Очередная волна «красного» террора, как известно, прошла в 1948 году, когда начались повторные аресты бывших политических заключенных, вышедших на свободу. И когда, добавим, многие на советской каторге «узнавали среди „лагерных бандитов“ своих друзей, руководителей, чистейших, бескорыстных рыцарей революции, чьей жизни и таланту они когда‑то восхищенно завидовали». С одной стороны, суть «революции» давно уже известна, и упомянутые «рыцари», отстаивающие в свое время «правильный ленинизм», как говорится, за что боролись, на то и напоролись, став узниками узаконенных тем же Лениным лагерей. При этом напоминать о географии «правильных» комсомольцев с коммунистами, наверное, тоже не стоит: и поэт Анатолий Жигулин в России, и юрист Левко Лукьяненко в Украине ратовали за исправление «ленинских» норм в искривленных «подлыми функционерами» местах.
С другой стороны, речь в «Одноэтапниках» Леонида Городина (М.: Музей истории ГУЛАГа) не так о «социальной справедливости», наконец-то восстановленной в местах лишения свободы, как о том, чем эта самая свобода в данном случае измерялась. Впервые автор сборника «невыдуманных рассказов» был арестован в двадцать один год за распространение «Письма к съезду» В. И. Ленина, а последующие сфабрикованные обвинения воплотились для него в годы ссылок и восемь лет заключения, проведённые в лагерях Воркутлага, на стройках и лесоповале. Трижды осуждённый за контрреволюционную троцкистскую деятельность, он лишь в начале 1990-х годов добился полной реабилитации. В 1960-е и 1970-е годы Городин написал цикл лагерных историй, некоторые из них были опубликованы в воркутинской газете «Заполярье», но только сейчас эти рассказы вышли полностью.
И пускай лагерная мудрость в те времена гласила: «На чем держится Воркута? Ее поддерживают три кита: блат, мат и туфта», а люди, как пишет автор, «державшие себя вполне прилично в тюремной камере и даже в лагерном бараке, в этапе зверели, с них спадала тонкая корка культуры, и обнажались первобытные инстинкты», интересна эта книга другим. Например, тем, как не все «зверели» и «обнажали», да и сам автор не утратил человеческих чувств в отношении к своим «одноэтапникам». «Что‑то было в нем от чеховских героев, но без их рефлексий», — пишет он об одном.
«Многие из нас жили тогда, как верблюды в безводной пустыне, за счет своих горбов. Но мы, как и верблюды, поддерживали только свою жизнь. Он же поддерживал духовную жизнь и в других», — сообщает о другом. «Камера... Только мучительный гений Гойи мог бы изобразить ее такою, какою я увидел ее впервые», — «культурно» рефлексирует уже сам.
Чем это нелегкое чтиво отличается от тяжелых книг Солженицына и Шаламова? В первую очередь тем, чем иногда беспородные собаки (а упомянутые авторы в смысле литературы были весьма «породисты»: учитель и поэт) выгодно отличаются от своих сановитых сородичей. Особо не углубляясь, уточним: у авторов, соответственно, «Архипелага ГУЛАГ» и «Колымских рассказов» речь о выживании в лагере, у Городина — о «живой» жизни даже здесь, на каторге. Ясно, что краденый воздух свободы у того же Мандельштама обернулся краденым сахаром в лагере (точнее, отбросами на помойке), но при этом интерес к прежней жизни и жизнь прежними интересами не всегда отменялась. Привычка и потребность иногда были сильнее карцера и лесоповала. «Что он туда записывает? — терялся в догадках герой одного из рассказов. — Его вопрос, обращенный ко мне, все разъяснил. — Не помните ли вы стихотворение Пастернака «Годами, когда‑нибудь, в зале концертной...»? Я запамятовал, как там дальше после строчки: «Художницы робкой, как сон крутолобость...»
Или если даже не Пастернак с Мандельштамом, то вот, например, другая порода, не менее стойкая даже в условиях лагерной жизни. «1943 год. Воркута. Дошел бедолага. Привязали ему к большому пальцу правой ноги бирку, одели в деревянный бушлат и закопали. Доски списали по акту. Бухгалтер над актом задумался: Как провести в отчете? „На изготовление гроба“? Нехорошо. Резко. В Управлении будут читать... И вывел красивым почерком: „На последние коммунальные услуги для заключенных“. Он недавно попал в лагерь и был от рождения очень деликатным».
