Синтетические и универсальные «Ружья, микробы и сталь: история человеческих сообществ» Джареда Даймонда (М.: АСТ) — по сути, веселый трактат эпохи постмодернизма. Это когда весь модернизм из модели мироустройства вышел и пришло время следом за автором задуматься, почему всемирная история похожа на луковицу.
И поэтому в качестве жанрового примера логично будет предложить сало. И пускай сало с луком — неплохой артефакт мифологического извода, но в данном случае речь, все-таки, о капусте. Которая, напомним, в «Голубом сале» Сорокина играет такую же, как и в данной книге, «моделирующую» роль.
«— Посмотри, до чего ты додумался. Время — качан капусты, а все события — просто тля, его разъедающая, — удивляется следователь в упомянутом романе классика постмодернизма, укоряя академика Сахарова. — Значит, и революция, и гражданская война, и первые сталинские пятилетки, и Великая Отечественная, и подвиги советских солдат, и героическое возрождение разрушенного народного хозяйства, и сталинская медикаментозная реформа, и его бессмертная теория Внутренней и Внешней Свободы — все это только полчища тли на гнилом капустном листе?». Действительно, все духовные скрепы — всмятку. «Суточные щи, а не концепция времени», — соглашается там же Берия. А здесь?
Автору «Ружей, микробов и стали», словно герою Сорокина на допросе в подвалах НКВД, уже замечали, что он смотрит на всемирную историю как на луковицу. В которой современный мир образует лишь наружную оболочку и слои которой следует очищать, чтобы добраться до исторической истины. Но ведь история и есть такая луковица, восклицает он! К тому же снимать ее слои — занятие не только исключительно увлекательное, но и имеющее огромную важность для сегодняшнего дня, когда мы стараемся усвоить уроки нашего тюремного прошлого для нашего будущего. А там?
А там, под культурными слоями нашей цивилизации, за упомянутыми духовными скрепами и гуманистическими разъемами, заключен один-единственный вопрос. И задает его читателю уже не Сахаров с Берией, грозящим из истории постмодернизма. Задает его простой новозеландский туземец, которого автор книги встретил на колонизаторском своем пути. Неся с собой свет науки и централизованное управление, стальные топоры, спички и лекарства, безалкогольные напитки и зонты, он спросил бедолагу о том, что мучило его самого еще по дороге из лифта на аэродром.
«Почему на разных континентах история развивалась так неодинаково?». Возможно, этот вопрос заставил читателя этой книги насторожиться и подумать, что ему в руки попал очередной расистский трактат, но это не так. Для ответа на вопрос автору даже не понадобилось говорить об отличиях между расами. Его главной целью было дойти до предельных оснований, все разрушить, проследить цепь исторической причинности на максимальное расстояние в глубь времен, а уж потом...
Или даже не так на самом деле звучал вопрос среди всех этих вещей, привезенных конкистадорами для туземцев, где все они — от кастрюли до сала — получили собирательное название «карго». Пристально взглянув на автора своими сверкающими глазами, встреченный абориген задал вопрос: «Почему вы, белые, накопили столько карго и привезли его на Новую Гвинею, а у нас, черных, своего карго было так мало?». И оказалось (тогда и теперь, там и здесь), что между образом жизни среднего новогвинейца и среднего европейца или американца пролегает пропасть. Что-то похожее можно сказать и об отличиях народов Запада от других народов мира. У такого колоссального несоответствия должны иметься веские причины, которые, по идее, должны быть очевидны. Узнать о них, как ни странно, можно лишь из «Ружей, микробов и стали». Ведь автор книги удостоился Пулитцеровской премии, а это вам не фунт карго.
И если уж гвозди делать из этих людей и прочих ружейных микробов из предыдущей книги, то в «Краткой истории почти всего на свете» Билла Брайсона (М.: АСТ) живут совсем другие герои и персонажи. Например, герои. Один из них, известный оксфордский ученый, ссылаясь на исследования митохондриальной ДНК, утверждал, что может проследить происхождение почти всех живущих европейцев до исходной популяции, состоявшей всего из семи женщин — дочерей Евы, живших между 10 и 45 тысячами лет назад, в период, известный в науке как палеолит. У каждой было имя — Урсула, Ксения, Жасмин и так далее. Скажем, «Урсула была у матери вторым ребенком, а первого, когда ему было всего 2 года, унес леопард», но дело не в этом. А в том, как можно оспорить надежность восстановления очень древних ДНК. И тут уж вступают персонажи. Скажем, другой ученый из этой книги в ответ на вопрос коллеги, покрыт ли лаком древний череп, лизнул его и заявил, что покрыт. «В результате, — отмечалось в полицейском протоколе, — на череп было перенесено большое количество ДНК современного человека, делая его бесполезным для дальнейших исследований».
