«Афинские таксисты думают, что улицы принадлежат им», — жаловались мне греки, подразумевая, что это какая-то национальная особенность, и у нас в России дело обстоит иначе. Но и московские таксисты думают так же. И не только таксисты — официальные и нет, а любые водители на работе — лукойловских «мерседесов», депутатских «ауди», маршруток, строительных грузовиков. Дороги — это их собственность. Они тут по делу, на работе, деньги зарабатывают. А остальные толкутся по своим мелким частным делишкам, мешают людям работать.
Мироощущение поразительной глубины. Потому что тогда уж бывают и профессиональные пешеходы. С тем же правом летящий в командировку должен распихивать всех на паспортном контроле, студент, нанявшийся курьером, может бить в лицо встречных на тротуарах и сталкивать на пути зазевавшихся пассажиров метро. Они тут неизвестно что, а он духи заказчику в Выхино везет, и ему еще сегодня в Строгино надо.
Автобус под Подольском протаранил профессионал. КамАЗ другому ведь не доверят. Но дело не только в этом. Все, кто ездит сам по Москве, знает, как тяжело с южными водителями — из-за их темперамента и несколько экзотических представлений о мужской чести. Но дело не только в этом опять же.
Эдипов комплекс
Дорога — это общее пространство, которое делят все, — как площади, как фасады зданий в центре, как воздух, как тротуары. Но на тротуарах-то такого не происходит, их мы как-то умеем делить, а дороги — нет. Конечно, и на тротуаре можно встретить человека, расталкивающего всех, но все-таки гораздо реже, чем на дороге.
Если прохожий перед вами идет, по-вашему мнению, недостаточно быстро, мало кому приходит в голову громко сигналить ему матом, светить в глаза фонариком с мобильника, плевать в затылок. Сломать ему ногу, а себе — руку: а что он меня подрезал, выскочил передо мной из переулка. Достать биту и дубасить: не смей выходить передо мной из Столешникова на Тверскую, у меня преимущество.
А ведь бывало, самураи пробовали на прохожих остроту меча, а Эдип убил прохожего, не уступившего дорогу, — выяснилось, что папу. Но теперь на тротуарах такого нет. Пешеходы умеют договариваться — без слов, добровольно, по умолчанию. А сев в машину, те же самые люди превращаются в воинов на боевых колесницах.
Вкруг осмотри колесницу, о брани одной помышляя.
Будем целый мы день состязаться в ужасном убийстве.
И где гарантия-то, что, вылетев на красный на перекресток, воин не убьет, как Эдип, отца, как Орест, маму или, как много кто еще, разных других родственников, друзей, детей родных. Никакой гарантии, кроме статистической вероятности. Так ведь у Эдипа вероятность была еще меньше, он-то думал, что его папа — другой человек, а это так, хамоватый встречный.
И вот почему на тротуарах — так, а на дорогах — сяк, то есть ничего хорошего? Об онтологическом эгоизме нашего человека я уже писал, второй раз не буду. А кроме этого, есть еще вот что.
На тротуарах никто тебя не неволит. Тут нет знаков с ограничением скорости, уступить дорогу, разворот запрещен. Отношения между пешеходами исключительно свободны — общественный договор в его первозданном смысле: как сделать так, чтобы и всем и тебе можно было ходить. Тут равенство добровольное, держится на честном слове. Тут нет ничего такого, что ущемляет самолюбивое сознание. Подчинение чему неокрепший разум может рассматривать как слабость.
А на дороге за него отвечает внешняя сила, ПДД, закон. Тут уже ты подчиняешься. Тут равенство, которое сумеречному сознанию кажется принуждением, потерей чести, слабостью. А этого многие не выносят. Чем больше тех, кто не выносит, тем дичее страна.
«Бентли» у Сандунов
В июне в центре Москвы наконец ввели платную парковку — 50 рублей в час. И уже через день возле дорогих Сандуновских бань я видел припаркованный «бентли» с закрытым бумажкой номером — чтобы не платить штраф за парковку. Владельцу «бентли».
Можно предположить, что «бентли» куплен на последние деньги, в кредит. Большой ежемесячный платеж, оставшегося хватает только на еду, тоже не всегда, пришлось сдать московскую квартиру, переехать на дачу шесть соток без горячей воды, мыться в общественной бане.
Но, скорее всего владельцу «бентли» просто невыносимо быть как все. Ставить машину на расчерченный для всех квадратик, платить смешные 50 рублей в час, как хозяин любого «форд-фокуса». Зачем тогда «бентли» покупать? Зачем тогда жить вообще?
Вот если бы были выделенные стоянки для «бентли» и «ягуаров» — с отдельной платой 1000 рублей, всегда свободные в ожидании вип-авто. Если бы можно было подкатить и сказать: «Не видишь — написано: только для „бентли“, вали отсюда».
