В сентябре 2015 года в России состоялась премьера спектакля «Мой внук Вениамин» Марфы Горвиц по пьесе Людмилы Улицкой, в котором главную роль исполнила актриса Лия Ахеджакова. Почти год спектакль гастролирует по стране, побывал в США и Канаде.
Накануне гастролей в Белоруссии и Израиле Лия Ахеджакова дала интервью журналистке «Медузы» Татьяне Ершовой, в котором рассказала не только о спектакле и своем родном театре «Современник», но также о непрекращающейся борьбе с провокаторами, попытках сорвать гастроли в регионах и дружбе с Эльдаром Рязановым.
— У вас постоянно возникают проблемы с поддельными аккаунтами в соцсетях — то от вашего имени ведут твиттер, то в инстаграме появляются фейковые фото. Как-то вы боретесь с этим?
— У меня есть два адвоката, они подали заявление в Роскомнадзор, я звонила в IT-безопасность МВД, но ничего не помогает. Видимо, это проект более высоких организаций, чем мне казалось; сейчас я думаю, что каких-то силовиков.
Еще раньше удалось закрыть аккаунты в твиттере, убрать с сайта «Эхо Москвы» снимок, но по инстаграму все равно что-то ходит. И потом просто убрать недостаточно, хорошо бы знать, откуда это все исходит, тогда можно было бы пообщаться на эту тему — почему таким образом можно измываться над народной артисткой? Почему актриса, ничем не опорочившая своем имя, стала игрушкой в руках хулиганов от власти? А когда появился флэшмоб «Прости нас, ИГИЛ» («Исламское государство» признано в России террористической организацией и запрещено — прим. «Медузы») — это уже уголовное дело.
— Есть много поддельных фотографий, где вы якобы просите у кого-то прощения — у украинцев, американцев и так далее. Это откуда пошло? Вы когда-то перед кем-то извинялись?
— Никогда такого не говорила, ни у кого прощения ни за какие подлости не просила. Никогда в жизни — потому что я лично никакие подлости не делала.
Когда был суд над [оппозиционером Алексеем] Навальным, ко мне прислали двух провокаторов с камерами — это потом уже выяснилось. И они попросили взять листок бумаги и постоять с ним, а меня спросили, как я отношусь к Навальному. Я взяла и говорю: а зачем бумажка? Зачем я ее тогда держала, я не могла понять. Теперь на этой бумаге, как на плакате, печатают всякую мерзость. Это какое-то чудовищное идиотство, оно и не пачкает меня, но в то же время оскорбляет. Есть же люди, которые верят, что я способна на это, что я способна писать не «Путин», а «Путен» и говорить на этом мерзком языке.
— Совет Федерации два дня назад одобрил пакет«антитеррористических» поправок, кардинальным образом ужесточающих законодательство. В частности, есть поправка, предусматривающая наказание за недоносительство…
— Кстати, вот если появится флэшмоб, где я выступаю против «пакета Яровой», тогда я согласна (смеется).
Это правда нечто невиданное, неслыханное и профессионально безобразное. За недоносительство-то раньше расстреливали. Гумилева, нашего великого поэта. Вот я жду, когда мы придем к этому. Сейчас пока год в тюрьме; получается, стукачество — уже какое-то благородное дело.
Ваше поколение, наверное, в школе уже не учило про роль личности в истории. Но я замечаю, что личность — и со знаком минус, и со знаком плюс — влияет на историю. В данном случае эта дама вписывается своей личностью в то, что история повернула в другую — плохую — историю. Там еще есть какой-то [сенатор Виктор] Озеров, но тот что-то не звучит, а она благодаря своей адской активности вписала себя в историю рядом с не самыми лучшими именами. Вообще, это ужасно, все говорят, а толку никакого. И Совет Федерации одобрил, и [председатель Совета Федерации] Валентина Ивановна [Матвиенко] — что с ней?
— Что сейчас, на ваш взгляд, в России происходит?
