медовый смех. «За півгодини я вже ставив її раком, – обрывает автор плодово-ягодную идиллию, – це був звичний світ, як і звичний жест: як печія, біль у шлунку, пронос, трипер, вибитий зуб». А иначе и нельзя в этом приморском раю, где «любов і смерть човплися в одному ліжку», а «дівчат запліднював навіть вітер ще у дев’ятирічному віці», и где в разгар брежневского лета неспешно течет «южнорусская» история. Которая, конечно же, могла бы произойти в любом другом портовом городке нашей бескрайней Отчизны, где в кинотеатрах – Бельмондо, на кассетах – «Чингисхан», в зубах – контрабандный «Данхил», а на ногах – не менее молдавская «Саламандра».
Честно говоря, именно на контрасте с вышеупомянутым подпольным изобилием Ульяненко в своих ранних текстах и кроил карту национальных отношений с безродной эпохой. Кровь, пот и слезы его героя с «примруженим на весь світ оком досвідченого кулеметника» требовали мести, и ее, как правило, не приходилось долго ждать. Позднее, кроме суржика, на котором изъясняются персонажи, почти ничего из былого «национального» пафоса не осталось.
Ну и, конечно же, любовь. В частности, в повести, давшей название сборнику, это и полковничья дочка Ирка, и цыганская красавица Олька, и карамельная школьница Лиза, чьи истории разыгрываются на пестром фоне портовых проституток, наркоманов, спекулянтов и прочего живородящего криминала всех мастей и судимостей. На романтической любви местного Маугли в кожанке и с финкой в сапоге к девочке-конфетке, сидящей на морфине и читающей Апулея, все и закручено. Паренек мечтает о светлых чувствах, его любимая предпочитает что-нибудь погорячее, с гангстерским душком. Продолжаться это могло как угодно долго, ведь «жінки уміють тягати свої мрії, як і свої лахи, з поверху на поверх, з року в рік, і так намотують цілі тисячоліття».
Кстати, в короткой повести «Сєдой» из этой книги все так и происходит. Неприкаянные рефлексии юной телеведущей, отдающейся направо и налево, но мечтающей о сероглазом эльфе, полны безысходной тоски, декаданса и откровенного безумия. Это и неудивительно, если судьба занесла в пристанище в центре Киева сродни «Отелю Калифорния», в котором лишь уроды и безумцы, а единственный луч света в темном царстве оказывается карнавальной шутихой, запущенной на революционном Майдане.
