«- Ничего не нужно особого делать, ваше благородие. Пусть Прохор возьмет в трактире у Бахмута, что на Васильевском, ведро хлебной водки в долг и березовых поленьев...
— У Бахмута за нами долг с прошлой зимы числится.
— Это ничего, ваше благородие, третьего дня вы ему паспорт выправили в околотке, пусть радуется. А долги наши спишет...
— Да, пусть спишет, — нечесаный старик в истертом акцизном мундире смахнул хлебные крошки со стола, — паспорт того стоит.
— Дрова березовые Прохор сожжет, горячие угли истолчет и бросит в водку. Затем оставит ведро рядом с теплой печью на неделю и будет взбалтывать уголь два раза на дню. К Покрову всё процедит через льняной лоскут и можно с превеликой радостью принимать зелье...
— До Покрова еще не близко, — перебил собеседника старик, — водку сегодня нужно доставить. Зови Прохора...».
Это отрывок из воспоминаний Максима Ивановича Невзорова — известного масона, издателя журнала «Друг юношества», который оставил едва ли не единственное свидетельство о жизни поэта-архаиста Семена Сергеевича Боброва.
В конце ХVIII — начале XIX века им восхищались Гавриил Державин и Александр Радищев. Ему подражали «стихотворцы второго эшелона» екатерининской эпохи Александр Христофорович Востоков и Сергей Александрович Ширинский-Шихматов.
Бобров стал громоотводом для юных карамзинистов — сторонников нормативной поэтики, ценивших в стихах легкость, изящество и «естественность».
Достоинства сложной и возвышенной поэзии Боброва для них были наглядным примером порочности старой «ломоносовской» художественной системы.
Константин Батюшков и Петр Вяземский «прицепили» ему кличку «Бибрис» (от латинского слова «bibere» — пить) и создали репутацию «тяжелого, бессмысленного поэта».
Семен Сергеевич Бобров был запойным алкоголиком, и Батюшков, зная о его слабости, «добил» стихотворца эпиграммой: «Как трудно Бибрису со славою ужиться! Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться!».
Окончательно «похоронил» последнего русского архаиста Александр Пушкин, который обозвал его «тяжелым Бибрисом и вынудил поэтическую молодежь забыть Боброва».
Вспомнили о нем только на рубеже XIX–XX веков. Николай Энгельгардт назвал пьяницу от поэзии «прадедушкой декадентов-символистов». Тогда же началось системное изучение его творчества.
Оказывается, Бобров обладал чутким литературным провиденциализмом. Он сумел поставить проблему «сжатой мысли» в поэзии, которую символисты безуспешно пытались решить своими инструментами. И только в Серебряном веке «жонглирование рифмами» уступит место «жонглированию смыслами».
Семен Сергеевич Бобров в своем пьяном прозрении опередил развитие русской поэзии на целых сто двадцать лет, хотя первые его литературные опыты проходили, по словам Максима Невзорова, «в светлой трезвости».
В светлой трезвости
Семен Сергеевич Бобров родился в 1763 году. Его отец — ярославский священник послал своего единственного сына учиться в Московское духовное училище, откуда подросток перевелся сначала в семинарию при Заиконоспасской академии, а в 1780-м «перекочевал» в гимназию при университете. Через два года юноша был произведен в студенты престижного заведения.
В своем автобиографическом стихотворении «Выкладка жизни бесталанного Ворбаба» (Ворбаб — анаграмма фамилии автора) Бобров так вспоминает о начале своей поэтической карьеры:
«Прости, прости, священна Нера!
Мала твоей воды мне мера.
Чуть начал ум мой расцветать,
Я стал иной воды жаждать;
Я с божеством стихов столкнулся,
С Эвтерпой миленькой смигнулся;
Чтоб сделать ливером умов,
Она меня из рук кормила,
Водой Смородины поила,
Давала тук чужих голов».
Сейчас это кажется бредятиной, а в конце ХVIII века — эталон высокого стиля.
Обучение Семена Боброва в Московском университете пришлось на время активной деятельности в его стенах «мартинистов» и масонов-розенкрейцеров. Молодой студент вошел сразу в две организации вольных каменщиков: «Собрание университетских питомцев» и «Дружеское ученое общество».
В июне 1782 года он перевелся в число воспитанников Переводческого факультета, для которых был куплен особый дом у Меньшиковой башни в Кривоколенном переулке.
Его соседями в пансионе были Алексей Михайлович Кутузов — приятель Александра Радищева, входивший в верхушку розенкрейцерского ордена, немецкий поэт Якоб Михаэль Ленц и Александр Андреевич Петров — друг Николая Карамзина, а позднее и сам Карамзин.