— Сейчас идет какая-то облава — я, например, ни одну минуту не верю в коррупционную составляющую в деле [губернатора Кировской области] Никиты Белых. Я помню, что в 1937 году сначала те, кто инициировали облавы, командовали страной, а потом их расстреливали уже те, кто непосредственно делал облавы. Одни подлецы душат других подлецов, у них идет соревнование — кто эффективнее будет давить соперника, тот и наверху. Но это не значит, что того, кто вылезет, не придавит. Это рулетка, а ставка там жизнь. Больше всего страдает население: увеличиваются налоги, трещит бюджет по швам. Мне кажется, эта охота на ведьм очень опасная. Возможно, конечно, переловят всех коррупционеров, а, может быть, будет новый 37-й. Я не знаю, я в этом не разбираюсь — сейчас организуют очередной флэшмоб, и мы узнаем, что я думаю по этому поводу (смеется).
— В обиход вернулось словосочетание «враг народа»; так называют и вас. Вам не страшно?
— Временами страшно, но это не тот страх, когда в подъезде вдруг нападут. Хотя даже не страх, а бешенство, когда меня, например, разводят по телефону. Такой прекрасный мужской голос говорит: пожалуйста, Лия Меджидовна, мы вам предлагаем 10 тысяч долларов за участие во флэшмобе в поддержку [и.о. главы Чечни] Рамзана Кадырова. Провокаторов развелось как тараканов — это способ заработка; например, облить зеленкой, забросать яйцами, сорвать спектакль, на концерте Макаревича распылить газ, разбросать листовки с оскорбительными текстами. А эти пранкеры, которые на федеральных каналах хвастаются своими провокациями, а студия аплодирует им. Думаю, что в случае с ними есть какие-то кукловоды, но кто именно, я не знаю.
Я — точно проект НОДа, это финансируемая секта во главе с депутатом [Госдумы Евгением] Федоровым. Они и Макаревичем занимаются. То есть они борются с инакомыслием в культуре. В Саратове они обливали наши афиши краской, в других городах из-за них артистам в залах отказывали, в Тюмени листовки разбрасывали.
У меня с Тюменью была странная история — вдруг разные СМИ начали сообщать, что тюменцы категорически против того, чтобы Ахеджакова привозила к ним свой спектакль, потому что она едет «устраивать майдан». Я — майдан? Я еле хожу, если честно, я не дойду ни до какого майдана — только если меня возить или ползком. Я посоветовалась со своими подругами, говорю: а что если будут яйца в лицо кидать? Не ехать? Инна [Чурикова] говорит: утрешься. Во какая! (Смеется.) Люся [Улицкая] говорит: это ерунда. Вот я думаю: надо же, как они спокойны, и поехала. Весь зал был забросан огромными листовками, где перечислялись все мои прегрешения против патриотизма. Но люди выкидывали их в урну, более того, был успех, аплодисменты — больше, чем обычно, скорее как ответ на листовки.
Есть еще вариант — [лидер движения «Суть времени» Сергей] Кургинян, это называется «Родительское сопротивление». Кургиняновцы по всей стране в детских садах и школах выпускают газеты про Сталина и про ценности Советского Союза, которые попраны врагами народа. Почему в детских садах, никак не могу понять. Но понятно, что и НОД, и «Сопротивление» финансируются, волонтеров на такое много не найдешь.
Один провокатор через месяц позвонил и извинился, сказал, что благодаря тому, что «развел» меня, сумел выплатить ипотеку. Не верится, что это столько стоит, в смысле — недорого.
— Вы часто подписываете письма, например, в поддержку заключенных, которые на самом деле ничего не меняют. Зачем использовать инструмент, который не эффективен?
— Такие письма — добровольное дело. А вот другие — в поддержку карательных законов, репрессивной линии власти — там не отвертишься.
— Можете ли вы понять людей, подписывающих письма в поддержку власти?
— Есть такие варианты: либо эмигрируй, либо подписывай. Правда, некоторые люди с радостью подписывают такое сочинение, чтобы заявить о своей благонадежности. А это клеймо, по Салтыкову-Щедрину, для приобретения которого нужно совершить какую-нибудь пакость.
