На сегодняшний день протодиакон, миссионер и богослов Андрей Кураев является, пожалуй, главным оппонентом Московской патриархии в церковной среде. В 2012 году он выступил против агрессивной реакции РПЦ на акцию Pussy Riot в храме Христа Спасителя, а спустя год сделал ряд заявлений о наличии «голубого лобби» в Церкви, после чего был уволен из Московской духовной академии и МГУ.
А недавно патриарх Кирилл наложил на Кураева епитимью и отправил его в знак «наказания» на 40 дней в монастырь. Это произошло после того, как протодиакон обнародовал письмо, в котором один из российских митрополитов обвинялся в пристрастиях к мальчикам.
Несмотря на это, миссионер продолжает читать лекции и активно комментировать церковную жизнь в своем блоге и СМИ, критикуя православных иерархов и политику Московской патриархии.
В интервью «Фразе» Кураев рассказывает о том, позволяют ли церковные каноны признавать крещение, совершенное в Киевском патриархате, чему так и не научил РПЦ двадцатый век, на какие внутренние преобразования должна пойти Церковь и что угрожает патриарху Кириллу, если он перестанет преклоняться перед Кремлем.
— Вы активно комментировали ситуацию с неотпеванием младенца в Запорожье. Вызванный ею резонанс уже утих, но осадок, видимо, останется надолго. Оценивая эту историю сегодня, на чем бы вы акцентировали?
— Во-первых, эта ситуация до сих пор не сподвигла руководящие структуры РПЦ и УПЦ МП составить документ о таинствах, совершаемых или не совершаемых в храмах Киевского патриархата. Звучали только устные заявления о том, что крещение в УПЦ КП является недействительным. Об этом говорит, например, глава внешних связей Московской патриархии митрополит Иларион (Алфеев). Но подобные мнения, как говорится, к делу не подошьешь.
Официального документа — ни московского, ни киевского, в котором бы утверждалось, что крещение в УПЦ КП априори не имеет никакой силы, не существует. Отсюда следует, что любые заявления на эту тему выражают всего-навсего личностные предпочтения и установки тех или иных спикеров. Поэтому представители УПЦ МП, которые заняли непримиримую позицию, продолжают оставаться беззащитными в том смысле, что своими оценками они обнажают не просто «смиренное следование традиции», а свою собственную агрессивность.
— Можно ли утвердительно сказать, что священники, отказавшиеся отпевать младенца, нарушили канон?
— Канонически крещения, совершенные в Киевском патриархате, должны признаваться. Даже мирянин имеет право крестить. И если признается крещение католиков, униатов и зачастую даже протестантов, то чем же отличается УПЦ КП?
Правило Василия Великого (IV век) говорит, что перекрещивать надо еретиков. Причем ереси того времени — это действительно кошмарные гностические фантазии типа теософии Блаватской. Но чем позже ересь отходит от православия, тем больший совместный путь она проходит с нами и тем больше православия она в себе же и уносит.
Поэтому в 1980-х годах нам в семинариях поясняли, что даже нынешние католики более похожи не на тех еретиков, с которыми запрещали любое общение древние правила, а на «раскольников». В случае же с филаретовцами речь идет всего лишь о политической драке между епископами. Тут нет никакого вероучительного содержания, и правило святого Василия называет такое «самочинным сборищем». Из него люди принимаются не через перекрещивание, а просто через покаяние.
Так вот, желание родителей Жени отпеть своего малыша в храме МП вполне можно было воспринять как именно такое желание. То есть сам факт обращения означал, что они не вкладывали никакого серьезного религиозного смысла в крещение в храме КП. А значит, не отрекались от МП. И потому можно было не спорить над гробом младенца.
И вновь скажу: так говорит канон. Если же священник идет мимо канона при отсутствии каких-либо соборных постановлений, понуждающих его к такому поведению, это просто-напросто означает, что он чувствует себя сидящим в окопе, который он сам вырыл для стрельбы в «иноверцев». Ему так уютно. Как наемникам, вполне добровольно кочующим с Донбасса в сирийские могилы.