Водителю «бентли», «мерседеса», «ауди» невыносимо парковаться как все, ездить как все, быть как все. Но и водителю строительного КамАЗа, «дэу-нексии», старой праворульной «тойоты» — тоже.
Говорят, есть места, где думают, что закон — для всех. У нас думают, что закон — для слабых. Для трусов. Для беззубых. Подчинился общим правилам — значит, прогнулся. Значит, на тебе будут и дальше ездить. Бесхарактерный. Слабак. Лох. Закон не для того, чтобы делать жизнь всех удобней. Закон для того, чтобы отделить сильных от слабых. Тварей дрожащих от права имеющих. Вот для чего закон.
Самые сильные на него кладут, он им, как известно, не писан. Не про их честь. А не самый сильный, но претендующий, но с характером, но храбрый (смелость у нас — это претензия на силу, выраженную в свободе от закона), может, и не порвет его в клочья, но пройдет по грани. Закурит, где нельзя. Проскочит на загорающийся красный. Принесет с собой на борт бутылочку вискаря, да там и употребит. Поедет 90 км/ч там, где написано 60: не 140, конечно, а все равно приятно. Дистанцию будет держать
Тут даже бесполезно говорить о христианском представлении, о равенстве уникальных личностей в глазах творца, независимо от взглядов, персональных особенностей, личной силы. Или римском понимании равенства граждан. Но вот древние евреи, архаический восточный народ, понимали, что исполнение закона — дело, которое требует гораздо большего мужества, смелости и крутизны, — чем «делай, что хочешь». Настоящая сила, настоящая крутизна — в исполнении закона, несмотря на обстоятельства.
Или католик и одновременно очень британец Честертон понимал: в том, что поезд лондонской подземки изо дня в день, из года в год, теперь уже второе столетие, приходит по расписанию на станцию «Вокзал Виктория», — гораздо больше мужества, смелости и победы над смертью, чем в восстании за мировое счастье немедленно. Собственно, приходящий по расписанию поезд — такое восстание и есть.
Водитель автобуса, который строго по правилам наматывает сто кругов в день и на каждую остановку приезжает в написанное на ней время, несомненно совершает гораздо более мужской, смелый поступок, чем крутой пацан, который обгоняет его по встречке, — чтоб ему, крутому, за этим драндулетом не тащиться.
Цивилизация снизу
Такое отношение к закону — главная цивилизационная проблема незрелых обществ. Возможно, это реакция на то, что законы писались здесь в течение поколений не всеми для всех, а действительно сильными для слабых. Может, это реакции на годы репрессий. Подчинился общим правилам — значит, тебе будут норму увеличивать и посылки отбирать.
Дума с правительством только дальше загоняют нас в этот цивилизационный тупик, принимая законы, которые невозможно уважать, которые нельзя воспринимать всерьез, написанные сильными для слабых, своими для чужих, а не всеми для всех. Делая мужество добровольного подчинения закону ради всеобщего блага бессмысленным, смешным делом. Когда законы пишутся людьми не для себя, а чтобы их исполнили другие — на противоположном конце смысловой дуги мы получаем грузовик, влетающий в автобус.
Но не дай бог понять это так, что водителя грузовика что-то оправдывает. Здесь нет оправдывающих обстоятельств. Поведение на дороге — как и поведение на тротуаре — из разряда тех вещей, с которых начинается государство. Сначала прохожие просто договариваются не убивать друг друга, когда кто-то кому-то не уступил дорогу, а потом уже возникают законы, кодексы и конституции. Если такие простые общественные договоренности прямого действия не работают, то не будут работать и самые хорошие государственные законы. Как в Африке. Как в Гарлеме, как в бразильских фавелах по ночам.
Отчего, думаем мы, никак не процветут африканские страны, гарлемы, латиноамериканские трущобы? Почему там всегда преступность и никакой дешевой рабочей силой не заманишь предпринимателя вывести туда производство? В бедный Китай, во Вьетнам заманишь, а туда или в город Пугачев Саратовской области — нет. Конституции и законы в Африке писали выпускники Сорбонны с учетом самых современных достижений права, в Гарлеме —как и везде в Америке правовое государство и независимый суд, а им Сорбонна с достижениями не впрок. Потому что там везде правит тот же тип сознания, что у нас на дорогах. Там до сих пор думают, что выгодно быть сильным и невыгодно слабым, правила устанавливают сильные для слабых, правилам подчиняется слабый, кто им подчиняется, тот и слаб.
Те народы, у которых есть долгая непрерывная традиция цивилизованной жизни, давно знают, что самоограничение в виде подчинения общим правилам выгодно для всех, оно делает тебя не слабее, а сильнее, акт мужества — не нарушить, а добровольно подчиниться разумному закону. Для них — это почти наследственное знание, а для других — разводка для лохов. Мы с нашими южными друзьями где-то между вокзалом Виктория и Африкой и есть, к Африке пока ближе.
