Обвинения в фашизме давно стали одним из жупелов про- и антиукраинской пропаганды. Начиная с советских времен фашизм был тем, чего следовало бояться и ненавидеть. Нынешняя волна ультраправого насилия и разглагольствований про «Армію, Мову, Віру» позволила не блещущим умом последователям доктора Геббельса сесть на своего любимого конька.
К сожалению, фашизм – это действительно часть надвигающейся на нас реальности. Поэтому я хочу показать многогранность этого явления и его место в современном мире. А также его потенциальную и реальную роль для современной Украины.
Этот неуловимый фашизм
Когда мы думаем о фашизме, нам, как правило, представляются концлагеря с толпами замученных людей и стройные ряды эсесовцев в модной форме от Хьюго Босс. Таким его репрезентирует нам Третий Рейх в своих худших проявлениях. Только проблема состоит в том, что гитлеровский режим был национал-социалистическим, а не фашистским. Фашизм же воспринимался Гитлером и его приспешниками как второсортная идеология для второсортных европейцев.
И по факту так оно и было. Германия превосходила всех своих союзников на три головы как в военно-политической, так и в культурной сферах. Нацисты смотрели на фашистов как на обслугу для своих планов захвата европейского господства: все лучше, чем коммунисты и либералы. Однако пропаганда победителей смешала проигравших в одно неразличимое варево, где локальные различия между странами и режимами исчезали в тени Гитлера и его деяний.
Потому сейчас, наблюдая расцвет правых идей в самых разных уголках мира, мы находимся в плену устаревших клише, не позволяющих распознать фашизм в его новых формах. Нам придется начать с азов.
Пытаясь дать название идеологии или политическому режиму, мы неизбежно сталкиваемся с проблемой классификации. Ведь в реальности существуют лишь государства, осуществляющие власть на своей территории так, как им удобно. А все способы свести их к какому-то общему знаменателю – это от лукавого. Другое дело, что любая попытка создать политическую теорию вынуждает нас придумывать классификацию режимов и идеологий. И такая классификация больше говорит о самом исследователе, чем об объекте его исследования.
Приведу пример. Мы привыкли думать, что демократия – это строй, доминирующий в Европе и США, авторитаризм у нас в России, а страшная тоталитарная коммунистическая партия правит Китаем. Человек, не отравленный западным двоемыслием, мог бы отметить, что в США двухпартийная система, сводящая к нулю возможность народа проголосовать за людей, не одобренных правящей олигархией. А взглянув на КНР, увидел бы, что внутри официально единой коммунистической партии существует противостояние между комсомольцами (аналог американских Демократов) и красными принцами (аналог Республиканцев). Из этого можно сделать вывод, что США и Китай – это страны победившей олигархократии, а настоящая демократия цветет на просторах ЕС и РФ, где многопартийность. Потому Россия – это часть Европы и ее неотъемлемый союзник. Это не более чем интеллектуальное упражнение. Но я уверен, что если ФРГ и РФ когда-нибудь оформят устойчивый антиамериканский союз, такая риторика станет общим местом.
Но вернемся к фашизму. Проблема фашизма в том, что у его истоков нет пророка (как у коммунизма) или группы пророков (как у либерализма). А это очень затрудняет постановку диагноза и определения, где тут у нас фашизм, а где просто правоконсервативный режим, выступающий за традиционные ценности и крепкое национальное государство. Основополагающим текстом, который, теоретически, объясняет, что это за идеология и как ее готовить, является относительно небольшая статья Бенито Муссолини и его придворного философа Джованни Джентиле под названием «Доктрина фашизма», опубликованная в 1929 году в «Итальянской энциклопедии наук, литературы и искусств». Хотя фашисты стали в Италии верховной властью в 1922 году, полностью подавив сопротивление левых и либеральных партий лишь к 1926 году. Так что эта работа является буквальным воплощением поговорки «хорошая мысля приходит опосля» и призвана легитимировать уже сложившуюся в стране ситуацию. Не идеи привели фашистов к власти, а тотальный хаос, охвативший страну после Первой мировой войны. А Великая депрессия лишь ужесточила режим, вынудив правительство подчинить себе экономику и совершить попытку проникнуть в голову каждого итальянца.
