Волна эгоистически-поколенческого национализма в странах западного конгломерата, похоже, идет на спад, выбрав весь свой демографический потенциал. По крайней мере, ту его часть, которую воспользовавшиеся попутным ветром политики-популисты смогли конвертировать в голоса. На это указывают итоги выборов в Нидерландах и, как текущий результат, во Франции.
Не исключено, что некоторые всплески этого явления еще будут происходить в менее значительных случаях. Так, неизвестно, во что трансформируется традиционный левый популизм на юге Европы, продолжают вызывать тревогу нападки на независимость высших учебных заведений в Венгрии и так далее. Поэтому имеет смысл присмотреться к глубинным причинам этой вибрации, распространившейся кругами по глади мирового политического океана. Ведь, продолжая эту аналогию, цунами происходят из-за землетрясений на дне.
Одно из объяснений лежит на поверхности: это резко ускорившийся прогресс технологий. Звучит, казалось бы, банально. Кроме того, периоды быстрого научно-технического и промышленного развития имели место и ранее.
Но есть три важных отличия.
Первое: пакет технологий ХХІ века является дискриминационным с возрастной точки зрения. Что-то похожее впервые произошло в эпоху перехода от пишущих машинок к персональным компьютерам, и глубина этой проблемы была ярко продемонстрирована беспомощностью украинского бюрократического аппарата с точки зрения любых модернизационных задач.
Как правило, технологический разрыв между поколениями служит источником анекдотов, но референдум в Великобритании и последние президентские выборы в США показали, что этот разрыв вовсе не так безобиден. Старшие поколения, к примеру, оказались беззащитными перед вирусными информационными технологиями: «верили Интернету, как газете», поддались технологии создания иллюзии большинства. Но дело не только в этом. Новые переиздания многофункциональных социальных сетей чужды уже условным поколениям 80-х и 90-х. Ведь они явным образом уничтожают пространство анонимности и приватности, считавшееся этими поколениями главной ценностью Интернета, а также его достоинством и преимуществом.
В других сферах технологии не только уничтожили как минимум сотню профессий за последние двадцать лет, но и показали пределы нынешней психической и физиологической вместимости, адаптивности Homo sapiens sapiens. Так, чтобы летать на другие планеты, людям придется радикально изменить свое тело, слишком уязвимое для космической радиации, а чтобы заглянуть за край Солнечной системы, необходимо преодолеть проблему старения. Практически во всех отраслях знания человечество столкнулось сегодня с проблемой пределов. А в направлениях развития технологий — разрывов и накопления социальной напряженности.
Второе отличие от исторически известных периодов прогресса состоит в доступности новых «продуктов» (раньше их называли «изобретениями», но язык все более иссушается и усредняется коммерческим утилитаризмом технократов), а также — скорости их распространения и сравнительно небольших инвестиционных вложениях (процент брака и плагиата при этом тоже возрастает). Доступность и скорость распространения инноваций в значительной степени уравнивают людей (но в первую очередь — из синхронных поколений) во всех странах, независимо от места этих стран в международном разделении труда, с некоторым вычетом наиболее разрушенных перманентными конфликтами и плохим управлением территорий (как тот же Судан).
Линия разделения, таким образом, начинает проходить не так по показателю ВВП на душу населения, сколько по уровню инфраструктурного развития. Причем само инфраструктурное развитие теперь понимается крайне широко, далеко не исчерпываясь «дорогами и кабелями». Это и уровень безопасности, и содержание образования, и эффективность организационных институтов.
Под последними можно понимать государство, а можно — нет (ниже вернемся к этому вопросу).
Третье отличие нынешнего технологического рынка от прошлых заключается в том, что, с одной стороны, он не навязывается ультимативно и сознательно неким гегемоном, но, с другой — страны/общества, которые не берут эту новую планку, не адаптируют свою внутреннюю систему отношений под глобальный стандарт, откатываются в самую разрушительную архаику, распадаются и гибнут (по крайней мере, в своей предыдущей форме). Потому что конкуренция за размещение производств в условиях фундаментальных изменений в структуре потребления населения западных (и догоняющих) стран чрезвычайно обострилась, и выдержат ее далеко не все.
Довольно трудно, к примеру, ответить сегодня на вопрос, куда именно переместится мировая промзона после окончательного транзита передовых стран Юго-Восточной Азии в постиндустриальный период. А также достижения Китаем точки социального кипения, характерного для советских 80-х прошлого столетия (а это неизбежно).
Если бы глобальное правительство существовало, в целях решения этого вопроса оно озаботилось бы наведением порядка в Африке и Южной Америке — регионах, которые преимущественно остаются подчинены: первый — логике тупиковых сектантско-племенных конфликтов, второй — циклам рынка сырья.
Беда, однако, в том, что на данный момент такое правительство отсутствует и кластер назревших после падения двухполярного миропорядка объективных глобальных противоречий стихийно развивается во все стороны сразу. Никого не щадят терроризм архаичных фанатиков с Ближнего Востока, последствия очередного упадка модерна в России, проникновение организованной преступности в международную финансовую систему и так далее.
Отсюда и возникает вопрос к способности государства как института адаптироваться к новому уровню вызовов и требований со стороны масс, меняющихся, к тому же, социально, демографически и культурно. Возникшее благодаря взрыву развития социальных технологий глобальное общество, функционирующее в глобальной экономике, ныне скрупулезно, под микроскопом, инспектирует государство, с которого сорвана тога исторической сакральности, нередко небезосновательно упрекая его в паразитарности.
В этом инспектировании состоит здоровый нюанс того же евроскептицизма, оппонирующего бюрократической модели интеграции в ЕС, и американского консерватизма, встревоженного амбициями федерального правительства, направленными на тотальный контроль, к которому, в идеале, стремится любая бюрократическая система на формально обслуживаемой ею территории. Государства третьего мира, напротив, часто слишком хилы и поражены социальными пороками. Изменится ли современный институт государства или умрет? Ответ на этот вопрос пока не дан. Именно в отсутствии этого ответа при наличии множества вопросов и состоит кризис процесса глобализации.
Причем при условии, что путь назад — к двухполюсной системе или даже дальше, в эпоху делящих мир колониальных империй — уже закрыт навсегда.
