...Тупость ситуации в первой же сцене этого романа заставляет вспомнить русскую, не очень реалистическую, если честно, прозу. То ли критический, то ли кретинический реализм. Например, Платонов или даже Троцкий. У последнего разве не проза, скажете? А как же ранний Пелевин, чей «Чапаев и Пустота» вырос из революционных речей Льва Давидовича Бронштейна? В данном случае, а именно в романе «Бардо иль не бардо» Антуана Володина (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха), те же малопонятные фразы приказного порядка, желание обустроить весь мир посредством марксизма, тихий омут и окончательный извод диалектического материализма. У автора куча псевдонимов, но для этого романа со смертью пламенного революционера с хрестоматийным для истории революции именем Абрам Шлюм он выбрал «русского» Володина. Лучше бы, конечно, сразу Ульянова.
Про автора еще говорят, что это самый загадочный писатель современной Франции. И что он ведет своих печальных, банальных, выморочных, помраченных и замороченных героев путем Бардо — пространства-состояния, которое, согласно буддизму, в течение сорока девяти посмертных дней проходит человеческое «я», но на самом деле перед нами явная реанимация троцкизма-маоизма, неожиданно выродившегося в буддизм. Так, например, преследуемый в первой сцене герой живет в монастыре, где его, с говорящим именем Коминформ (в оригинале — упомянутый Шлюм), считают бодхисатвой. Он бы, возможно, и стал им, поскольку все раздал бедным, но дело Маркса--Ленина живет, как отмечалось, только в приказном порядке. То есть при явном тоталитаризме, а не в мире пофигизма, где Буддой может оказаться обыкновенный воробей. «Я должен был тебя активизировать в нужный нам момент... — печалится командир у тела агонизирующего героя. — Еще тогда... Но потом стены рухнули, а вместе с ними и мы... „Матрия“ мертва... Мировую революцию отложили на потом, на два-три столетия... А то и на четыре... Светлое будущее выкинули вон, как старую галошу...».
Оковы, как видим, рухнули не только в пролетарском гимне, но и на бренной земле, живущей, как оказалось, совсем по другим законам. Собственно, весь роман Володина и посвящен — несколько, правда, поздновато — этому самому удивлению перед многогранностью, мягко говоря, природы. Для контраста даны и сами персонажи — будто бутафорские куклы из далекого, в данном случае коммунистического, прошлого. Начальник-командир, зачищающий агентов-кротов по всему «революционному» миру, похож на «социал-демократа после фальсифицированных выборов; ему не по себе, он спрятал пистолет под полу своего жалкого пиджачка; ему бы хотелось, чтобы его не так сильно презирали, чтобы в нем видели верного слугу отечества, а не переметнувшегося шпика, который укокошивает своих бывших товарищей».
И поэтому главное в романе — это, конечно же, не описание былых отечеств, а путь отсюда — туда, долговатый период в 49 дней, который проходит душа после смерти. В христианстве ей надо подсвечивать поминальной свечкой путь, чтобы летела в правильном направлении, в романе — старый буддист читает над телом путеводитель в загробное царство, этот самый «Бардо Тхёдол», давший название книге Володина. (Признаться, «Бардо Тодол» звучит лучше, да и вернее, кажется, у Владимира Ешкилева в «Пластилиновой вороне, пластилиновой птахе» так даже зовут персонажа).
Но и здесь автор романа не унимается, до последнего (хрестоматийного, опять-таки) вздоха истории революции, представляя сцену смерти коммунара в свете классической драмы. По канону, умирающего тянут за руки дьявол во плоти (агент Коминтерна) и ангел (старик-буддист), тантрические речи о смерти перемежаются отчетами партийной ячейки. И тогда уже понимаешь, что «изысканный труп будет пить молодое вино», словно по канону «сюрреалистов», и перед нами чистейшей воды абсурд, когда над смертным одром читают первую попавшуюся под руку ересь мировой не революции, но литературы.
Насчет следующей ситуации, то есть задолго до того, как роман «F20» Анны Козловой (М.: Рипол классик) получил премию «Национальный бестселлер», помнится, то и дело попадались восторженные отклики мужчин, читающих эту прозу. Мол, понравилось, пойду дочитывать. А сам книжки про Америку издает. Что ж ты ее не напечатал, если нравится? А выпустило Козлову совсем другое издательство. После подумалось, а вдруг это ревность, а мужчина этот следующую книжку обязательно издаст. Найдет счастливую Москву, узнает, с кем она спала, и предложит свои услуги. Полиграфические, естественно, хоть и отчаянно краснея. Сам-то еще не старый.
А после еще подумалось, что да ну к черту, какая краска. Пускай даже на лице. Все ведь знают, что о Козловой времен ее «Изобретения удочки» говорили, мол, «лидер шок-литературы» — она еще тогда о сексе писала, когда ее героиня с арабом жила и две бутылки водки в день выпивала. Самое оно для этого дела, кстати, хоть ночью, хоть с утра.
Да, так вот, в новом романе «об этом» тоже есть, и, наверное, именно поэтому он и нравится мужчинам. Женщинам, кстати, тоже, но они больше лицу победительницы «Нацбеста» радуются — радостному, улыбающемуся. Все-таки и признание в очередной раз, и миллион денег как-никак, можно теперь у случайных мужчин не издаваться.