При этом упомянутая общая «география» событий предусматривала и подобную же «биологию» таких людей. И в той же харьковской пересылочной тюрьме, в которой побывали все герои нашей истории (арестовывали в Москве, присуждали Колыму, но высылали все равно из Харькова), дед-художник автора этих строк, чьи графические работы знала вся Украина, мог читать сокамерникам лекции по истории искусства. В «Одноэтапниках» Городина та же «культурная» уравниловка. «Бирюков откопал где‑то в дальнем углу и притащил в нашу десятку профессора Круссера. Ученый старик улегся между нами и без скидок на обстановку прочитал настоящую лекцию: „Достоевский и революция“. В те годы имя Достоевского нигде не упоминалось, в курсах литературы оно не значилось, в библиотеке его книг не было».
Как относились к таким людям в лагере обычные советские зеки? «Вид обеспеченных фраеров, с чемоданами и корзинами, добротно одетых, таких близких и недосягаемых, выводил из себя голодных блатных. Они долго бежали вдоль колючей проволоки зоны, выкрикивая: — Га-а-а-а, троцкисты, в рот, горло, нос пиханые! Вы нашего Кирова убили, вы нашего Сталина хотели убить! Не расстреляли вас, гадов. Ничего, в лагере вам дадут жизни, подохнете все, падлы!»
Подохли, как видим, не все, о чем, собственно, и можно прочитать в этих «невыдуманных рассказах».
Не особо выдумано также имя следующего автора нашего обзора, ведь повесть «Подражание Гомеру» Натана Дубовицкого (М.: Русский пионер) написал помощник Владимира Путина, небезызвестный по своим предыдущим текстам («Околоноля», «Ультранормальность», «Дядя Ваня», «Машинка и велик»), взявший в качестве псевдонима девичью фамилию супруги.
Почему «подражание Гомеру», спросите? Несложно ответить, ведь речь о деяниях героев, а вот насколько это героический эпос, а не, скажем, очередной травелог из их кочевой «военной» жизни, судить преждевременно. И пускай пышные ряды метафор и аллюзий в повести иногда тянут хоть на ту же «Песнь о Гайавате» (одно описание рядового воинского подразделения «ДНР» на марше чего стоит), но интонация и стилизация заставляют вспомнить Салтыкова нашего Щедрина, а еще «Жизнь и необычайные приключения солдата Чонкина» Войновича и, конечно же, «Осень патриарха» Маркеса в финале.
Но все это в стилистическом и жанровом плане, а так, конечно, имитация — недаром «подражанием» назван текст. Что же касается художественности, то в данном случае старые мехи жанра (автор называет свои экзерсисы гештальт-романами) наполнены всего лишь молодым вином очередного горячего сюжета. То есть ничего вроде бы нового, а на модный бестселлер вполне похоже. Поскольку, во-первых, речь о войне на Донбассе, а во-вторых, это не просто описание фронтовых будней, коих нынче немало и с этой, и с той стороны, а как раз на основе этой самой гештальт-психологии — общепсихологического направления, связанного с попытками объяснения восприятия, мышления и личности. То есть не просто жизнь на войне, а ее разбор в «мирных», в нашем случае «культурных», категориях. Не описать характер, а рассказать о причинах, его сформировавших. Не отчитаться о количестве подвигов, а поведать о ночных страхах героя.
Вот и рассказывает господин Сурков-Дубовицкий, как умеет. А уменье, его самого сформировавшее, — у него за плечами, на картинке, к повести прилагаемой. Там, за спиной автора, кроме обязательных в кабинетах «культурной» власти Пушкина и Путина, — портреты Пелевина и Сорокина. От первого в повести — «обычная» серьезность даже при самых фантасмагорических поворотах сюжета, от второго — умение не использовать его главный прием: описывая серые будни, взорваться в конце оргией совсем другого жанра. Хотя финальный взрыв в «Подражании Гомеру», конечно, имеется, но он — не менее логическое продолжение этой самой военной «серости», а не неожиданный финал.
Интересна повесть еще и подробностями, так сказать, из первых рук, если вспомним о занимаемой должности автора в администрации российского президента. И важны даже не прототипы бойцов с позывными Треф, Строгий, Минус, а также их командарма Фрезы, в которых легко узнать глав сепаратистских батальонов с позывными Гиви и Моторола, а также главу «ДНР» Александра Захарченко, а скажем, их смерти, в которых обвиняют украинских диверсантов, хотя есть версия, что их убили свои же. «Его надо по-товарищески убрать, деликатно, со всеми, так сказать, почестями, — подсказывают Фрезе-Захарченко боевые товарищи. — Снайперу, к примеру, Рыжему из разведбата поручить, на ту, допустим, сторону фронта зайти. И уже с той-то стороны, прости господи, исполнить».
