Да, перед концом эпохи слова переодеваются. Можно добавить «сами». И в этом не следует видеть никакой мистики. Например, в сегодняшнем Риме «веспасианом» называют вовсе даже не императора, а бесплатные общественные сортиры — такие же, как те, с которых в свое время Веспасиан брал тот самый налог, знакомый нам по выражению «деньги не пахнут». Мог ли божественный Веспасиан думать, что его именем станут почти два тысячелетия спустя называть бесплатные муниципальные нужники?
При жизни Веспасиану приходилось отмываться от прозвищ, полученных в бытность, как сейчас бы сказали в нашем третьем Риме, простым федеральным чиновником. Но и они остались в памяти потомков благодаря Светонию и Тациту.
Веспасиана за скупость при жизни называли селедочником. Придумавший новые налоги, чтобы щедрее финансировать новое строительство, Веспасиан, однако, не дождался от римлян скидки за заслуги, и хотя самым знаменитым его изречением остались слова о деньгах, которые, якобы, не пахнут, имя императора вошло в язык в самом обидном из всех возможных значений.
Или вот в России почти на всем протяжении советского двадцатого века не было ведь никаких губернаторов. А пословица о «положении хуже губернаторского» имелась. Но губернатор в ней не настоящий, а ледащий жеребец-пробник, которого подпускали к кобыле, только чтоб раззадорить ту перед появлением настоящего жеребца-производителя. Теперь губернаторы снова появились, пусть с не совсем приятным, но многозначительным шлейфом старого значения.
Это все примеры медленного переодевания слова. В подтексте его мы видим стремление придать слову прочное, настоящее значение. Успехи Александра Македонского, оставившего после себя, вероятно, больше всего топонимов, не давали покоя будущим властителям не только в Восточном Средиземноморье. Нерон в свою честь назвал «неронием» месяц апрель, а Рим мечтал переименовать в «Нерополь», но, как мы знаем, ничего из этого так и не вышло.
И прозвища, и названия застревают в языке не всегда понятным образом. Например, московскому русскому словарю три государственных деятеля в прошлом и нынешнем веке дали свои имена для обозначения архитектурных стилей. У некоторых людей из-за этого произошел ералаш в голове. Сталинскими у нас называют добротные дома высокого класса, которые строили, стало быть, при великом вожде и отце всех народов, а вот хрущобами называют бедное железобетонное строительство эпохи Хрущева, которого изображают эдаким жалким ниспровергателем Сталина. Что в хрущевское время и после него приходилось расселять настоящую «сталинскую» Москву — барачную, нищую, бесчеловечную, что на самом-то деле сталинская архитектура — это не те несколько сотен роскошных многоквартирных домов для элиты, в которых горит «московских окон негасимый свет», а, совсем наоборот, десятки тысяч бараков — не только лагерных, а и тех, других, в которых и до сих пор живут еще по городам и весям бывшего СССР сотни тысяч людей.
Коварен московский русский и в другом отношении. Первые два десятилетия посоветской Российской Федерации в столице ее — лужковские. Казалось бы, где ты, «лужковская кепка», где ты, «самый пчеловечный человек», как шутил «Коммерсантъ»? Давно уже «пчеловода», на колючем московском говорке, сменил «оленевод». Лужковский эклектичный, нахрапистый, пузато-башенный стиль, состоящий, как говорится, в отсутствии всякого стиля, это подражание сразу всем столицам, при сохранении, караван-сарайного, полукочевого антуража между вполне городскими постройками, одними проклинается, другими прославляется. Но для языка главное не мнения — добрые ли, дурные ли. Для языка главное, что для всего этого есть слово — «лужковский». Слово и для нового строительства, часто — безжалостного к вкусам образованного общества, и для разрушения — всегда безжалостного к памяти горожан.
Конечно, для остальной России этот русский словарь Москвы — не указ. Так, региональный окказионализм, «лужковка». Или мелкий топоним («Лужков мостик», например, и, кажется, даже не один). Но и символ раскрепощения, освобождения, слишком уродливого, да, но — какого-то своего.
Это свойство «своей эпохи» — название готовится исподволь, подкатывает из настоящего, а вот накатывает из будущего. Приближается шестнадцатая годовщина текущей после-ельцинской эпохи. Многим и эта эпоха кажется подходящей к концу. В самом деле, когда Ельцин уходил в отставку, Российская Федерация была окружена, по большей части, друзьями и союзниками. Свыкалась с членством бывших западных колоний в дружественном Евросоюзе, дружила и с Соединенными Штатами, и с бывшими восточными республиками СССР, побраталась с некогда подозрительной Турцией, наслаждалась распределенной благожелательностью Израиля и Египта. Признала приоритет международного права, пошла в рост.
Оставалась, пожалуй, только одна гастрономическая проблема. Предложение президента Ельцина всем субъектам Российской Федерации взять столько суверенитета, сколько те «способны проглотить», со многими сыграло злую шутку. Как в популярной карикатуре «Никогда не сдавайся!» лягушонок, уже проглоченный, было, цаплей, начинает душить прожорливую птицу, так и маленькая Чечня, захотевшая больше суверенитета, оказалась не проглатываемой и для главного суверена — Российской Федерации. За полтора десятилетия эта, так и не проглоченная федеральными властями, страна практикует свой специфический суверенитет.
А вот в самой Российской Федерации за полтора десятилетия все изменилось. Ушло в прошлое странное самоназвание нулевых годов как эпохи «суверенной демократии»; его придумал какой-то сановный хлыщ, и его полезно было бы сохранить в словаре исторического жаргона. Демократия 1990-х годов кончилась, и положение, прямо скажем, стало «хуже губернаторского». Странным образом скукожился и «суверенитет». При закате ельцинской эпохи международно-признанный суверенитет Российской Федерации распространялся на всю ее фактическую территорию. Полтора десятилетия спустя, на закате наших после-ельцинских времен, вдоль южных и западных границ прилепились территории, суверенитет над которыми признает только сама Россия.
Итак, время «суверенной демократии» кончилось, а какое же настало? Смутное время самоизоляции, хищнического ограбления братьев, самоубийственной вражды с сильными вчерашними союзниками, пробуждения в гражданах ненависти друг к другу и к ближайшим соседям? Каким именем назвать эту эпоху?
Некоторые шутники называют ее переходной.
Во времена Нерона в латинском языке слово «лечение» приобрело то же значение, какое слово это имеет в современном русском уголовно-чекистском жаргоне. Приговорив кого-то к самоубийству, Нерон давал своей жертве всего час-другой на сборы, а чтоб тот не медлил, присылал врача, который должен был самостоятельно «приступить к лечению», т.е. к кровопусканию, если вдруг приговоренный заартачится. Что и самому Нерону пришлось в конце пути пережить такое лечение, малоинтересно.
Интересно другое. Чтобы удалить память о нем, Веспасиан и Тит построили на том месте, где находился окружавший Золотой Дом Нерона сад и пруд, Колизей, Colosseo, называемый так в память вовсе не о Флавиях, а о стоявшей там некогда колоссальной статуе самого Нерона.
Что с того, что память о «Золотом Доме» Нерона пережила века? Веспасиану, я считаю, повезло больше, пусть его именем и называют бесплатные общественные сортиры: незаменимая вещь в большом городе.
