Недавно художники-волонтеры пришли в госпиталь во Львове (или, как правильно он называется, Военно-медицинский клинический центр Западного региона) и начали рисовать портреты всем желающим раненым. Среди художников был и Петр Старух. Он уже имеет опыт рисования портретов раненых бойцов. Только было это 33 года назад, когда он, сам раненый, лежал в госпитале после Афганистана.
— Ты тоже лежал в госпитале?
— Я не хотел бы об этом говорить. Я даже вспоминать об этом не хочу. Та война тоже была очень трагичной и очень болезненной для тех, кто там был, для моих ровесников. И многим матерям вернула их детей в цинковых гробах. Но то, что творится сейчас, перекрыло грань возможного в сознании. Эта война пришла неожиданно, и оттуда, откуда и предположить никто не мог.
— Но ведь ты был ранен?
— Это разные ранения: мое, полученное на чужой земле, и их, полученные в боях за свою. Я когда вернулся и заполнял документы для работы в Академии искусств (тогда — Институт прикладного и декоративного искусства), то в графе «с какой целью вы выезжали за границу» написал, что я был оккупантом.
— Сколько лет тебе было, когда тебя ранили?
— 21.
— Где ты лежал в госпитале?
— В Самарканде.
— Там было много раненых?
— Достаточно. Так что даже в коридорах лежали в два яруса.
— Вам проводили психологическую реабилитацию?
— Какая психологическая реабилитация в советской армии?! Ты там на фиг никому не нужен. Ты — солдат, мясо и все. Бросили, загребли, переправили, закрыли.
— Ты когда на войну попал, уже был художником?
— Да, у меня уже были выставки, музеи покупали мои работы. Но когда я туда приехал, у меня было чувство, что вообще не умею рисовать. У меня пропало желание творить.
— Туда — это на войну?
— Да. А в госпитале я уже рисовал. Что-то подарил парням, что-то осталось у меня.
— Вернемся к психологической реабилитации бойца. Вами никто там не занимался. Вы занимались собой сами?
— Там был формат поставить тебя опять на ноги. Или комиссовать, или отправить опять в часть. Да какой психолог? Тем более, что это была армия очень жестокая и дикая. Если в госпитале друг друга избивали до смерти, так о чем можно говорить, о каких цивилизованных нормах? Это дикая советская армия.
— Дрались? Почему?
— Потому что там была тюремная дедовщина. Там все поделены на касты: салаги, черпаки, деды и дембеля. И от этого зависит отношение друг к другу.
— Даже в госпитале?
— Да. На моих глазах одному поотбивали внутренние органы.
— За что?
— Ни за что.
— Это не был посттравматический синдром?
— Какое там! Нас привезли, мы лежали под капельницами, а они ждали, пока мы отойдем... Да не хочу я об этом говорить!
— Но ты там рисовал?
— Я не рисовал там так свободно, как художник. Это все было подпольно. Были какие-то кусочки бумаги, я просил и делал какие-то шаржи. Или кто-то просил нарисовать портреты своих родственников, или девушки. Или мы тайно переодевались, и нам удавалось выйти и посмотреть этот древний город, памятники архитектуры, музеи. И это все. А вообще-то, это война. Это грязь.
— Тебе становилось легче, когда ты рисовал?
— Это всегда компенсирует твой взгляд на окружение. Ты одновременно являешься фиксатором чего-то: моментами — общения, моментами — того, что ты кому-то нивелировал внутренний психологический срыв, а иногда — того, что он тебе доверялся и ты, работая над его портретом, общался и имел возможность нивелировать рецидив. Ведь я был значительно старше их.
— А было такое, что ты нарисовал портрет, а человек сказал: «Нет, это не я. Я намного красивее»?
— Нет. Ведь это были гротесковые портреты, шаржи. Хотя кому-то хотелось и педантичности. Когда рисовал для кого-то портрет девушки, мамы или сестры, то хотели, чтобы была и похожа, и красива. А самому раненому был нужен этот процесс процесс скорее как психотерапевтический сеанс. И для этого мы ходили сейчас в госпиталь во Львове. Чтобы пообщаться и снять психологическое напряжение. Когда человек целый день сидит, курит, ждет процедур, то возникает чувство, что он оторван от мира. Все занимаются своими проблемами, а он по ночам срывается и начинает кричать. Так было не раз и в госпитале, в котором я лежал. Парень среди ночи все время кричал, чтобы я его прикрыл. Потому что — травма. И эта травма остается надолго.