Это его личная агрессивность, которую он не может оправдать «смирением» — мол, я рад бы считать иначе, но церковные традиции и мое послушание заставляют меня поступать соответствующим образом. Нет. Это — позиция, которую ты сам скреативил. Она показывает твой внутренний мир. Поэтому спикеры УПЦ МП, упорно доказывающие недействительность крещения в Киевском патриархате, «голенькие» в своей ненависти, какими бы золотыми одеждами они ни прикрывались.
Запорожский случай — это пример икономии, то есть возможности временно выйти за рамки канона ради пастырского блага. Такое право есть у любого епископа. При этом икономия может быть осуществлена как в сторону смягчения, так и в сторону ужесточения. Запорожская епархия пошла на ужесточение — то, чего канон не требовал.
Да, это возможно. Но не надо личную «икономию» выдавать за ровно противоположное требование канона. Не надо насиловать богословие в оправдание своих политических капризов. Так недалеко и до ереси. Подобные прецеденты уже есть.
— Есть ли в православии некое мерило правильности понимания канонов?
— Знаете, это правило очень простое. Оно было сформулировано профессором Петербуржской духовной академии Василием Болотовым в конце девятнадцатого века. «Канонично то, что полезно для Церкви». Краткая, красивая и на самом деле очень верная формула. Но она оставляет открытым другой вопрос: а кто, собственно, решает, что полезно, а что нет? Ведь то, что хорошо для церковной верхушки, не всегда несет пользу Церкви. То, что приемлемо на ближайшие пять дней, может оказаться деструктивным через пять лет.
Важно и другое. Наши престарелые церковные лидеры красиво и активно говорили в горбачевскую эпоху, что нужно, мол, избавляться от образа врага и вести народную дипломатию, ведь мы люди одной планеты, у нас взаимная ответственность и так далее. А сегодня эти образы врагов с их же участием формируются вновь. Они сами поддерживают язык ненависти. Причем уже не по отношению к заокеанским незнакомцам, а к соседям по родной улице.
Заявления о том, что в ваших раскольнических храмах заведомо не могут совершаться никакие таинства, — это путь к максимальной демонизации оппонента. Я понимаю, зачем это делается. Для того, чтобы по возможности запугать и удержать свою «паству». Но при этом упускается вопрос завтрашнего дня. Никто на другую планету не переселится. Поэтому надо думать, каково будет нашим детям жить на поле, которое мы так засрали.
— В УПЦ МП подчеркивают, что трудно, дескать, выстраивать диалог с теми, кто ведет против тебя информационную войну и отбирает твои храмы. Разве не так?
— Трудно. Но если вы — не политическая партия, а Церковь, то с вами Божия сила. Она может укрепить, сдержать и вразумить.
— Некоторые священнослужители, реагируя на общественные обвинения, казалось бы, по вполне земным вопросам, начинают прямо или косвенно апеллировать к святости Церкви. Что им дает такое право?
— Ничего. Это уровень наперсточников. Ту Церковь, которая Святая, никто не обвиняет. Никто не предъявляет никаких претензий Николаю Чудотворцу или Антонию и Феодосию Киево-Печерским. Обвиняют тех, кто притворяется их наследниками и преемниками. И притворяется неудачно. Ведь подражая им в чем-то второстепенном и внешнем, они остаются безгранично далеки от них в главном.
Вспомним недавнее заявление патриарха Кирилла о том, что золотые облачения, мол, объединяют нынешних иерархов с Василием Великим, Григорием Богословом и Иоанном Златоустом. Вот, оказывается, в чем преемственность. В золотых одеждах. Но дело в том, что у епископов древней Церкви просто не было таких облачений. И, кроме того, названные святые довольно жестко высказывались против ношения духовенством дорогих одежд. «Кому уподобление приличнее для христиан — живущим ли в царских чертогах и в мягкие одежды облеченным или разумею Иоанну, у которого была одежда „из верблюжьего волоса“?» (Василий Великий).
— Но разве иерархи со всеми их внешними атрибутами не имеют особого и привилегированного статуса в Православной церкви?
