...Приступая к чтению этого эпического романа, следует помнить, что «провинциал», как предостерегают нас в самом начале, это не только житель провинции или уроженец Прованса, но и глава провинции (или отдельной конгрегации) монашеского ордена. «В те дни некогда молчаливый и стеснительный подросток из захолустного Арка окончательно превратился в легенду, — начинает автор свой рассказ, — а его слова и мысли десятилетия спустя были восприняты провозвестниками еще более отдаленного будущего — титанами эпохи Возрождения и апостолами Реформации».
И вправду, герой «Провинциала» Алексея Филановского (Х.: Фабула), действие которого происходит во Франции в начале XIV века, был выдающейся личностью своей непростой эпохи. Карьерный путь от юного послушника в монастыре до кардинала и казначея папского двора был увенчан, кроме административных должностей, еще и высокими творческими качествами и настоящей библейской мудростью. Именно он, знаменитый Дефан, стал реформатором финансовой системы, по сути, монетизировал веру, основал книжную торговлю и обогатил родной край изысканными продуктами вроде ликера шартрез, которые принесли ему мировую славу.
В романе рассказывается о детстве (в котором большую роль сыграл отец), юности (прошедшей в служении, науке и исследованиях) и зрелости мудреца цветущего Прованса. Бедность, послушание и воздержание — эти три обета, лежащие в основе западного монашества, во времена Дефана в его монастыре были заменены на вполне полноценную жизнь. Не грешную, конечно, но полную здравого смысла во всех отношениях: толковании священных текстов, отказе от вериг и какой-либо аскезы... Труд во славу Господа воспринимался как ежедневное творчество, а не как догматизм. Философ и богослов, реформатор и ученый, Дефан блестяще владел словом — искусством, которое весьма ценилось в те времена, когда проповедь была едва ли не единственным источником мудрости. Его трактовки Священного писания и по сей день представляются интересными.
«— Выходит, они не блуждали, а просто жили в пустыне? — переспрашивал, бывало, ученик. — Ты прав. Моисей делал то, что велел ему Бог. В землю обетованную должен был вступить свободный народ, и его предводитель терпеливо ждал, когда уйдет из жизни последний из тех, кто был рабом».
Таким образом, мудрый Дефан прекрасно знал, как поколебать основы, и не прибегал к богословской казуистике, а лишь изредка, как бы невзначай, вспоминал ту или иную уместную строку из Писания. Так, кроме всего прочего, мы узнаем историю о Франциске Ассизском, которого Папа Иннокентий, дабы избавиться от него, сначала послал проповедовать свиньям, поскольку тот, как царь Соломон, разговаривал с животными, а после понял, что благодаря этому блаженному сможет укрощать еретиков.
Уточним, что это был период с 1309 по 1378 год, когда резиденция Римских Пап находилась не в Риме, а в Авиньоне (Франция). Из-за кровавых конфликтов между римскими аристократическими родами папский двор в 1309 году переехал в Авиньон — город, принадлежавший графам Прованса, где главы католической церкви чувствовали себя в большей безопасности. Именно в эту пору наш герой, знаменитый Дефан, как уже отмечалось, монетизировал веру. А монетизировать, добавим, было что.
«-— У вас наметанный глаз, — отмечается в романе. — Доход монастыря до того, как я его возглавил, составлял триста — триста пятьдесят флоринов в месяц. Но благодаря моему положению в ордене мне удалось существенно увеличить эту сумму. Заказы на списки Евангелия и изготовление украшений для новых храмов позволили нам ежемесячно выручать до шестисот флоринов. Осенью же, когда мы продаем много вина, доход достигает восьмисот золотых».
Со временем слава Дефана росла, Шартрез стал настоящей райской обителью, затмив даже знаменитый Авиньон. Зато наш герой не спешил приобретать присущую зрелости солидность, как напоминает автор. Его важность была всего лишь маской, необходимой для того, чтобы в глазах собеседников выглядеть «его святейшеством» или «князем церкви». Зато в душе Дефан всегда подшучивал над собой, и это его весьма развлекало: снаружи — величественный нунций, владеющий ключами от апостольской камеры, а внутри — лихой юнец, не изменяющий идеалам своей молодости.
Так или иначе, этот роман позволяет взглянуть на современную церковь совсем с другого ракурса, поняв разницу между служением и прислужничеством, а также тем, что означает нести крест и носиться с ним, как это часто бывало не только в описываемые времена.
В основном же, беллетризованные биографии сегодня, как правило, пишут либо по заказу, либо по зову, не побоимся этого слова, души. Вкус испорчен жизнеописаниями великих, которые наскоро штампует одно уездное издательство. В принципе, и такие нужны — в качестве популяризации и вообще. Академик Патон и сестра Лыбедь. Как говорил Борис Косарев, рассеянно просматривая принесенный ему не проверку текст: «Похоже на Матисса. Он сначала наводил контуры, а после раскрашивал».
Контуры эпохи, в принципе, наведены давно: хронология и картография киевских событий 1880-х годов в романе Валентина Бадрака «Собор. Киевский перекресток Вильгельма Котарбинского» (К.: Брайт Букс) отображены вполне достоверно. Главное, о чем, кстати, говаривал тот же Косарев, — это воздух эпохи: чем дышали, кого любили, как смешивали краски не только будней, но и божьих праздников художники того времени. Об этом в романе как раз предостаточно. Взять хотя бы причины, по которым в артель по росписи Владимирского собора не взяли Врубеля. Сумасшедший, скажете? Демонов видел и их же рисовал? А вот и нет, оказывается! То есть все это было, конечно, ведь с главным героем романа они дружили, только Котарбинский все больше ангелов малевал, а Врубель... Словом, не этим руководствовался грозный Прахов, выгоняя его из бригады, а из опасений за свою молодую жену.
В любом случае это не столько портрет художника, который, пережив клиническую смерть, стал видеть то, чего не могли видеть другие, сколько панорама Киева конца XIX столетия. Точнее, киевский период Вильгельма Котарбинского, «польского мистика», как называли этого загадочного художника, прожившего в Украине тридцать лет своей жизни, восемь из которых отдал росписи Владимирского собора. Впрочем, Украины, как и «всего украинского», в упомянутые времена Российской империи не было, да и сам герой, будучи приглашен в Киев в 1887 году профессором Адрианом Праховым для росписи Владимирского собора, сталкивается с критериями отбора вполне шовинистическими.
«Теперь Вильгельм готов был поспорить, что главным критерием отбора Праховым художников для росписей собора были их глубинные российские корни. Только один он, поляк, оказался среди центральных фигур праховской команды — в силу странного, необъяснимого сплетения обстоятельств. Не захотел быть вторым художником Поленов, вряд ли слишком настойчиво приглашали Репина, вследствие личных мотивов и особенностей творчества был выдавлен из группы Врубель, внезапно умер Андрей Мамонтов. Но как поляк Вильгельм тут совершенно не мешал, тогда как киевлянин Селезнев мог одним своим присутствием уже создавать некоторые риски. Было ли так на самом деле, Котарбинский не знал, однако отчего тогда Прахов нашел выходца из российской глубинки Нестерова с сомнительными претензиями на успех, но не пригласил уже доказавшего свою состоятельность Селезнева? Лишь потому, что кому-то в церковном комитете не понравились эскизы киевского живописца?».
Сюжетным психологизмом эта проза напоминает Достоевского, стилистическим новаторством — Винниченко, а эпический размах и мистика событий отсылает к «киевскому» Булгакову: «Был разгар буйной украинской весны 1887 года, когда ахающий, выдувающий из себя снопы черного дыма паровоз с тяжелым металлическим скрежетом остановился, возвестив прибытие в Киев — главный город Юго-Западного края Российской империи». Глазами Котарбинского мы видим и творческую атмосферу того времени, и узнаем о жизни коллег-художников — Михаила Врубеля, Виктора Васнецова, Михаила Нестерова, Павла Сведомского и других, а также оцениваем роль руководителя росписью собора Прахова и его жены Эмилии, в которую были влюблены и портреты которой писали лучшие художники той эпохи.
Поэтому картина тогдашнего имперского «все благоденствует» передана главным героем романа совсем в других, «малороссийских» тонах, об этом он размышлял еще в Риме, где учился и откуда, собственно, прибыл в Киев. «... В Риме, сосредоточенный на своем созревании как творца, Вильгельм позабыл, что его Семью бесцеремонно клюет имперский двуглавый орел. Из Украины, или Малороссии, как навязывал Петербург, боль Польши виделась отчетливее и острее — сквозь призму украинской боли».
В самом начале следующей книги — сборника рассказов Нелли Воскобойник «Буквари и антиквары» (М.: Время) нас предупреждают, что истории в ней вполне понятны каждому, но мы должны быть внимательны: два-три последних предложения — и все оказывается совсем не так, как казалось поначалу. Мол, последнее слово, как петарда, по-другому освещает все, что было раньше, а каждый рассказ — маленький сюрприз.
