После эпического «Шантарама» — международного бестселлера, разошедшегося тиражом четыре миллиона экземпляров и повествующего о беспечном ездоке, колесящем по Бомбею — новый роман «Тень горы» Грегори Дэвида Робертса (СПб.: Азбука) можно, без сомнения, читать с любой страницы.
Во-первых, их здесь целых восемьсот, во-вторых, это ведь продолжение истории Лина по прозвищу Шантарам! Да-да, того самого, бежавшего из австралийской тюрьмы строгого режима и ставшего в Индии фальшивомонетчиком и контрабандистом. Кроме того, история автора, которого наперебой сравнивают с Хемингуэем, Мелвиллом и Томом Вулфом, изначально интриговала своей автобиографичностью. Есть мнение, что Робертс заново открыл нам Индию, как в свое время Лоренс Даррелл — Александрию, упомянутый Мелвилл — южные моря, а Торо — всего лишь озеро Уолден, но зато какое. Короче, автор «Шантарама» в очередной раз ввел Индию в круг вечных тем мировой литературы.
Кстати, насчет автобиографичности своего романа сам Робертс не согласен. «Одни эпизоды я беру из моей жизни и описываю почти без изменений, — уточняет он, — другие сочиняю, пусть и на основе собственного опыта. Для меня не имеет большого значения, насколько мои книги достоверны фактически; важнее другая достоверность — психологическая. Я радуюсь, когда меня спрашивают, как поживает Карла или как я запомнил все эти разговоры — разговоры, на сочинение которых у меня ушло столько лет».
И если на Западе, где премии нынче дают тому, кто больше слов запомнил (вроде репера Эминема), то в наших широтах все несколько иначе. Здесь любому прочитавшему «Шантарам» будет интересно, а как, действительно, поживает Карла. И куда подевался Кадербхай. Так вот же вам новости из новейшего индийского эпоса, какие бы аллегорические ссылки ни использовал в нем автор, отсылая в «Шантараме» к дантовскому «Аду» и к Библии, а в «Тени горы» — к «Энеиде» и «Эпосу о Гильгамеше».
Итак, с тех пор, как наш герой потерял двух близких людей — упомянутый главарь мафии Кадербхай погиб в афганских горах, а Карла, вышедшая замуж за индийского медиамагната, тоже ушла из его жизни — пролетело два года. Но старых и новых друзей в «Тени горы» все равно в изобилии: старина Викрам, добряк Стюарт Винсон, Конкэннон из ИРА и начинающий частный детектив Навин Адэр. Кстати, автор романа, наверное, думает, что, кроме его книг, сегодня никто ничего не читает, и поэтому Навин Адэр у него — на самом деле Натан Адлер, тоже частный детектив и одна из масок Дэвида Боуи. Хотя, возможно, это еще одна аллегория, отсылающая уже не к «Илиаде», а всего лишь к «Иисусу Христу Суперстар».
Впрочем, это и не важно, поскольку Лин вернулся, и у него для нас, как у Киберкуна в «Железяках», есть новое оружие. И поэтому о нем, его носителе, только и говорят. «— Да о Лине здесь наслышана любая подзаборная шавка, — заявил Конкэннон, принимая трубку у одного из людей с кровати. — Викрам трещит о тебе с утра до ночи, как сопливая фанатка о любимой поп-звезде. Лин то, Лин сё, Лин туда, Лин сюда и хрен знает куда еще. Признайся, Викрам, ты у него отсасывал? Он и впрямь так хорош или это просто байки?».
Так вот, секретное оружие Лина, если честно, — это и есть те самые байки, которые рассказывают на каждом шагу о нем, ему и за его спиной. А если не сбрасывать с жанровых счетов автобиографичность текста, — то и оружие самого автора. Каков его калибр? В принципе, от своих классических предтеч, «подаривших» нам, если помните, озера и моря, Грегори Дэвид Робертс не особо отличается. Только в качестве тех самых пяти сюжетов, из которых черпает мировая литература, у него используются современные тэги, мемы и прочая развесистая информационная клюква. Слышали, например, об индусе, который вот уже сорок лет держит над головой свою правую руку? В «Тени горы» есть такой, Деннис его зовут, он не то что сорок, а всю свою сознательную жизнь лежит в трансе на кровати, изредка взглядывая на очередного прибывшего героя романа, и после снова вырубается под действием качественного продукта, поставляемого «доставалой» Билли Бхасу.
Причем проверить индийскую сказку почти невозможно, об этом еще Бодрийар писал в «Войны в заливе не было», когда все видят только телевизионную картинку и знать не знают, правда ли это. То же самое с мифологией романов Робертса. Они замечательные, в их экранизации хочет играть Джонни Депп (потому что Микки Рурк уже все сыграл из этого репертуара), но шарм и прелесть текста абсолютно не зависят ни от чьей автобиографии. Поскольку жизнь автора и героя — это вымысел для читателя, который верит в него, слепо тычась усохшей рукой индуса в неизвестную ему классику литературы. Это как с упомянутым торчком в «Тени горы». «Тысячи людей стремятся попасть к Деннису, когда он в трансе. Они думают, что в периоды своей временной смерти он может контактировать с теми, кто умер окончательно. Но почти никому не удается туда войти». Интересно, откуда они знают о том, что там, за дверью? Хотя бы из-за этого эту неподъемную книгу стоит прочесть.