— Так иерархам самим хочется думать. Единственная власть, единственное понуждение, допустимое в христианстве, — это понуждение любви. Желающий стать первым — служи всем и тем самым делай их нравственными должниками перед тобой.
Увы, сегодня церковная иерархия понимает себя как феодальную вертикаль власти. Конкретно Московская патриархия сегодня проходит проверку на толерантность в медицинском смысле этого слова — устойчивости организма перед вирусами.
Есть, например, вирус папизма — обожествление церковного лидера. Мы умеем остроумно критиковать и обличать это явление у католиков. Но когда аналогичная зараза начала прорастать внутри нашей Церкви, все испугались, спрятались по кустам и начали послушно аплодировать патриарху.
— Ровно шесть лет назад в храме Христа Спасителя состоялась скандальная акция с участием Pussy Riot. На днях, вспоминая те события и гневные реакции православных верующих, вы написали в своем блоге: «Трудно выводить зверя из человека. А разрешить людям оскотиниться и счесть свою ненависть „священной“ и „безгрешной“ — это легко... Но сейчас „православные“ строят смиренные личики». Если христианство — это религия любви и свободы, почему многие верующие так легко оскотиниваются по отмашке сверху, а затем строят смиренные личики, не чувствуя при этом никакого диссонанса? Проблема же, надо полагать, не сводится к акции Pussy Riot и касается не только России.
— Это всегда происходит, если говорить богословски, из-за того, что люди не дают действовать благодати. А там, где ее нет, вступают в силу обычные законы этого мира, в том числе социологические и психологические. Один из них заключается в том, что человек имеет нужду в чувстве локтя, ему хочется быть частью какого-то «мы», а самый удобный способ для формирования групповой идентификации — поиск общего врага.
Многие церковные праздники и посты устанавливались с этой целью. Например, почему мы не постимся на Масленицу? Назло армянским еретикам.
Это заявляется в официальных книгах Церкви (Синаксарь в Постной Триоди). Вот 25 февраля отмечалось Торжество православия — праздник на тему того, какие, мол, хорошие мы и какие плохие другие. Все это тянется из глубин церковной истории. Ничего удивительного тут нет. Удивляет только одно — то, что даже страшный двадцатый век ничему не научил и мы мгновенно переходим из статуса гонимых в статус гонителей.
— Выходит, что и православное наследие, которое принято считать безоговорочно святым, не такое уж однозначное?
— Оно очень пестрое, там можно найти разные слова, акценты и интонации. В том числе и пронизанные ненавистью. Даже Библию можно открывать на разных страницах и находить цитаты, удобные для оправдания собственных прихотей.
— Но верующие же ищут в Библии, как правило, абсолютные смыслы...
— Для этого нужно иметь высокую культуру чтения и правильную иерархию священных авторитетов. Следует понимать, что тексты Нового завета выше текстов Ветхого завета, слова Христа имеют большее значение, чем слова апостолов, а прямые призывы Христа важнее Его притчевых посланий. Другой вопрос, как все это толкуется и не противоречат ли трактовки тех или иных сюжетов евангельскому контексту.
— А чему должен был научить Церковь двадцатый век?
— Одной фразой я бы выразил это так: Церковь во всем своем строе, политике и внутреннем законодательстве так и не научилась смотреть на любой вопрос с точки зрения защиты слабого. Курс церковной власти направлен на служение социальным элитам — государству и бизнесу. У нее нет желания строить внутреннее право и формировать актуальную программу именно с точки зрения защиты уязвимых и зависимых людей.
До сих пор не выработаны необходимые системы защиты от безрассудства и произвола в высших кругах Церкви и среди приходских клириков. Кроме того, церковному руководству следует задуматься над вопросом, как защитить своих оппонентов и критиков. Ведьесли Церковь начинает идти по ним асфальтовым катком, то это растлевает саму Церковь. Поэтому ради своей же гигиены она должна заботиться о том, чтобы у нее были оппоненты и критики. Именно в полемике с ними, а не «двушечками», Церковь может поддерживать здоровую форму.
— Есть две группы православных. Одна считает, что Церковь должна пойти на определенные реформы, другая выступает за сохранение нынешних порядков. Каково ваше мнение?
