Путин больше не отвечает на звонки Михалкова

Изнеженный хозяин русского кино и чешских гостиниц выбрался из пуховой постели и отправился в народ — в самую что ни на есть эпическую глубинку, воспетую от прарадищевых до постсолженицыных. Пошел и не обнаружил... народа — из деревень пропали все зрители прошлых и будущих михалковских эпопей. Встал Михалков, как вкопанный былинный богатырь, в чистом поле перед таксофоном и ну наяривать в МЧС, скорую и дяде Степе в милицию.

Диалог получился в духе Чуковского: «И такая дребедень целый день... То тюлень позвонит, то олень».

— Алло, МЧС, скорая, милиция?, — (с бравадой в голосе) Помогите, что ли!
— Кому помочь?
— Всем нужно помочь! Померла!
— Кто померла?
— Русская деревня померла! Да я не пьяный, нет, я не больной!

Раздраконенные последним русским богатырем послали его как положено, по-монголо-батыевски — на ..й.

«Путину звони!», — среагировала интернет-общественость. Ну не мог он Путину: таксофон межгород не связывает, а мобилка — вне зоны в этакой глуши.

Повесив трубку, Михалков признал, что похулиганил, но с целью: обратить внимание всех-всех на то, что как будто бы не касается всех-всех.

Вот так в свежем документальном фильме «Чужая земля» Михалков потроллил родную Россию. Ту самую, свою. Старую — меланхолическую, декадентствующую, обреченную на томных, надтреснутых калягиных и соловей. Еще живых, но отживающих, еще физических, но уже без теней. Закаты-рассветы над вечной деревней, затопленные сентиментальной слезой глаза, души, мятущиеся в запертом ленивом сосуде... И новую Россию, где герой Михалкова — дребезжащий внедорожник, на котором кинопатриарх лично везет простого крестьянина и кухонно с ним философствует о государственной политике. Рассказывает историю российского, оторванного от земли, крестьянства — поглядывая в смущенные крестьянские глаза (откуда ж ты упал на мою многострадальную голову, читается в них). А потом крестьянин ляпает на 33-й минуте фильма: «Да лучше стало жить, в магазинах стало все!» — «Да, но ты понимаешь, что происходит — я сам прямо обалдел! (раскрывает план от лукавого Михалков). Жить мы стали лучше, в магазинах че-то появилось, можно че угодно сказать-написать-послать, но почему-то вместе с этим у нас умер инстинкт: мы не замечаем, что то, где мы родились, рядом с нами гибнет!».

Потом кадры-кадры-кадры с похоронно-глубоким закадровым голосом.

«Вот она, церковь, напротив которой была школа» (вид поэтично развалившегося, трухлявого деревянного амбара).

Вот она, школа, «которую растащили по кирпичику свои ученики» (трава и сорняки за оградой).

Вот он, дом родной — без стекол, улья — без пчел.

Вот он, крестьянин — без пахоты.

Вот она — пахотная земля незасеянная (9% всей пашни мира, между прочим, как говорит эксперт).

Вот он, ценнейший в деревне инструмент, фуганок — лежит ничейный, бесхозный, сиротливый.

На кровати давно заброшенной избы — раритетные учебники (наверняка даже подброшенные михалковской командой). Михалков умиляется, читает по слогам: «Родная речь, ребятки!»

Сталкер-Михалков в восторге от настоящих декораций.

А потом, спохватившись, с присущими ему пафосом и харизмой, проговаривает монолог, сияя сквозь очки прозревшими глазами. «Вот здесь жила русская семья. Это не нашествие, не война, не цунами. Это исход. Это трагедия. Что должно происходить в душе человека, если он может вот так все бросить и бежать с родной земли? Что его гонит отсюда, за что ему такая кара — при выигранной страшнейшей войне, при восстановлении народного хозяйства, при космосе и Гагарине? Как нужно унизить достоинство человека, живущего на земле, чтобы он, сломя голову, бежал из родного дома и не возвращался. Я не знаю, что должен испытывать человек, который вернется сюда и увидит свои брошенные вещи. А если с ним ничего не происходит — тогда это еще страшнее. Значит, у него вытравлено существо».

— Кто лишил его этих корней? — спрашивает Михалков, и, кажется, вот-вот сейчас сам и ответит.

— Я не знаю ответа, не хочу никого обвинять. Я задаю вопрос этот себе, как и всем остальным. Мы что, не талантливый народ? Тогда куда девать всю русскую литературу, науку, культуру — менделеевых, пушкиных, мусоргских? Они откуда пришли? Они здесь выращены. Что случилось, где нарушен код? Я хочу получить ответ. Или чтобы этим вопросом занялся, так сказать, еще кто-то и еще кто-то, и еще кто-то (это не эхо, просто Михалков боится называть все своими именами). Глядя на все это я испытываю ужасающий стыд, за себя прежде всего. За то, что в какой-то момент мы потеряли иммунитет и бдительность и решили, что кто-то сделает все за нас (а это, наверное, был месседж молодым, удравшим в город крестьянам).

Михалкову всегда удавалось (не залезая до этого с головой в некиногеничное нутро) прочувствовать знаменитое очарование, беспринципную жестокость и лубочную пошлость родины. Но и всегда удавалось играть по ее правилам — а он хорошо знает эти древние правила. Сидеть всемогущим шутом в ногах у царей, чтобы ехать с мигалкой, провокационно шутить по таксофону, выкапывать старинный парк под собственный отель и возрождать Благородное собрание — эту новую идею, вкупе с требованием очистить русскую интеллигенцию и создать патриотические медиа, он выдвинул недавно в Совете Федерации.

А еще он — за восстановление крепостного права в России.

Фильму конец. Внедорожник Михалкова с облегчением стремится прочь, в Москву, к пенатам. А таксофон вдруг и впрямь звонит. В духе японского триллера. Или Корнея Чуковского. Так задумано сценаристом. Чтобы красивенько закончить. Диалог мог состояться только такой:

Звонок!
— Кто говорит?
— Носорог.
— Что такое?
— Беда! Беда!
Бегите скорее сюда!
— В чем дело?
— Спасите!
— Кого?
— Бегемота!
Наш бегемот провалился в болото...
— Провалился в болото?
— Да!
И ни туда, ни сюда!
О, если вы не придете, —
Он утонет, утонет в болоте,
Умрет, пропадет
Бегемот!

Громче всех кричат те, кто топит бегемота.