В основу фашистской идеологии было положены работы Г. Ф. Гегеля, сочинившего философскую систему, пригодную для легитимации любого государства и режима. Во-первых, он сообщил, что история – это процесс приближения человечества к Абсолюту (Богу) путем создания все более совершенных воплощений идей, заложенных в Абсолюте. Так он придал истории смысл и цель.
Далее немецкий философ высказал мысль, что отдельные индивиды находятся в плену своих эгоистичных интересов. Потому Абсолют реализует себя через формирование государств, которые являются воплощением безличной истины. Каждое государство торжествует до тех пор, пока несет на себе отсвет божественной идеи, и терпит крах при появлении ее более лучшего воплощения.
Сам Гегель полагал, что Абсолют организует движение истории в сторону царства свободы. Другое дело, что свободу он мыслил как подчинение законам, принятым государством. Поскольку только государство способно осознавать надличную истину. И наиболее свободным государством он считал дико забюрократизированное и авторитарное Прусское королевство.
Потому, если для вас было непонятно значение словосочетания «свобода есть осознанная необходимость», то теперь многое должно проясниться. Законы необходимы: подчиняясь законам, вы становитесь свободны. Пруссия быстро оценила эту замечательную систему и обласкала ее автора. В дальнейшем его философскую систему радикально переделали Фейербах и Карл Маркс. Вместо Абсолюта они поставили человека и сообщили, что исторический процесс – это процесс преодоления человеком отчуждения от самого себя, финальной точкой которого является коммунизм, позволяющий полностью реализовать людские возможности. На этом гегельянцам бы и остановиться, но эта философская система уж слишком годится для оправдания всего чего угодно, и было бы грешно не пользоваться ею для поправки своего материального положения.
Потому уже в 90-х годах XX века некий Ф. Фукуяма получил шестизначный гонорар за свой пасквиль «Конец истории», в котором жизнерадостно сообщил, что Абсолют — либерал, а крах СССР знаменует полную реализацию заложенных в него идей. Сейчас в странах Первого мира, а позже для всего человечества.
В том же русле бултыхается трубадур евроинтеграции и социал-демократии Юрген Хабермас. Поскольку Абсолют — социал-демократ, то если мы создадим идеальное коммуникативное сообщество, где люди абсолютно рационально и равноправно разговаривают о своих ценностях, мы неизбежно придем к Истине. То есть к ценностям современной немецкой социал-демократии.
Очевидно, что гегельянством можно оправдать все что угодно. Главное — не стесняться ставить Бога в коленно-локтевую позу, сообщив публике, что он сторонник единственно правильного учения. Потому философский фундамент коммунизма, фашизма и во многом либерализма крайне схож. Фактически это двоюродные братья, устроившие между собой теологический спор о сути Бога.
Но давайте вернемся к творению Джентиле и Муссолини. В своей «Доктрине фашизма» они провозгласили, что ключевым понятием, определяющим фашизм, является государство, самим фактом своего существования формирующее человека и его этические представления.
Фашисты отвергали либеральную демократию, поскольку она выражает не совокупную волю общества, а лишь отдельной, пусть даже и большей, его части. Также они отвергли индивидуализм: человек сам по себе и для себя существовать не может. Лишь в общении с другими он раскрывается как личность.
И тут нам следует сделать следующий шаг, чтобы до конца оценить масштабность брака между фашизмом и гегельянством, а также показать пропасть, отделяющую фашизм от нацизма. Если в немецкой традиции доминировала риторика крови и почвы, провозглашающая неравенство людей на биологическом уровне и практически разделяющая их на разные биологические виды, то фашизм в этом отношении был намного гибче.