Хотя если мои друзья и коллеги подписывают, я всегда считываю, почему это произошло, и могу объяснить причины. Часто они бывают уважительными. А порой я знаю, что это звания, это Первый канал, это орден за заслуги перед властью — за него тоже надо побороться. Это залы, а где залы — там и гонорары. Но иногда, когда с ножом к горлу пристанут к человеку, за которым огромный коллектив, — я сама скажу: пожалуйста, подпиши ты это письмо, бог с ними уже, господь простит.
Но я знаю главных режиссеров, которые ни разу в жизни себя не запачкали, ни разу не лизнули. Для меня честь играть на сцене ТЮЗа — я говорю про [главных режиссеров московского ТЮЗа] Гету Яновскую и Каму Гинкаса, про [режиссера] Диму Крымова — и у него я играю. Но я могу предположить, чего это стоит, непреклонность и незапачканность.
Когда мы защищали [украинскую летчицу] Надю Савченко, там такие имена стояли, что для меня честь быть рядом с ними, хотя бы в письме. Мне позвонила [председатель Московской Хельсинкской группы] Людмила Михайловна Алексеева и сказала, что готовится обращение к «Яблоку» и «Парнасу» — чтобы они объединились и выдвинули своего кандидата, чтобы демократы все-таки были во властных структурах. Я хочу, чтобы там появился хоть один мой человек. [Дмитрия] Гудкова и [Владимира] Рыжкова (оба политика вошли в федеральный список «Яблока» на выборах в Госдуму 2016 года — прим. «Медузы») недостаточно. Я знаю, это безумно трудно, — сколько они пытались объединиться, ничего не получается. И мы ошиблись не в первый раз.
— И «Демократическая коалиция» развалилась. Вы считаете, что нужно все-таки идти на компромиссы?
— Хотя ты знаешь, я однажды прочла такую вещь про Пастернака — его послали выступать на какой-то антифашистский симпозиум, съезд — кажется, это было за границей. И ты представляешь, вот он сказал — наш великий и потрясающий поэт — «Люди, никогда не объединяйтесь, это путь к фашизму». Я это помню, и Пастернак для меня авторитет — как и Алексеева. Не сочти за шутку, я серьезно.
— Вам самой приходилось идти на компромиссы?
— А как же? Если я хочу, чтобы люди были терпимы к моему инакомыслию, то и я должна смириться. Если это не подлость, не убийство. Я пытаюсь быть терпимее. Один раз мне [журналист] Егор Яковлев покойный сказал одну вещь: «Знаешь, демократия — это двустороннее движение». Я не гожусь для этого соображения, абсолютно. Я — одностороннее движение. Но я понимаю, что в агрессии, в которую впало наше общество, ничего нет хорошего, дальше — война, убийства, Москворецкий мост (имеется в виду Большой Москворецкий мост, где 27 февраля 2015 года был убит политик Борис Немцов — прим. «Медузы»). Все. Смиряюсь.
Вообще смысл моей жизни в другом, отнюдь не в политике или в этих мерзких флэшмобах. Может, у меня будет инфаркт или инсульт от них, как этого кто-то добивается — но лечит меня искусство и общение с прекрасными людьми. Я недавно познакомилась с [писателем Евгением] Водолазкиным — прочла в смысле, его «Лавр» произвел на меня колоссальное впечатление. Если я бы лет 30 назад прочитала такую изумительную книгу, она на меня, вероятно, еще сильнее бы повлияла. И «Лестница Якова» Улицкой — про убывание интеллигенции и ее неубиенность, — просто потрясающая.
— Почему для своего последнего спектакля вы выбрали текст Улицкой «Мой внук Вениамин»? Ведь пьеса не новая. Более того, зная вас, можно было предположить, что вы предпочтете какое-то острое высказывание.