Первые стихотворные опыты Боброва появились в журнале «Друг юношества». Непривычная поэзия. Здесь читателю нужно эмоционально собраться и воспринять для начала заголовок стихотворения: «Рассвет полночи, или Созерцание славы, торжества и мудрости порфироносных, браненосных и мирных гениев России, с исследованием дидактических, эротических и других разного рода в стихах и прозе опытов».
Затем перевести дух и вникнуть в «трезвое» содержание поэзии начинающего литератора:
«Когда смятется в горнем мире
Пламенноструйный Океан,
Смятутся сферы во эфире
Со всех огнем пылая стран.
Пирой, Флегон, маша крылами
И пролетая меж планет,
Дышати будут в них огнями,
Зажгут всю твердь, зажгут весь свет».
В 1786 году Бобров переезжает в Санкт-Петербург. В столице он поначалу не имел никакой службы и от избытка времени сотрудничал в журналах «Новый Санкт-Петербургский вестник» и «Зеркало света» в качестве переводчика.
В октябре 1787-го он, по протекции Карамзина, устраивается на работу в департамент геральдики при Сенате, где «занимался составлением похвальных грамот и разделял труды с герольдмейстерами в составлении родословных древ».
Постепенно поэт обрел репутацию литературного теоретика. В 1784 году он автоматически избирается членом «Общества друзей словесных наук». В журнале «Беседующий гражданин» публикуются его переводы английской поэзии и выдержки из назидательной философии — «Пустые бредни о духах».
На заседаниях общества Семен Бобров несколько раз выступает с чтением своих литературных эссе. Он один из первых почувствовал, как тяжела борьба между замыслом произведения и его словесным воплощением.
«Язык легок, но сколь обманчив! — сокрушался поэт. — Вещь, проходя чрез слух, нередко теряет правоту свою». Он смело создавал неологизмы, объясняя: «Обыкновенные и ветхие имена, кажется, не придали бы слову той силы и крепости, каковую свежие, смелые и как бы с патриотическим старанием изобретенные имена».
Однако вскоре над стихотворцем сгустились тучи. В связи с процессом над Александром Радищевым и начавшимися гонениями на «мартинистов» Семен Сергеевич Бобров «был отставлен от должности и негласно отправлен в ссылку на юг России».
В марте 1792 года он был официально «перемещен» в походную канцелярию Главного командира Черноморского флота и портов вице-адмирала Николая Семеновича Мордвинова.
Полуопальный и нищий литератор приехал в Николаев и представился военному губернатору. В нем он нашел влиятельного покровителя, известного своей приверженностью к изящной словесности. Бобров прожил в нашем городе целых девять лет. Именно здесь он пристрастился к выпивке.
В николаевской ссылке
Два месяца Семен Бобров находился в «подвешенном» состоянии. Его включили в штат канцелярии (поставили на довольствие), но не дали никакой должности.
Николаева как такового практически не существовало. Поэт неделями тынялся по пыльному полуострову между рядами купеческих лавок и землянок мастеровых.
По словам Максима Невзорова, «высокая поэза им читалась безграмотным торговцам и содержателям винокурных изб...Платою служила мера вина».
В корабельном крае Бобров впервые «распробовал» настоящую «оковиту», которая была не похожа на мутную русскую брагу, а была «светла слезой невинного младенца на дне звездой с небес упавшей».
О своих первых днях в Николаеве поэт написал «тяжелый стих». Диагноз современных наркологов, наверное, был бы однозначным — посталкогольная депрессия:
«Будьте вновь благословенны,
Земнородны племена!
Будьте паки восхищенны,
Как и в прежни времена!
Мне судьбина отреклася
Бурю жизни отвратить;
Знать, она еще клялася
В Буге желчь свою разлить».
Невзоров пишет о том, что Семен Бобров превратился в Николаеве «в тень мира подлунного». Безмерный алкоголь губил поэта, он постепенно превращался в сумасшедшего. Неизвестно, чем бы всё кончилось, но... губернатору Мордвинову доложили о безумном чиновнике из его канцелярии.
Вице-адмирал велел доставить литератора к себе в резиденцию и долго беседовал с ним. Нам неизвестно содержание этого разговора, однако после него Бобров был определен в должность переводчика при штабе Черноморского флота с чином капитана — чиновника 9-го класса.
Николай Мордвинов покровительствовал поэту, последний отвечал ему взаимностью. В многочисленных стихах губернатор именуется «патриотом» и «благотворителем».
Весь послужной список Главного командира Черноморского флота отражен в хвалебных одах поэта: «Сонет награжденному Патриоту» (присвоение Мордвинову звания адмирала в 1797 году), «Чувствование при удаляющемся Патриоте» (его опала и отставка в 1799-м), «Воззвание Патриота к важнейшим подвигам» (возвращение на службу при императоре Александре I в 1801-м).