Его доктрина прямо говорила, что государство создает нацию из сообщества разрозненных людей. И тут, пожалуй, следует дать слово непосредственно Джентиле: «Нация не есть раса или определенная географическая местность, но длящаяся в истории группа, то есть множество, объединенное одной идеей, каковая есть воля к существованию и господству, то есть самосознание, следовательно, и личность. Эта высшая личность есть нация, поскольку она является государством. Не нация создает государство, как это провозглашает старое натуралистическое понимание, легшее в основу национальных государств XIX века. Наоборот, государство создает нацию, давая волю, а следовательно, эффективное существование народу, сознающему собственное моральное единство. Право нации на независимость проистекает не из литературного и идейного сознания собственного существования, и тем меньше из фактического более или менее бессознательного и бездеятельного состояния, но из сознания активного, из действующей политической воли, способной доказать свое право, то есть из своего рода государства уже in fieri. Государство, именно как универсальная этическая воля, является творцом права. Нация в форме государства есть этическая реальность, существующая и живущая, поскольку она развивается. Остановка в развитии есть смерть. Поэтому государство есть не только правящая власть, дающая индивидуальным волям форму закона и создающая ценность духовной жизни, оно есть также сила, осуществляющая вовне свою волю и заставляющая признавать и уважать себя, то есть фактически доказывающая свою универсальность во всех необходимых проявлениях своего развития. Отсюда — организация и экспансия, хотя бы в возможности. Таким образом, государственная воля уравнивается по природе с человеческой волей, не знающей в своем развитии пределов и доказывающей своим осуществлением собственную бесконечность».
Так, пройдя по стопам Гегеля, фашисты довели его концепцию до логичного завершения. Государство – это все, а человек есть его производная, лишенная вне его существования любой цели и смысла. Это выглядит достаточно жутковато, но строительство лагерей смерти из такого подхода не следует. Даже более того, государство, захватившее новые территории, должно навязать ее обитателям свое видение истины, а не убить их. Как это делается, мы могли видеть на примере другого гегельянского государства, а именно СССР.
Казалось бы, вот оно, определение фашизма! Настала ясность и легкость, можно вздохнуть свободно. Только проблема в том, что даже на территории Италии «Доктрина фашизма» не была целиком и полностью воплощена. Так что уж говорить про другие государства! Да, антилиберальные и антисоциалистические идеи в сочетании с правыми лозунгами властвовали на просторах Центральной Европы, но зачастую они опирались на веру в господа нашего Иисуса Христа, а не культ государства.
Сейчас в это трудно поверить, но период между мировыми войнами был временем расцвета политического христианства. На фоне краха устоев и беспросветного ужаса люди начали массово обращаться к Богу, что нашло свое отражение и в политической сфере. К власти начали приходить люди, провозглашающие официальной целью своего государства практику благой жизни и реализацию христианских ценностей в жизни.
Австрийский канцлер Дольфус верхом на коне следовал в составе колонны, сопровождавшей огромное деревянное распятие, испанский диктатор генерал Франко официально почитался как hijo predilecto de Dios (возлюбленный сын Господа), а в Вишисткой Франции портрет маршала Петена вешали над крестом и школьники начинали каждый день с молитвы: «Отец наш, который за нас в ответе, славно имя Твое, царствие да придет Твое… и избавь нас от зла, наш Маршал!».
Легко понять, что большинство христианских авторитарных режимов не ставили своей целью геноцид, а также масштабные завоевания. Основной их задачей было сохранение стабильности и очень аккуратная политика модернизации, основной целью которой было «не разбудить больного». И хотя они с удовольствием заимствовали внешнюю атрибутику фашистского режима, но, с идеологической точки зрения, их отпугивали как «нездоровое» итальянское гегельянство, ставившее государство на место Бога, так и богомерзкое язычество национал-социализма. Вот оно-то было просто пугающим!
Но геополитические реалии были таковы, что либо ты с Рейхом, либо ты под Рейхом. А что происходит с государствами, пытающимися противоречить Гитлеру, было убедительно продемонстрировано на примере Польши и Чехословакии. Первая выбрала сопротивление и была повержена, а вторая была предана лживыми западными либералами. Потому Гитлер смог загнать их в свой лагерь, сформировав своеобразный правый интернационал.
Вследствие чего, по результатам Второй мировой войны, христианский авторитаризм получил по умолчанию лейбл фашизма, в будущем смешавшись для общественного мнения в одну неразличимую массу с режимами, правившими в Италии и Германии.