— То, что пьесу написала Улицкая, — уже аргумент в пользу текста. И мне сейчас был важен именно этот выбор. Если бы я нашла какого-то другого соразмерного автора, но при этом остро отвечающего на запросы времени, я бы порадовалась. Я же должна искать роль, которая бы мне соответствовала, чтобы меня в ней что-то грело, слезы вызывало, а не просто два прихлопа, три притопа. Кроме того, я не отношусь к антрепризе как к чистому заработку денег. Поскольку я не очень востребована в театре, для меня антреприза — возможность что-то сыграть, что мне дорого, на что у меня сердце откликается. Так было и с выбором «Старосветской любви».
— Насколько комфортно вы себя чувствуете внутри этого текста? Язык еврейской мамы — Эсфири Львовны — вам очень идет, звучит очень органично.
— Хорошая литература всем идет. Нет таких актеров, которые бы не хватались за хорошие тексты, за сильные характеры, сильные образы. Я давно носилась с этой пьесой, лет пять, предлагала ее ставить в «Современнике», но не получилось. [Художественному руководителю театра] Галине Борисовне [Волчек] не понравилось, она не сочла, что материал достоин театра. Я пыталась в кино это осуществить, тоже ничего не вышло, не нашли деньги. Мне оставалось единственное — частный проект.
Вместе с моим продюсером мы искали постановщика, говорили со многими молодыми режиссерами. Нашли Марфу Горвиц. Еще очень важная вещь, на которую я обращаю внимание, — чтобы люди, занятые в спектакле, не были стенка на стенку, как в некоторых семьях — мама «Крым наш», а дети — «Крым не наш», и идет раздрай. Я боялась, что коллектив не сойдется. Но всем, кто занят в этом спектакле, очень легко, потому что мы одного поля ягоды. Марфа — человек, очень мне близкий по мировоззрению. Мы с ней купили «Намедни» Парфенова, нашли этот год — время действия пьесы — перед перестройкой, перед тем, как у нас появились надежды. Последнее дыхание, умирание совка, когда еще есть железный занавес. С тем временем перекликается история главных героинь — старые женщины, у которых в одночасье погибли все близкие в Бобруйске. Художник спектакля Вера Мартынова, с которой мы тоже друзья, — она из гнезда Дмитрия Крымова. Она показала эти крохотные кухоньки, куда ни зайди, одинаковые по всей стране и железный занавес. Конец 1980-х.
— Да, но все-таки в спектакле уже виден этот переломный момент, ведь должен родиться новый человек. Это про начало нового времени.
— Это про завтрашний день этого человека, про то, где он будет жить и как он будет жить. Лишь бы он только появился, на него вся надежда.
— Что сказала Улицкая?
— Ей нравится спектакль, хотя мы были вынуждены отсечь несколько линий. Она еще раньше говорила мне, что пьеса бытовая и мне будет очень трудно. Сейчас, я думаю, она эту тему иначе бы освещала. Мы проскочили этот период надежды и веры, все погублено, все не случилось, все пошло по спирали. Наверное, сейчас подобный сюжет мы получили бы совершенно в другом виде. Еще более тревожном. Но мне кажется, Улицкая — не пессимист и истерик, у нее здоровый, умный взгляд без паники на наше общество, на будущее страны. Потом — глупо думать, как бы Гоголь написал «Ревизора» в 2016 году.
— Когда у вас возникло чувство, что все повторяется? Когда лично вы перестали надеяться?
— Были разные сигналы. Мы думали, что это пройдет. Но, конечно, убийство Немцова — самый главный сигнал, не оставляющий никаких иллюзий. И «Крым наш», и Украина.
— Вы испытываете хоть какую-то ностальгию по советскому времени — поскольку вы человек культуры, — возможно, по времени больших художников?
— Мне сложно говорить, я не ностальгирую вообще. Только по людям, которые ушли, плачу.
— Вы дружили с Эльдаром Александровичем Рязановым?
— Да, дружили, особенно последние годы. Когда я была молодая, я смотрела на него как на бога, очень любила, ценила как режиссера и как человека. Он был очень веселый, сильный и очень уважаемый в своей области. И не только. Удивительно: на похоронах же были совершенно разные люди, и я засекла там тех, кому Эльдар Александрович с удовольствием бы плюнул в рожу. Но они со слезами на глазах объяснялись ему в любви.