Далее оказывается, что буквально все донецкие командиры с бойцами в повести не лучше. Одного «насилу из города выдавили, устроила его шпана там такой... бардак. Разбой, пьянка... Жидов всех изнасиловали, баб ограбили... То есть наоборот». Другой, «сын алкоголиков, двоечник, в школе промышлял карманными кражами». Третий, известный ополченец Радиола, «опереточным баритоном вещал в настроенную на частоту противника рацию: «— Укропы, укропы, это Радиола, как слышите? Я ваш рот е...л, укропы! Говорит cепар Радиола, известный также как Всем-вам-п...ц... Бегите домой, х...сосы!» Есть даже редактор боевой газеты, писатель Бурелом, напоминающий Захара Прилепина, который «так распалил себя в этих диспутах, выказал столько телевизионного мужества, нагнал такого страху на воображаемых врагов, что от собственных речей несколько двинулся умом». Да и сам командарм Фреза, который «сделал из веселого партизанского сброда угрюмую неодолимую армию», более чем уверен, что «воин, не случайно призванный, а настоящий, природный воин по натуре всегда бандит».
По сюжету обстановка в «ДНР» накаляется, старослужащие бузят, командармы с обеих сторон договариваются («двести тысяч евро, пятьдесят новых бронежилетов, семьдесят автоматов, двести рожков к ним, сорок цинков патронов, полтонны горохового концентрата»), потери вроде бы в норме («в месяц в общей сложности двадцать двухсотых и полсотни трехсотых») и грудь у вояк «завешана всякими самодельными крестами, медалями, звездами, которые Треф мастерил из всего, что блестит, — из консервных банок, старых монет, медной проволоки», да только «каждый давно уже втайне мечтал о другом враге и другой войне».
И даже «мировая» от автора, объясняющего, что все происходит в далеком будущем, где в моде войны, имитирующие баталии будущего, все равно не остудит горячие головы доверчивых читателей. Поскольку больно уж все на правду похоже. Причем с первых, как упоминалось, рук. Так, Фреза, например, «уже успел удачно поучаствовать в двух мемориальных войнах — „афганской“ и „чеченской“ — и теперь защищал чемпионский титул в матче, повторяющем события гражданского конфликта на юго-востоке Украины», и это как раз понятно. Но вот эта самая война в повести помощника российского президента, написавшего «Подражание Гомеру», датирована 2014–2039 годами. Чем не прогноз? Ну или оговорка по Путину, словно по Фрейду.
Роман следующего автора нашего обзора, а именно «Реконструкция» Антона Секисова (М.: Все свободны), рифмуется в названии с образом жизни его героев — городских ролевиков («реконструкторов»), бегающих друг за другом с деревянными мечами. Если точнее, то восстанавливает, конечно, главный герой события своей личной жизни (весь роман напоминает грандиозный наркотический трип), но упомянутые рыцари с гномами и прочими злобными монахами в наличии имеются. По сюжету не особо успешный стендап-комик, отчаявшись хоть кого-то рассмешить, переходит не на личности, а на общество. То есть оскорбляет в лучших чувствах этих самых ролевиков, за что они открывают на него настоящую охоту. Но не был бы автор романа настоящим писателем, даже переехавшим недавно из купеческой Москвы в интеллектуальный Петербург, чтобы лучше страдать (как, соответственно, «настоящие писатели» вроде местного Достоевского), если бы не придумал более фантастическую придумку.
История ордена, который угрожает герою, тянется со времен князя Гагарина, привезшего из далеких стран культ богини Смерти, коим заражены оказались почти все — от советских героев прошлого до нынешних друзей и коллег нашего комика. Даже любимая девушка, представляете?
Честно говоря, удивительно, что у Секисова, автора ранней «Крови и почвы», вся эта фантасмагория не вылилась в очередную «тоталитарную» сказку в духе Сорокина, ведь советское наследие «Горячего камня» и «Бронзовой птицы», как оказалось, не так легко заменить на заморское зелье Кроули и Лавкрафта. Даже вырождение советского библиотечного племени не помогло, ростки «пионерской» классики все равно пробиваются сквозь «готический» асфальт современной литературы. И каждый раз в романе того же Секисова «впереди проглядывало что-то заманчивое, как в детстве, когда едешь сутки в душном вонючем плацкарте и не видишь ничего, кроме ног в дырявых носках, а сейчас вот-вот должна показаться в окне полоса моря».