— Церкви нужна лишь одна реформа — реформа любви. Но чтобы Церковь пошла на нее, должно произойти чудо. А поскольку надеяться на это горделиво и боязно, приходится рассчитывать на то, что мы можем изменить сами.
Если говорить об Украине, то определенные шансы есть. Но они связаны с двумя условиями. Первое: если будет сохранено нынешнее законодательство о религии, а именно положение, согласно которому собственником храма является община, а не епархия. Это очень важно.
Второе: если действительно произойдет институциональная и психологическая интеграция Украины в европейское пространство. Тогда сама культура правовой мысли будет пронизывать сознание следующих поколений и возникнут новые зоны очевидности. У людей появится обостренное чувство своей приватности. Что у меня есть личное неприкосновенное пространство, и, какой бы значок у тебя ни был — шерифа или епископа, ты не имеешь права наглеть, хамить и нарушать мои частные границы. Вот это — самое главное.
Разумеется, такие изменения будут предполагать уже другое поведение и активность прихожан. Сколько у нас случаев в Европе и Америке, куда на местные приходы присылали священников из России и Украины, но им так и не удалось найти общий язык с «паствой». Ведь зачастую то, что приемлемо в наших городах и селах, недопустимо с гражданами западных стран.
Когда тамошняя приходская культура придет к нам, это повлечет за собой очень большие перемены в атмосфере церковной жизни. Встанет вопрос о создании реальных общин, где подобно списку акционеров есть поименное членство в приходе, которое дает тебе право голоса и соответственно налагает определенную ответственность. Здесь начинается балансировка прав и обязанностей. Сегодня же у наших прихожан фактически нет никаких прав. Особенно в России.
— В УПЦ МП как раз обвиняют Киевский патриархат в том, что он манипулирует нормой о принадлежности культовых сооружений общинам, завладевая храмами на Западной Украине. Получается, это палка о двух концах?
— Такие споры решаются не лишением общин всяких прав, а, напротив, созданием поименного списка прихожан каждой общины.
— Еще один вопрос, который вызывает разногласия среди православных, — язык богослужений. Стоит ли Церкви переходить с церковнославянского на современные языки?
— Это мелочи. Они, по сути, ничего не дадут. Опять же, такой вопрос, как язык богослужений, может решаться самой общиной. Если священнику не нравится ее решение — пожалуйста, переубеди.
В России я знаю один-два прихода, которые перешли на русский язык. В Украине многие служат на украинском. Синод УПЦ МП давно принял решение, позволяющее приходу выбирать тот язык богослужений, который ему ближе.
— Существует опасение в православной среде, что даже самые внешние реформы церковной жизни могут подорвать духовные основы веры. Насколько реальна такая угроза?
— Мне кажется, многое зависит от того, какими руками все это делается. Когда преподобный Иустин (Попович) перевел литургию на сербский язык, все восприняли это нормально, потому что понимали, что это — человек духовной жизни. А вот обновленцам, которые порой предлагали вполне здравые перемены, в Советском Союзе абсолютно не верили.
— Вы наступательно и порой довольно жестко критикуете Московскую патриархию за ее преклонение перед Кремлем. Но апологеты ее политики могут вам возразить: мол, если она не будет максимально лояльной к власти, Церковь вскоре могут прикрыть. Как бы вы ответили на такое возражение?
— Не прикроют. Единственное, что меньше миллионов будут оседать в Церкви. Чем Кремль может отомстить патриарху Кириллу? Только одним — подарить ему храм Христа Спасителя, за содержание которого придется платить огромные деньги.
Если Церковь и в самом деле может быть уничтожена государством, то лучше, чтобы она исчезла. Если ее не защитит Бог, зачем она тогда нужна? Это же потрясающее самомнение думать, что мы можем сохранить Церковь земными рычагами. Тогда это просто бюрократический аппарат, которым заправляют мошенники. Церковь без Христа — не Церковь.
Представьте себе такой диалог:
Император Александр Третий:
— У России только два союзника — ее армия и ее флот.
Бог:
— Ну тогда я пошел...