— Человек, который объединил всех?
— Не человек, фильмы, фильмы, которые зафиксировали время. Просто не все знали образ его мыслей, хотя в каждой картине это читалось. Мы все прошли путь от надежды до разочарования, от разочарования к протесту и отчаянию.
— Какие у него были отношения с властью в советские годы?
— У него было обаяние человека, который знает, что он прав — и предполагает эту правоту у всех, с кем общается. И его позиция была уважаема окружающим его начальством. Хотя я помню, что с «Гаражом» были неприятности. Он должен был за 30 дней все отснять, чтобы фильм вылетел, как пуля из ружья. Еще бы немножко — и картина бы отправилась на полку. Он еще и стратегом был очень хорошим — прекрасно понимал тех, от кого зависел выход фильма. Нелегкая добыча для гонителей, худсоветов и тех, кто командовал лучшими режиссерами своего времени. У него было какое-то невероятное обаяние. И мощная харизма. Умел защищаться и защищать.
— И в обычной жизни, и на площадке?
— Да, но иногда он впадал в ярость. Однажды я видела, как он повалил все декорации — несся как ядро. Он хотел найти сволочь, которая посмела осквернить актерскую самоотдачу — момент исповеди. Это была очень важная сцена [актрисы Светланы] Немоляевой, она очень волновалась — тишина, мотор… И в этот момент он услышал, что кто-то громко разговаривает, и он закричал: «Какая падла тут разговаривает?!» Вечером у него была температура 39, на следующий день он не смог выйти на съемку. Такое состояние.
Он принадлежал к числу тех немногих режиссеров, которые обожают своих артистов. Если он невзлюбит артиста — это я наблюдала, — то все! Как он говорил: я его снимаю первый и последний раз в жизни. У него был какой-то свой театр, своя труппа, которую он обожал; и если один актер не мог, он заменял его все равно своим. И когда ему были нужны молодые актеры, он очень скрупулезно их выбирал, чтобы полюбить — и у него получалось. Он выбирал на всю жизнь любимых актеров.
— В одном из интервью вы сказали, что именно на «Старых клячах» вы были абсолютно счастливы. Атмосфера на площадке, сам материал?
— И еще «Небеса обетованные» — невероятная атмосфера, которую не дай бог кто разрушит. Когда Рязанову было нужно, царила атмосфера юмора — [актеры] Бурков, Гафт, Карцев, Басилашвили соревновались в остроумии, это был очень высокий юмор. Рождалось то, чего нет в сценарии, — какие-то стихи, эпиграммы, шутки, анекдоты, и он этому всегда радовался. Но когда была нужна атмосфера предельного существования, когда нужно было сосредоточиться на каком-то страшно важном для него смысле — то воцарялась звенящая тишина, цинизм не проходил в этой атмосфере.
— Вы прошли с ним почти весь его творческий путь — как он изменился за это время?
— Вообще он был верен себе — сколько я его знала, начиная с «Иронии [судьбы]». Мало про кого можно так сказать — мы очень меняемся. Я жутко переменилась с годами, а Эльдар Александрович был очень цельным человеком — и тем не менее, он дозревал, как и все мы, обманутые и разочарованные.
— Что из современного кинематографа вы могли бы назвать слепком времени? По каким режиссерам будут изучать время?
— Рязанов, Панфилов, Данелия, Леша Герман, Тарковский. За последние годы — картина Хлебникова «Свободное плавание». Мой любимый сейчас фильм «Страна ОЗ» Сигарева — я считаю, что на «Кинотавре» его должны были отметить. Вообще сигаревские «Волчок» и «Страна ОЗ» — очень важные фильмы, серьезные. «Левиафан» Звягинцева, «Вера» и вообще все его картины.
Есть замечательные телевизионные фильмы — вроде «Ликвидации» и «Тихого Дона» Урсуляка. Изумительные два фильма Досталя — «Штрафбат» и «Завещание Ленина», «Однажды в Ростове» Худякова — страшная история, которую замалчивали десятки лет. Конечно, я давно знаю и люблю Сергея Лозницу.