Ведь на самом-то деле тема эта не может понравиться, понимаете? Не за это автора полюбить можно. Да, есть в ней «про это», но отдать бы его, как Саша Соколов — изюм черни, а самому сесть на кухне и поговорить. О чем? Да о том, что не пишут нынче с таким драйвом о душевных болезнях. Что все это страшно, и писать об этом надо, и если не в таком виде, то и не заинтересуется никто судьбой девочек в обществе победившей медицины — злобно ухмыляющейся, как всегда преступной... «А там меня ждет галоперидол. Галочка, — сообщает малолетняя героиня. — От него глаза закатываются вовнутрь, зубы стучат, и ты не можешь остановить их, чтобы они не стучали, у тебя текут слюни, а руки трясутся так, словно ты стоишь в тамбуре несущегося на всех парах поезда. Но самое ужасное даже не в этом, а в том, что когда тебе перестают давать гал, ты окончательно сходишь с ума. Тебе так плохо, что лучше выброситься из окна. Что многие, кстати, и делают».
И вот, значит, дилемма, о которой пишет Козлова. Можно, конечно, без лекарств, потому что с ними вот как бывает: «Если раньше мой мозг клокотал, картинки сменялись с бешеной скоростью, мысли прыгали, раз в полминуты скатываясь на обобщенный, ничейный член, то после приема азалептина все это как будто стерли ластиком». Вспомнишь тут классика с его мечущимся океаном над головой, Александра Федоровича Керенского, которому автор предлагает очки за полтинник, чтобы тот рассмотрел веснушки на чухонском лице фрекен Кирсти.
Да и рассматривать в таком состоянии, в котором оказываются дети-овощи из книжки Козловой, особо нечего. Профессию с таким диагнозом не получишь, а в армию чтобы откосить — так девочки в нее не ходят. А куда ходят девочки в этом романе? Например, к мальчику за сексом на соседней даче. С другой стороны, если подумать, то и романа бы не было, если бы не существовало проблемы. И более того, никакой литературы — от Гоголя и Достоевского до Джойса и Берроуза — тоже бы не было. Не говоря уже о Козловой. Поскольку, как напоминает ее героиня, «смысл нейролептиков именно в этом». Отказать воображению, отменить океан над головой, надеть очки, противогаз и костюм химзащиты в горошек... «Не дать шизофренику развить никакую мысль, — уточняют в романе. — Потому что мы хватаемся за мысли, мы обдумываем даже то, что у нормальных людей доведено до автоматизма, и однажды мы так глубоко зарываемся в собственное подсознание, что оно начинает с нами говорить».
Это, в принципе, и есть прекрасная болезнь литературы, а не любовь к ней, как принято думать. Жестоко, конечно, и убыточно — жертвовать собой ради высокой цели написать книжку, которую, может быть, когда-нибудь оценит фрекен Кирсти, поправив пенсне и выведя веснушки скипидаром. Но разве не этому нас учит история, в том числе литературы — написать самому, чтобы другим неповадно было?
С другой стороны, всяческих бесов и прочей нечистой силы в современной прозе стало намного больше, чем в благословенные времена нашей ранней независимости. Тогда лишь у Юрия Андруховича симпатичный Вельзевул соблазнял юных поэтов в «Рекреациях», а сегодня в книжках их детей уже целая армия леших, вампиров и зомби в шахтерских касках пытается завладеть читательскими умами и заодно душой. Так, например, в антиутопическом, как водится, романе «Благослови Тебе Боже! Чорний Генсек» Алексея Жупанского все, по сюжету, благоденствует. Столичный журналист едет в плацкарте в донецкие края писать о трудовых подвигах шахтерского народа, который, кстати сказать, тут же умиротворенно пьет, спит и сходит на каких-то загадочных станциях. Страна все меньше дает угля и все больше опускается на дно неверия и разгильдяйства. И оказывается, что советская благодать, в которой норма выработки прямо пропорциональна количеству смертей, в этом романе, ко всему прочему, живет в альтернативной истории СССР.
В новой версии советской истории Горбачев вихраст и активен, у Брежнева клеймо дьявола на лысине, Афганистан давно уже наш, и даже атомную бомбу мы благополучно сбросили на капиталистов, чтобы те не зажрались. Но главное в шахтерской жизни, откуда метастазы распада тянутся во все имперские дали — это глубокий, как шахта «Красноармейская», ужас, поселившийся в этих краях, когда после аварии один из героев романа этаким Басаврюком вышел на поверхность, и работа закипела.
Кстати, этот самый демон по имени Нестор Нерон, напоминающий угрюмых градоначальников Салтыкова-Щедрина, поднимает промышленность Донбасса на небывалый уровень. Но живым и спивающимся вусмерть работягам от этого не легче, поскольку на шахтах работают подозрительные «новые» герои трудодней, этакие пролетарские зомби без страха, упрека и заодно ума. Таким образом, невеселая фантасмагория, сменяющаяся в романе то инфернальным ужастиком, то леденящим кровь детективом и даже скандальным пафмлетом, описывает жизнь шахтеров по лекалам по-хорошему крепкого американского чтива. При этом, если учесть, что стиль Подервянского и Жадана повсеместно эксплуатируется на страницах «Чорного Генсека», то эзотерический триллер окажется еще и сатирой, и даже пародией на нашу с вами современную украинскую литературу.