В 1792 году Бобров сопровождает Мордвинова в инспекторской поездке по черноморским портам (Херсон, Одесса, Севастополь, Таганрог) и «разделяет с ним труд в сочинении обстоятельных о том донесений к высочайшему лицу».
В первом путешествии по Крыму он задумывает лиро-эпическую поэму с посвящением адмиралу-покровителю. «Таврида, или Мой летний день в Таврическом Херсонесе. Лиро-эпическое песнотворение, сочиненное капитаном Семеном Бобровым» была издана в Николаеве 11 июля 1798 года в типографии Черноморского флота.
Произведение получилось действительно масштабным. 295 страниц тяжелого текста содержат описания крымской природы, изложенные белым стихом.
Николаевский период в жизни Боброва можно назвать временем его творческого расцвета. В нашем городе он написал более половины стихотворений, вошедших в его трехтомное собрание сочинений, которое было издано в 1804 году.
Это поэзия самых разных жанров. Оды, послания, стансы, песни, идиллии, элегии, надписи — «кенотафии», детские, шуточные стихи, «хоры» для исполнения под музыку и множество стихотворений «к случаю».
Семен Бобров в Николаеве подружился с семейством артиллерийского офицера Геринга. Он перестал беспробудно пить. «Зелье, — по словам Невзорова, — потреблял умеренно, не прельщаясь угощением покойной Марии Юрьевны Геринг...».
Житейские обстоятельства поэта мало располагали к веселью: он был одинок, беден и не забывал о своем положении. Стихотворения автобиографического характера изобилуют жалобами на судьбу.
Таковы две «песни», написанные в Николаеве: «Осенняя песнь сетующего на берегах Буга 1794 года» и «Песнь несчастного на Новый год к благодетелю». Автобиографический подтекст здесь сводится к жалобе о своей неспособности изменить судьбу:
«Рок, о рок! — почто сурову
Рано желчь подносишь пить?
Рок не внемлет; — желчь готову
Поспешает в сердце влить.
Рок, о рок, — почто толь рано
Ты мне желчь подносишь в дар?
Неужель на свежу рану
Свежий мне даешь удар?».
В 1799 году капитан Семен Бобров возвращается в Санкт-Петербург. Царская опала снята, и он определяется на прежнее место в герольдию Сената с производством в чин коллежского асессора.
Через несколько месяцев поэта переводят в Адмиралтейств-коллегию на должность переводчика. Здесь его государева карьера заканчивается в чине надворного советника.
Боброва одолевают депрессии, он впадает в продолжительные запои. Месяцами не ходит в присутствие, запускает дела. В конце концов начальству надоело терпеть нерадивого чиновника, и «его отставляют за ненадобностью с половиной пенсиона».
Последние шесть лет своей жизни капитан Семен Сергеевич Бобров прожил в ужасающей нищете. Жена от него съехала к дальним родственникам, и поэт остался в курной избе на Обводном канале со своим денщиком — бывшим матросом корабля «Гангут» Яковом Мартыновым.
Мужчины крепко пили. О последних днях капитана-стихотворца сообщил его сослуживец и давний университетский приятель Павел Павлович Икосов: «Болезнь г. Боброва сначала имела медленное нашествие; сильный кашель только его обременял, потом такая осиплость в горле появилась, что сострадательно было на него смотреть, если он хотел что с чувством выразить. В таком положении он был месяца четыре и более, а недели две перед кончиною слег в постель и открылось у него гортанью кровотечение. — Я его посещал марта 14, и тогда он казался спокойнее, кровь показывалась только при извержении мокроты. — Он изъявлял желание видеть скорее весну; однако ж говорил, что он не думает выздороветь. В вечеру при мне доктор, его лечивший, осмотрел пластырь с шпанскими мухами на груди, но действия пластырь никакого не имел. На другой день попечением благодетеля его, генерала цейгмейстера Петра Федоровича Геринга, составлен был из трех врачей совет; но все не полегчало, и на 22 число марта около трех часов ночи после покойного сна пустилась вдруг кровь как бы из всех сосудов разом, и тут смерть восторжествовала, сразив больного. Тело его погребено в самый день Благовещенья, т. е. 25 марта, на Волковом кладбище, тело, которое достойно быть положено близ гроба г. Ломоносова».
Семен Сергеевич Бобров не был забыт. Его последняя книга вышла уже после смерти в 1812 году. Называлась она очень длинно: «Древний российский плаватель, или Опыт краткого дееписания о прежних походах России».
Она была издана тиражом в 600 экземпляров за счет Морского ведомства при содействии адмирала Шишкова. Все средства от её продажи получила вдова стихотворца.