— А как ты решился пойти сейчас в госпиталь рисовать?
— Мне позвонили мои друзья из Дрогобыча Левко Скоп и Таня Думан. Я спросил, кто еще идет. Оказалось, что еще один мой друг Левко Мыкытыч, который тоже служил со мной в Кабуле, и Матвей Вайсберг из Киева. И я сразу сказал: люди едут из Киева, а я что, тут буду сидеть в своей мастерской и смотреть в потолок?!
— Что ты увидел в госпитале?
— Мы пришли и пригласили парней посмотреть, как мы рисуем. Нам предложили работать в специальной комнате для отдыха, там клетки с птичками. Кто-то ушел в палаты к лежачим раненым.
— Ты сам себе выбирал натуру?
— Нет. Они подходили по очереди. Сидели с нами в комнате, смотрели, общались, шутили. А потом я еще и на второй день поехал, потому как много желающих было.
— Сколько портретов ты нарисовал?
— Около десяти.
— Вы с ними разговаривали?
— Конечно. Кто-то просил, чтобы его не фотографировали, поскольку он «оттуда и обязательно вернется туда». А кто-то говорил: «Я очень рад, что у меня теперь есть портрет». Запомнился мне один парень.Очень красивый, где-то из Мариуполя. Он скзал:: «Я возвращаюсь назад и опять буду в окопах». Молодой мальчишка, лет двадцати. Там вообще были мальчики лет восемнадцати, с осколками в ногах. Они пережили по пять операций, и полностью им эти осколки не вытащили. Там такой диапазон травм и увечий, что страшно!
— Ты видел уже такие травмы...
— Да. Я с такими лежал в госпитале и спокойно к этому отношусь. Врачи стараются, как могут. Но психотерапевтов там также не хватает. И не хватает людей, которые бы психологическипомогали. На самом деле это не так просто, как кажется:. дескать, зашили, зарубцевалось, и парень ушел. Это не так. Это дает такой травматический след на всю жизнь, что неизвестно где, в какой ситуации и через сколько лет может возникнуть рецидив.
— Этот госпиталь такой же, как и в твое время, или что-то изменилось?
— Перед отправкой в Афган мы пробыли месяц в Средней Азии и там снимались в массовке для фильма о далекой гражданской войне, о душманах. Тот госпиталь напоминал обстановку 1930-х годов, красноармейцев. А ныне во Львове — совсем другой.
— Тут тоже есть «деды»?
— Думаю, нет. Это не то, что было у нас: загрузили табуном, выкинули среди ночи, сняли всю хэбэ форму, бросили в чаны, потому что все во вшах и всяких паразитах. Тут же нормальные светлые палаты, чисто, прекрасные условия.
— О чем ты говорил с ранеными, когда их рисовал?
— Разговаривать не обязательно. Для чего разговаривать? Я мало говорил. Когда я делал работу, старался долго не засиживаться на том портрете, потому что некоторым было больно сидеть, им нужно было лежать. Я не могу пересказывать то, чем они делились со мной. Но о войне мы пытались не говорить. Мы говорили о том, как они вышли на портрете, о концертах, о семейном. Зачем говорить о войне? Когда они начинают «зарываться» туда, им больно. Лучше там об этом не говорить. Там и так все время им об этом напоминают.
— А что ты чувствовал, когда их рисовал?
— Меня всегда интересует натура, человек. Когда перед тобой сидит парень, ровесник твоего сына, то ты думаешь, что на его месте мог быть твой ребенок. Так не должно было быть, так не должно было случиться. И возникает некое сочувствие, чуть ли не вина, что так случилось.
— А какие глаза у них?
— Разные. Передо мной, например, сидел громадный парень из Трускавца. Василий звать. Три операции было, куча осколков, контузия. Он был в десантской «полосатке» и очень просил, чтобы я изобразил это на портрете. В его глазах были сожаление и надежда на выздоровление. А вообще-то характеры разные, разные психологические состояния. Одному 47 лет, другому 18. Или вот парень поступил в медуниверситет, год отучился и ушел воевать. А после контузии уже не может учиться. Сам такой необычайно красивый... И таких там десятки.
— После вашего визита им стало легче?
— Думаю, что у всех осталось хорошее «послевкусие». Они между собой обсуждали это событие, им было чем занять мозги на некоторое время. И это — супер.