Вообще когда плюют в наш кинематограф, мне очень странно — нельзя же, чтобы шедевр на шедевре и целыми днями одни победы. Не бывает такого, тем более время жестокое — не все могут найти деньги, чтобы снимать. Не все могут сформулировать, не всем дадут это сделать.
— Что вам интересно в театре? Я знаю, вы многое смотрите.
— Мне нравится все, что делает Римас Туминас — «Евгений Онегин», «Дядя Ваня», «Минетти». Кирилл Серебренников, Валерий Фокин. Андрей Могучий — когда мы прощались с его «Цирком Амбуланте», актеры плакали. Это было творческое счастье.
Я сейчас слетала на один день в Петербург, чтобы посмотреть премьеру «Грозы» Могучего на музыку Саши Маноцкова. Это не только потрясающий композитор авангардного толка, но еще и дивный человек, интеллектуал, личность с невероятной харизмой. И вот он написал такую что ли оперу — это рэп. Спектакль прекрасно придуман и решен Могучим — страшная тема мракобесия, которое было, есть и будет, которое довлеет и решает судьбы людей. И никуда это мракобесие в России не девается. К сожалению.
Да вот еще — Галина Борисовна Волчек 26 лет назад сделала «Крутой маршрут», я в нем играю. На сцене мы все чувствуем, что его актуальность сейчас возросла, открылись новые смыслы, о которых тогда нельзя было даже подумать. Это очень больно, что есть вечная тема в России — насилие, тюрьма, жестокость озверевшего палача. Вообще это самый важный спектакль в моей биографии.
— У вас планируются новые работы в «Современнике»?
— Пока нет.
— Когда вы оглядываетесь назад, вы довольны тем, как сложилась ваша актерская судьба в «Современнике»?
— Наверное, да, хотя были роли, которые я упустила. Но дело не в том, сколько ролей, а какие спектакли, до какой степени я уважаю свой театр и то, что мы делали все эти годы. Мне повезло — были очень хорошие спектакли и очень хорошие режиссеры. Кое-что не удалось сыграть.
Сейчас я рада, что мы играем «Вениамина» на сцене ТЮЗа — это очень честный театр, руководят им талантливые люди. Когда я пришла первый раз играть спектакль, нашла там письмо — что вот я вернулась на родную сцену. Я очень хотела там играть.
Тем более, что свою сцену в «Современнике», боюсь, мне уже не увидеть (в 2015 году основная сцена «Современника» на Чистых прудах закрылась на ремонт — прим. «Медузы»). Я не в своем театре доигрываю свою жизнь, а в клубе, где на всех — три гримерки. Я не могу отдохнуть перед спектаклем. Правда, в изумительном Королевском театре в Эдинбурге, где мы играли Шекспира Димы Крымова, тоже были убогие гримерки.
— Вы сейчас много гастролируете с «Вениамином» — США, Канада, Россия. Я читала нашу региональную прессу — там пишут, что у вас очень скромный райдер, единственное — вы любите, когда у вас в номере азалии стоят.
— А что такое азалия?
— Растение такое, цветет красиво. Пишут, что в зимнем саду у вас есть.
— Зимнего сада, к сожалению, нет. И вообще, какие азалии? Никогда в жизни такого не было — у меня нет никаких требований. Мои замечательные продюсеры и так все сделают, чтобы мне было удобно, чтобы была хорошая сцена, гостиница, зрители, аншлаги. Вот уж спасибо им за любовь.
— Еще я слышала, что вам в Риге гонорар за спектакль не заплатили.
— Что за бред? Все заплатили. Очень хорошие промоутеры. И в Риге прекрасно принимали. Вот откуда это идет? Ты знаешь, я уверена, что когда я умру, на НТВ будет передача — там будут обсуждать моих родителей, моих мужей, страшные заработки, какие-то неблаговидные тайны — хорошо, если азалии, а то найдут связи, порочащие всю мою жизнь. Вообще после таких ошеломительно успешных гастролей «Вениамина» по Америке и Канаде грех говорить о какой-то ерунде в интернете.