В случае с «Золотой нитью» Дины Рубиной (Х.: Виват) — почти та же самая история. Информация о книге более чем впечатляет. Этот сборник культовая российская писательница составила специально для украинского читателя. В него, в частности, вошли знаковые произведения Рубиной — роман «Синдром Петрушки», а также рассказы, написанные в последние годы. «Бабка», «Душегубица», «Цыганка», «Яблоки из сада Шлицбутера». Все они соединены «золотой нитью» то ли украинских реалий, то ли героев, событий и городов, описанных в этой коллекции текстов. Кстати, такой дружественный жест по отношению к Украине и украинцам у писательницы, живущей в Израиле, неспроста, ведь у нее самой украинские корни. Родилась она в семье художника Ильи Давидовича Рубина (родом из Харькова) и учительницы истории Риты Александровны Рубиной (родом из Полтавы), а муж — художник Борис Карафелов (родом из Винницы) — постоянный иллюстратор ее произведений.
Ну, а внутри самой книжки тоже все, как всегда. Великолепный слог, знакомая интонация, классические ходы и выходы сюжетного быта. Там есть такие лазейки, что к Саше Соколову не ходи. «Пока она плескалась в душе (сложная полифония тугого напора воды, шепотливо журчащих струй, последних вздохов замирающей капели, наконец, жужжания фена; на мгновение даже почудилось легкое мурлыкание?.. нет, ошибся, не торопись, это за стенкой или с соседнего балкона), он распеленал белейшую арктическую постель с двумя огромными айсбергами подушек, разделся, расплел косичку, взбодрив пятерней густые черные, с яркой проседью патлы, и тем самым преобразился в совершенного уже индейца, тем более что полуобнаженный, в старой советской майке и трусах, он странным образом утратил жилистую щуплость, обнаружив неожиданно развитые мышцы подбористого хищного тела».
Но это в «Синдроме Петрушки», где у героя продать квартиру в Самаре срочно надо, там тепло, а вот в рассказах уже точно встречается Харьков. Казалось бы, что такое этот город? Чехов его в шутку с Римом сравнивал, мол, не Венеция, Маяковский вдрызг в нем проигрывался на бильярде, а вот у Рубиной отсюда семейная сага начало берет. По крайней мере, у ее героинь — точно, особенно, когда о деде-художнике речь. «Он увез бы ее в Харьков, где она точно так же родила бы двоих детей, и мыла гречку, и раскатывала мацу». В принципе, как оказывается, все именно так и случилось, о чем в «Золотой нити» выткано черным по русскому. Для украинского, напомним, читателя.
В «Бабиному літі» Марка Ливина (Х.: Віват) тоже немало «семейной» топонимики с метафизикой и политэкономией вкупе. Здесь взросление героя описано в манере всех предыдущих улиссов, постигающих взрослый мир, и все-таки по-своему, по-другому. Автор послесловия к этой необычной книжке — а это неожиданно Любко Дереш в подобной ипостаси сталкера — вообще считает, что ее автор принадлежит к очередному «новому» поколению молодых, у которого — ни чувства вины, ни особой памяти и пиетета к прошлому, по большому счету, и нет. А что же есть? Неужели не было до этого у нас подростковой инфантильности в прозе, как у того же Дереша, и «маминых лифчиков» в поэзии, как у Жадана? Оказывается, было, да сплыло в каждом новом периоде непременно новейшей украинской литературы. Хотя при этом почему-то вспоминается российский автор Денис Яцутко, с которым в чем-то перекликается автор «Бабиного літа». Не в летах, нет (упомянутый автор старше на полтора поколения), а именно что в бабах. То есть, извините, в бабушках. Если точнее, то в истоках бытовой демонологии, на которых основывается мистика письма в российско-украинском изводе.
Например, Марк Ливин. Бабушка его героя, живущая в Ивано-Франковске, куда мальца отправляют чуть ли не в ссылку, вполне современная особа — из тех, что разбираются в футболе и семейной жизни членов жури конкурса «Голос країни». Ну, и дедушка, понятно, тоже. «Вони час від часу перекидаються кількома словами, — сообщают нам. — Зазвичай це щось на кшталт: „отакі-то справи“, „маєш тобі літо“, „полуниця пропаде“ і все таке. Ці перемовини слабко в’яжуться між собою, але для дорослих це нормально».
А взять, например, Дениса Яцутко, с которым хочется сравнивать Ливина. У его героя бабушка в Полтаве живет, но она немногословна, поскольку древняя и родилась в доисторическую эпоху, когда и космонавтов еще никаких не было, хотя у нее в саду тоже немало интересного происходит. (Эдем — вообще ключевое слово для обоих упомянутых авторов — то ли родившихся во всесоюзном саду наслаждений, то ли родства не помнящих, о чем пишет в предисловии к «Бабиному літу» Дереш). Например, там, в дачных дебрях, куда уходит лето, живет крокодил, и если у Ливина малолетнего героя третируют его сверстники, то здесь разбойничает именно он — словно злой гений из «Питера Пена и Венди». И эта самая бабушка смотрит на вечного героя русских сказок, этакого левиафана лубочной поэтики, «как-то свысока, и я даже иногда думаю, что она совсем его не видела. „Та кынь йому шось...“ — говорила она с таким ровным и благостным безразличием на лице, глядя не совсем туда, где был крокодил, что я начинал думать, что она только видимо присутствует в моём мире, а на самом деле всё ещё живёт там — где есть Бог и космонавты, которых здесь показывают только по телевизору. Что я мог ему бросить, если ему нужен был я?».
И это, наверное, замечательно для современной литературы, где уже давно никто никому не нужен. По крайней мере, в контексте «прошлой» жизни — уж точно.