В результате, рассказывая о Большом Взрыве и происхождении человека, истории открытия динозавров и массовом отравлении свинцом, взвешивании Земли и глубоководных погружениях, автор «Краткой истории...» снова оказывается лицом к лицу то ли с папуасом, то ли еще с каким-то аборигеном, оказавшимся волынщиком у врат зари цивилизации. Секрет успеха его книги вообще заключается в том, что это — представление науки через характеры и судьбы людей, через их жизненные коллизии, дружбу и вражду, надежды и разочарования, взлеты и падения. Так вот, падения.
Как-то раз упомянутый автор поехал в Кению и за голубыми холмами Нгонг к юго-западу от Найроби увидел обрывающуюся вниз землю. Туда, на своеобразную стройплощадку, примерно миллион лет назад «массами приходили древние люди, чтобы изготавливать огромное количество орудий, которые, как представляется, не имели особого смысла». Даже в топорах, оказывается, не было смысла, представляете? А вы говорите, спички, зонтики и прочий культ карго. И, главное, никто даже не знает, кто были эти люди. «Мы предполагаем, что это были Homo erectus, обладающие мозгом современного младенца, — отмечает автор книги. — К тому времени их дни были уже сочтены. Мир был накануне появления первой настоящей расы господ — Homo sapiens».
Но это, оказывается, не беда, если у нас, как у героя известного донецкого прозаика, еще есть Диего Веласкес, Маркес, медсестра Зоя, три сотни в кубышке и новый, удивительный стетоскоп. То есть если у нас есть воображение, словно у автора книги «Сингулярность. Образы «постчеловечества» Константина Фрумкина (М.: Алгоритм, 2016). Понятно, что пишет он о том, чем закончится современный кризис цивилизации, каким будет «постчеловечество», к чему приведет развитие «информационного общества», какой будет его мораль и какие принципы будут определять его существование. Но дело, опять-таки, не в этом.
Все заключается в том, каким образом смотреть на этот безумный, безумный, безумный мир. То ли с точки зрения утопически-моралистической, то ли с сугубо научным подходом. Ясно, что автор книги предпочитает второе, пренебрегая суточными щами любой другой модели времени.
Кардинальное отличие научного метода от всех остальных, оказывается, заметно при рассмотрении начальных посылок к рассуждениям. Или печальных? В любом случае — пример. Если представить себе, что к тому же донецкому писателю летит снаряд, то по логике первого подхода следует, что снаряд летит по неправильной траектории и вообще снаряды — это очень плохо. Дальше мы не будем развивать грустную утопию, потому что ученый, понукаемый вторым способом зрения, замерив скорость и другие параметры снаряда и его текущей траектории, точно укажет точку, в которую снаряд попадет через какое-то время.
Но сладкий ужас ситуации в том, что особого времени презирать утопию и восторгаться научным способом вести огонь у нас нет. Ведь в последнее десятилетие, скорее в этих самых околонаучных, чем научных кругах, обсуждается тема наступления в ближайшем будущем человечества некоего особого момента, так называемой «сингулярной точки», о которой нам рассказывают в этой книге. Прогнозы подобного события связаны с анализом феномена ускорения эволюции. И если рассмотреть какие-либо однотипные события в истории планеты — к примеру, моменты появления знаковых технических изобретений или наступления глобальных кризисов, то легко заметить, что промежутки времени между ними неизменно сокращаются. И это ускорение должно иметь некий предел — эту самую «точку сингулярности».
Страшно? Вряд ли. Ведь на самом деле наличие «сингулярного» решения, безусловно, говорит нечто новое о нашей реальности. Но не о ее гибели, а о ее изменении. И не о простом изменении, а принципиальном. Сингулярность указывает на то, что в реальности должен появиться новый феномен, новый процесс, для описания которого необходима другая логика. Успеть уловить ее в этой книге до ее скорого завершения — вот наша прямая читательская задача.