Но что хорошо для пропаганды, то плохо для политической науки. Любому непредвзятому исследователю очевидно, что «фашистский» лагерь глубоко неоднороден, а многие режимы, формально подходившие под определение фашистских, успешно продолжили свое существование после Второй мировой и даже выступают в качестве союзников США против красной чумы. Яркий пример – режим «Черных полковников» в Греции или многочисленные латиноамериканские диктатуры.
Такое положение вещей даже вынудило видного правого теоретика (прямо скажем, фашиста) Армина Моллера написать эссе «Фашизм как стиль», где он утверждал, что дать точную характеристику фашизму как идеологии невозможно, а потому его нужно рассматривать как эстетическое явление. Он предлагал интерпретировать фашизм как героическую волю к действию, которая является выражением отчаяния, охватившего западного человека в результате краха всех основополагающих традиционных ценностей. Следовательно, внешние проявления фашизма нужно трактовать не как проявление его идеологической сущности, а как культуру жеста, провозглашающую величайшим достижением героическую смерть в бою и перед лицом достойного противника.
На деле такой подход полностью копирует дискуссию о культуре Барокко (XVII век), которая то ли есть, то ли ее нет. Сторонники выделения Барокко в отдельную культурно-историческую эпоху говорят о барокко как о стиле, характеризующемся эклектичностью и пышностью. А противники отмечают, что эклектичные и пышные произведения характерны для любой переломной эпохи. И если в каком-то городе принято строить церкви, похожие на торты, то в то же время где-то неподалеку могут строиться строгие классические храмы.
Таким образом, в споре о классификации мы оказались на распутье. Либо мы вынуждены признать, что фашизм был только в Италии, тем самым лишив себя удобного идеологического клише, либо, следуя за А. Моллером, дать фашизму жизнь как слову и призыву, оставив его без четкой идеологической составляющей. Тем самым опустив это явление до уровня бессмысленного кликушества, когда фашистом становится любой человек правых убеждений, готовый упорно отстаивать свои ценности и умереть ради их реализации. В итоге слова «фашист» и «герой» становятся практически синонимами. Как-то многовато чести для чернорубашечников, не правда ли?
И потому нам следует оторваться от бессмысленных попыток создать точное определение фашизма. Вместо этого более эффективной стратегией было бы сосредоточить наше внимание на факторах, толкнувших дотоле либеральные и космополитические европейские народы в объятия реакции и дремучих предрассудков, вынудив вчерашних мирных граждан озверело убивать друг друга на полях гражданских и межгосударственных войн.
Вычленив эти факторы, мы сможем сказать о фашизме во много раз больше, чем слушая побасенки сторонников и противников этой идеологии. И что действительно важно: вдумчивый анализ прошлого позволит нам лучше понять настоящее.
По состоянию на сегодня мне известны две достойные внимания взаимодополняющие гипотезы, объясняющие как крах либеральной европейской цивилизации в первой половине прошлого века, так и события, происходящие сейчас на наших глазах.
Конец гегемонии и «эпоха воюющих царств»?
Первая теория принадлежит перу известного и относительно современного исследователя-неомарксиста Джованни Арриги, работавшего в традиции мир-системного анализа. Научная школа, в рамках которой он творил, предполагает, что причины, определяющие облик государств и народов, находятся не в них самих, а на уровне наднациональных экономических отношений, которые по своей природе глубоко неравноправны и структурированы международным разделением труда. Богатые страны контролируют наиболее прибыльные отрасли промышленности, а бедные вынуждены подбирать крохи с барского стола, специализируясь на грязных и малоприбыльных индустриях. Совсем уж нищие, вроде нас, поставляют сырье.
Но проблема в том, что экономика – это процесс, находящийся в состоянии постоянных изменений. И то разделение труда, которое создавало мир и процветание вчера, может стать путем к кровавому хаосу сегодня.
Когда мы говорим о событиях первой половины XX века, наш взгляд неминуемо задерживается на кровавых гекатомбах, принесенных во славу национального суверенитета. