...Уж сколько мы читали книжек про тюрьму, а вот поди ж ты — эта первая. В смысле первая в мире книга, рассказавшая правду о существовании в СССР преступной системы концентрационных лагерей. Вполне приличная документальная проза о методах «перековки личности», превращавших людей в лагерную пыль, изданная в Англии в 1951 году с предисловием Бертрана Рассела и переведенная на множество языков. Польский оригинал книги «Иной мир. Советские записки» Густава Герлинга-Грудзиньского (М.: Издательство Ивана Лимбаха) увидел свет в 1953-м в Лондоне и лишь в 1989-м в Варшаве, а на русском вообще в 1989-м. Как будто не было у нас ни Солженицына, ни Шаламова, ни прочих сидельцев, ходивших то в ксерокопиях, то в оригиналах из чемоданов с двойным дном, из далекого зарубежья привезенных.
Да только было это так, для внутреннего пользования. О чем там в самом деле читать, если у нас в каждой семье кто-нибудь да сидел, будучи то ли репрессирован, то ли так, по малолетке. И все, что привозилось с Запада, было чтивом для диссидентов, поскольку всем остальным «врагам народа» было не до этого. Они лагеря и ссылки прошли и садиться за чьи-то рассказы об этом совсем не хотели — с их вечным клеймом даже за бесплатный проезд в трамвае могли снова загрести, а тут «антисоветская литература». И потом, «политических» не особо жаловали в этом «библиотечном» краю. «В нашу сторону сыпались обвинения в «троцкизме», «национализме» и «контрреволюции», заверения, что-де «правильно вас товарищ Сталин посадил», а «советская власть скоро завоюет весь мир».
И даже результат тюремного опыта у таких, каким был автор, отсидевший два года лагеря в Архангельской области — это не жизнь взаймы до очередной отсидки, как у остальных советских граждан, откинувшихся то ли в 50-х, то ли в 60-х, а как раз наоборот — движение на Запад, в эмиграцию. «В потоке жизни, обходившей нас стороной, мы плыли, как мертвый сгусток крови ко все слабее бьющемуся сердцу свободного мира».
Может, они Родину не любили, как интересовались, бывало, в камерах? О том, какая именно была у них Родина, конечно, не спрашивали. Автора книги взяли во Львове, после «освобождения» Западной Украины советскими войсками, ну и обвинили, как водится, в шпионаже. Против дружественной, кстати, Германии. Ну и заодно СССР, что в те времена, когда «этап на Колыму в советских лагерях в принципе соответствовал немецкой „селекции“ в газовые камеры», было одно и то же.
Польский журналист — ну какая она ему Родина, ваша московская власть? И, тем не менее, «высокие кавалерийские сапоги, в которых младшая сестра проводила меня в дорогу» и «первая часть фамилии, в ее русском звучании, неожиданно сближавшая меня с известным маршалом германской авиации» — этого было достаточно для приговора.
Тюремный быт описывается в «Ином мире» вроде бы так, а вроде и не очень — с точки зрения известных первоисточников. А какие они у всех?
Правильно, личные, и поскольку «всюду жизнь», как подписано под одной известной «арестантской» картиной, то вот пускай она и будет у каждого своя, эта самая «жизнь». Даже в тюрьме, тем более что речь о воспоминаниях, а не о дневнике, в котором дописанной позже «лирики», по определению, быть не может — только фиксация фактов. А здесь ее сколько угодно, писалось ведь сильно после, в 50-х. «Перед тем как застегнуть ширинки, мы еще поглядывали, как странно выглядит бритый пах: словно согнутое ветром дерево на бесплодной полевой обочине. Если спросить меня, что еще мы делали в советских тюрьмах, я не нашел бы что прибавить».
Но и этого хватило для Запада, чтобы хватиться — и былой дружбы времен «второго фронта», и общих планов СССР-Германии по оккупации Европы.
Теперь, как говорится, об этом можно прочитать.
И если в предыдущей книжке «иной мир» был взят из Достоевского, то «мертвый дом», откуда пошли есть упомянутые записки, в следующем опусе, мягко говоря, звучат откровенной тавтологией. «Молоко за мертвых» Артемия Ульянова (М.: Аудиокнига) — это действительно «записки санитара морга», как явствует из подзаголовка, и пишет в них автор о своем личном опыте. «Почти все они происходили в действительности, с реальными людьми, около пятнадцати лет назад, — подтверждает он. — Люди эти — преимущественно молодые мужчины, в меру и не в меру циничные, взращенные московскими дворами эпохи распада Советской империи, при некотором участии любящих родственников и равнодушных педагогов».
То есть к Белому дому, как и все, эти люди, возможно, ходили. Но, скорее всего, нет, поскольку работа — по крайней мере, у героя романа — у них была черная, никто не подменит. Хотя, со временем, когда все происходило, никаких сомнений. Тогда все было так близко, знакомо, сконцентрировано в одном вздохе, взгляде, глотке. Вроде бы объемная история описана, а «все события, намертво въевшиеся в символы и строки, которые замелькают перед тобой пульсирующим калейдоскопом дней, часов и минут, происходили в течение семи суток, на северо-востоке города-героя Москвы». Кстати, в 1993 году.
Итак, будни санитара морга. Правила и нормы, распорядок и разгильдяйство, байки и были. Роман, признаться, давно просился в аудиоформат.
Авторская интонация, она, конечно, и на письме должна быть узнаваема, но вот эти, знаете, обертоны, модуляции и прочее контральто души, переходящее в откровенную ностальгию, что, согласитесь, никаким пером не передать. Только в микрофон, за что спасибо чтецу, Сергею Раевскому, калининградскому рок-музыканту и лидеру группы «Plastik Drive», мастерски передающему эту самую авторскую интонацию.
А передавать, стоит признаться, есть чего. Например, накал страстей, когда опаздывают... на похороны. Хоть автор и предупреждает, что книга все сплошь без мата, представляете? Мол, что хочешь, то сам и подставляй по ситуации, соли и перчи великий и могучий, если пресным окажется язык.
А он не пресный! Автор не зря уточняет, что матом пользуется с детства, и это, кстати, очень чувствуется. В иных случаях без него в романе никак нельзя. Вот тут как раз, что называется, и подставляй междометия.
Следующая книга нашего обзора — первая у автора, написанная на украинском после его переезда в 2014-м из Донецка в Киев. Ранее свои тексты он писал на русском и издавал их преимущественно в соседней стране. По сюжету «Мондеґрін» Владимира Рафеенко (Черновцы: Меридиан Черновиц) — это история о жизни переселенца, жителя Донецка, о филолога Габы, который с началом войны на Донбассе переезжает в столицу Украины.
В данном случае, заметим, колесико времени в развитии нынешней прозы сделало за последние полвека всего один геополитический оборот, и уже не в Москве, где умирал от тоски и бухла герой «Рекреаций» Юрия Андруховича, а в не менее чужом для героя «Мондеґріна» Киеве начинается история еще одного добровольного изгнанника. Помнится, у Андруховича с похмелья надо было срочно о чем-то подумать, чтобы не было так хреново на душе, и точно такое же состояние у героя Рафеенко, проверьте. «Габа дихав крижаним повітрям Києва і думав про те, що осінь і так цього року випала тепла, але все ж холод прийшов так раптово, так зненацька, що йомайо. Ну яка в цьому всьому може бути суть? І що таке українська суть, якщо її порівнювати, скажімо, з російською? Звичайно, українська суть, якщо вона наша національна, повинна відрізнятися від суто суті, мовити б, ворога. Чи ні? Чи все ж таки є певні філософські координати, де зникає національне і вступає на свій важкий і беззмістовний шлях суто людське»?
Заметим, что сам Габа — по сути, собирательный образ из предыдущих книг автора: главный герой в очередной раз возник из ранней повести автора «Облака над дорогой», а лошадиная голова («кобиляча голова») с обложки его новой книги, которая с детства преследует героя — из его же романа «Невозвратные глаголы», куда она закатилась из народной сказки. «З усіх примар дитинства єдиною незабутньою залишалася тільки КБ. Через неї, до речі, Габа не дуже добре давав раду з жінками, як на початку статевого життя, так і протягом усього його продовження. Здавалося йому, що в кожній жінці сидить така сама казкова істота та тільки й чекає, щоб Габа замислився на хвилинку і втратив пильність».
Словом, книжка хорошая — страшная и душевная. Страшная оттого, что все кошмары, подстерегающие героя в Донецке и Киеве. на самом деле существуют не только в голове автора, но и подтверждены энциклопедическими и словарными справками, о которые спотыкаешься чуть ли не в каждом абзаце. Душевна же эта «лошадиная» история потому, что продвижение на ощупь и вприглядку по языковым и жанровым ухабам на самом деле никуда, кроме как к самому себе, автора и героя не приводит. Но и это, согласимся, немало.