На самом деле эта проза с двойным дном необычна даже не стилизацией в некоторых случаях под модный декаданс, когда в обстановке, так сказать, двадцать первого века вдруг возникает грозная тень «кровавого режима» и так становится зябко и уютно, что даже и не понять — мерещится это нам или нами же, словно беда, накликается. Беседуют, скажем, два персонажа в духе Хармса: кружевная мадам, сановитый отец семейства, «смотри, голубчик, не спейся» и прочие виньетки жанра, и вдруг она ни с того ни с сего заявляет, что их дочь будет учиться шитью. Которое и в жизни пригодится, и вообще кусок хлеба.
«Только представь — когда она закончит университет, будет тысяча девятьсот восемнадцатый год! — уточняем мы эпоху вслед за возмутившимся папашей. — А когда она войдет в мой возраст, на календаре будет тысяча девятьсот тридцать седьмой! Вряд ли тогда она найдет повод воспользоваться иголкой... Впрочем, тебе виднее».
И таким «пророческим» образом, когда недалекая, но мудрая «Мария Дмитриевна улыбнулась и своей ложечкой помешала чай в его чашке», в этой книге вершится священный синтез времен и жанров, судеб и стилей, манер и приемов. Это как в рассказе Пелевина «Зигмунд в кафе», где никакого Фрейда, а лишь трапеза парочки под взглядом попугая в клетке, когда и Сталиным вроде бы нигде в тексте не пахнет, а ощущение такое, будто Аннушка уже пролила масло и шаги, шаги на лестнице, когда нас арестовывать идут...
И тут же, бывает, очередная виньетка взовьется этаким жанровым шлейфом, да и отчитает героиня нерадивого мужчинку, зовущего в гостиной с геранью под венец.
«— Послушайте, Алексей Спиридонович, я не могу быть вашей женой. Мы принадлежим к разным сословиям. Все, что ценно и значительно для меня, вызывает у вас кривую усмешку. Вера, народ, отечество — все это для вас пустой звук. Вам не свято Рождество, вам не дороги наши победы, вы не уважаете законов, не чтите отцов Церкви, насмехаетесь над Государственной думой!». А после взглянет неожиданно в экранчик мобильного телефона, и уже не Серебряный век с Акуниным во главе, а вовсе какой-нибудь «Сахарный Кремль» Сорокина, где наша героиня, отвлекшись от «свадебных» речей, быстро и досадливо набирает: «Никакой корицы! Только мускатный орех!».
Ну разве не русский постмодерн в этом случае из-под кружевной оторочки декаданса выглядывает, словно браслет Картье в рукаве арестантской робы? А стиль, а взгляд, а речи каковы? Попробуйте ее от века оторвать, перефразируя классика, воскликнем мы, ручаюсь вам — свернете себе шею! «Нет, Алексей Спиридонович, — выносит вердикт героиня. — Не получится у нас ни брака, ни любви, ни дружбы. Могу предложить только квики. Да и то не теперь. Нынче я говею. Позвоните как-нибудь после праздников...».
Все-таки «Сахарный Кремль», вы не находите? Тем более, если тут же отыскать ссылочку о том, что «квики» на жаргоне — это быстрый секс. «Все это напоминает игру в шарады, все полно ожиданием праздника, все написано безупречно точным и чистым языком, — подтверждает в предисловии наши догадки Дина Рубина. — Это такие литературные орешки, щелкать которые и забавно, и интересно, и трогательно».
А уж бытовой магии и домашнего колдовства в этих рассказах — хоть отбавляй! Здесь не только «имперский» Сорокин с высоким штилем из той же «Палисандрии» Саши Соколова наследил. Например, бабушка наколдовывает внучке успешный экзамен или сын своей маме, якобы пишущей романы об Испанской инквизиции, — психотропное блаженство, славу и благодарных читателей. А пройдет мигрень — ни лавров нет, как говорится, ни вишен — все лишь сон, ну и вечное забытье как итог сыновней любви. Или вообще бытовая нежность от маминых предостережений — говорили ведь девочке не целоваться с мальчиками, отчего дети случаются, и вот вам, пожалуйста! Никакая эмбриология, по которой завтра у героини рассказа экзамен, не поможет.
Да и что там мама, наука и техника, а также вышеупомянутые модерны! Основной типаж у автора рассказов — все-таки книжная девушка, которая «не любила Лорку, не понимала ни бельмеса не только в Deep Purple, но даже в ABBA и вообще оправдывала советскую власть и надеялась, что строительство БАМ принесет миру полное счастье». О таких, знаете, сколько историй можно придумать! Собственно, и придумывать особо не приходится, только записывай. Так и вышло, как видно — издалека, вблизи, наощупь.
