Издатель Дмитрий Карелов: Я думаю, что литература в принципе минорна

Создатель российского сетевого литературного журнала (который уже успел выйти в бумажном формате) «Внеклассовое чтение» Дмитрий Карелов рассказал для читателей «Фразы» о современных культурных тенденциях, цензуре и том, куда движется современная проза.

– Как появилась идея «Внеклассового чтения», каким образом удалось собрать под такой некоммерческий проект единомышленников?

– Созданию «Внеклассового чтения» предшествовало ощущение, что как в интернете, так и в бумаге существует достаточное количество поэтических проектов, вокруг поэзии формируется некоторая инфраструктура – премии, периодика, площадки для публикаций и выступлений. С прозой, на мой взгляд, дело обстояло гораздо хуже. Не думаю, что наш скромный самиздат что-то серьезно в этом плане поменял – скорее, мы просто публикуем тексты, которые нам нравятся, что обогащает в первую очередь нáшу жизнь. Не претендуем на социальную значимость или несение высокой миссии.

Я думаю, что слова «некоммерческий» и «единомышленники» связаны напрямую, поэтому не вижу тут никакого противоречия. Я как-то готовил к публикации текст Тимофея (Свинцова), мы обсуждали стилистические особенности его рассказа, даже спорили. Мы с ним были совсем незнакомы, но переписка как-то подвела к тому, что мы начали заниматься «Внеклассовым чтением» как соредакторы, –  теперь мы, конечно, уже хорошо знакомы и даже дружим. Большой команды за нашим веб-альманахом не стоит, но есть ряд авторов, близких нам по духу. Они, собственно, и являются «Внеклассовым чтением».

– Ты позиционируешь своё издание как литературный андеграунд. Что для тебя это значит в первую очередь?

– Да, пожалуй, но всё-таки понятие «андеграунд» имеет для меня слишком размытое значение, под ним можно подразумевать разные вещи. Мы не встраиваемся в магистральный литературный процесс, не хотим сотрудничать с организациями, которые нам несимпатичны. Перед нами не стоит задач публиковать известных авторов, напротив, нам хочется публиковать талантливых авторов, ранее неизвестных потенциальному читателю – это, как мне кажется, самое ценное, что мы делаем. Но никакой эстетики или идеологии андеграунда мы не придерживаемся. 

– Почему делается акцент на «внеклассовость»? Значит ли это категорическое отрицание политической составляющей в литературе? Готовы ли в журнале терпеть крайние, радикальные взгляды?

– Было бы странно отрицать политическую составляющую в искусстве или не принимать искусство, обладающее такой составляющей. Наше название отсылает к редакторской позиции: при выборе текстов мы не руководствуемся политическими взглядами. Исходя из этого, понятен и ответ на третий вопрос: да, конечно. Мы не являемся носителями крайних радикальных взглядов, но вполне готовы их терпеть, если они выливаются в творчество, а не в радикальные действия по отношению к другим людям – допускаю, что радикализм может положительно влиять на качество текста, делать текст, грубо говоря, своеобразнее. Но это не прямая зависимость: текст с радикальными настроениями может быть и очень плохо написан, система взглядов в нём может представлять собой уродливую нелогичность, радикализм – подаваться как должный, словно это прописная истина, принимаемая всеми. Мне приятнее формулировать, что нас привлекает всё странное, нежели всё радикальное. Хотя эти понятия способны пересекаться. 

– Что, на твой взгляд, мотивирует сегодня молодых авторов?

– Хочется думать, человек вначале много читает, а потом начинает немного писать. Наверняка это комплекс причин, который может включать в себя и тщеславие. Но это не так важно для редактора – важнее сам текст.

– У меня лично складывается впечатление, что молодая литература всё больше уходит в негатив, даже чернуху. Возможны ли сегодня светлые тексты? Нужны ли они читателям?

– Я думаю, что литература в принципе минорна. В современной литературе есть ряд тенденций, которые лишь это укрепляют: вновь проснувшийся интерес к этнографии, мифу, фольклору, которые довольно часто имеют мрачноватые оттенки. Если современный автор стремится фиксировать действительность постсоветского пространства, то ему вряд ли подойдет светлая палитра. Если это политизированная литература, то, вероятно, мы будем иметь дело с протестом и описанием неприглядных сторон действительности. Я бы не стал кому-то советовать стараться написать «светлый» текст или «чернуху»: думаю, что литература должна решать более сложные задачи.

– За последние годы уровень независимой литературы (которая, например, проходит через тебя) вырос или снизился?

– Я могу только сказать, что число публикуемых нами авторов увеличилось, что меня очень радует. Уровень тех, кого мы публикуем, меня вполне устраивал всегда; сложно сказать, вырос общий уровень или упал, поскольку у меня нет точных приборов для измерения качества прозы по типу линейки или весов. Моё высказывание относится к таким случаям, когда нам изначально нравился автор и не перестал нравится в дальнейшем – выросло ли его писательское мастерство или упало за последние годы, очень сложно сказать, не обладаю способностями для такого анализа и не уверен, что его можно объективно провести.

Я никогда не прибегаю к какой-то шкале измерения в случае с уже опубликованными текстами. Про них можно только сказать, состоялись они или нет. На мой взгляд, если мы уж беремся оценивать искусство, то у нас есть только две оценки. Бессмысленно рассуждать таким образом, что конкретный автор писал ужасно, потом очень плохо, а потом просто плохо: по большому счёту во всех этих случаях с точки зрения искусства мы имеем дело с нулём.

– Ощущается ли серьёзный контраст между русскоязычными авторами из разных стран? Видишь ли ты какие-то «национальные» специфики?

– Если брать тех, кого публиковал я лично, то не сильно. Как правило, выражается в упоминании каких-то конкретных мест и событий, а не в языке и стилистических особенностях. Однако я почти уверен, что тут дело в моём кругозоре: наверняка есть авторы, которые пишут на русском языке, но вкрапляют в тело текста элементы другого языка или местных диалектов – было бы здорово напечатать такую подборку.

– Если брать Россию: больше пишут в Москве и Питере, или в провинции? Существует ли какой-то культурный и эстетический разрыв между ними?

– В Москве и Питере если и пишут больше, то потому что всё больше людей переезжает в Москву и Питер. Если брать историю русской литературы, то многих авторов мы ассоциируем с Москвой или Питером, но многие из них родились в других городах. Географический аспект, пожалуй, не может совсем уж не отображаться на письме – в тексте упоминаются места, события, и информационное поле в разных населенных пунктах отличается. В одном городе могут говорить о чём-то целый год, а в другом об этом даже не слышали. Но географический фактор далеко не единственный. На авторский стиль может влиять огромное количество факторов – чем внимательнее мы их будем рассматривать, тем мельче они будут дробиться. Об этом можно было бы написать интересное исследование, но это уже к основательному ученому, а не ко мне.

– Показалось, что ты категорически не воспринимаешь многие сегменты официальной литературы – толстые журналы, литературные премии…

– Дело в том, что я не делю литературу на официальную и неофициальную. Есть просто литература. А то, что мы называем «официальная литература», на мой взгляд, литературой зачастую не является.

Я нормально отношусь к литературным премиям, если заранее принять во внимание, что они не являются полностью объективными. Я не хочу сказать, что в жюри обязательно сидят некомпетентные люди, а лишь то, что нет каких-то точных приборов для измерения творческого успеха. Выбрать между сильным и слабым текстом довольно просто, но выбирать между двумя успешными текстами можно лишь руководствуясь собственным вкусом. Выбор жюри часто говорит больше о нём самом, чем об авторах. Премии могут быть полезны для популяризации литературы, способны создавать некоторое культурное поле, полезное для авторов и критиков, носить редакторскую функцию – отбирать тексты для широкой читательской аудитории.

К толстым журналам я не испытываю неприязни. Напротив, я с почтением отношусь, к примеру, к «Волге» и «Уралу». Но для меня является данностью, что если «толстый журнал» и выполняет связь между автором и читателем, то эта связь довольно зыбкая. В случае некоторых журналов это даже хорошо, с учетом того, что там публикуется. Я верю, что некоторые редакции таких журналов достойно выполняют редакторскую функцию, проще говоря, функцию отбора, но эта функция во многом лишается смысла, если журналы не осуществляют связь между текстами и читателями – для кого, спрашивается, проводился отбор. Некоторым авторам кажется полезным, что их выбрали формальные редакторы, чья компетенция подтверждается должностью (подтверждается ли?), и это наделяет статусом, которым поделился официальный редактор. Но что делать дальше с этим статусом, если о нём никто не знает, кроме узкого круга лиц? Вероятно, что только множить послужной список публикаций в конце своих следующих публикаций. Довольно прямолинейная попытка убедить потенциального читателя, что ты маститый писатель, разве нет? Тот случай, когда пошлость и манипуляция работают в одну смену, пытаясь наложить фильтры на восприятие текста.

– Твое издание уже дебютировало в бумаге. Насколько это сегодня является затратным и востребованным?

– Вполне затратно. Может, мы просто хреновые менеджеры. Мы и не пытались быть хорошими.

– Существует ли в современной российской литературе цензура? Включают ли молодые авторы самоцензуру? Есть ли понимание, для чего она нужна?

– Я не рассматриваю цензуру исключительно в негативном ключе. Если в журнале есть редактор, значит в нем есть и отбор, то есть цензура. Она может быть самой разной в разных местах, поэтому проекты отличаются друг от друга. Если редактор не берет тексты по этическим или политическим мотивам, то в этом нет чего-то вопиющего – он имеет на это право, а автор имеет право обратиться с текстом в другое место. Локальная цензура формирует разнообразие. Самоцензура тоже не является чем-то ужасным, она может изменять свои границы – сегодня ты решил об этом не говорить, а завтра принял решение сказать. Главное, чтобы она не совершалась под давлением извне, а лишь по уговору с собственными вкусом и совестью.

Глобальной цензуры в русскоязычной литературе, пожалуй, нет. Тем, кто мог бы попробовать осуществлять глобальную цензуру, на литературу плевать. Плевать не в смысле личной отсталости, а в смысле прагматичного убеждения, что литература сегодня не способна мобилизовать широкие массы, поэтому с ней возиться бессмысленно.

– Какие новые смыслы может дать сегодня молодёжь в литературе?

– Какие молодёжь пожелает. Какие пожелает каждый конкретный автор. Творчество – место максимальной личной свободы, в которое мне не хочется вторгаться даже в форме предположений. Как читателю мне приятнее оставлять за собой возможность удивляться, а не прогнозировать, либо лишая себя такой возможности, либо сталкиваясь со слабостью своих прогнозов.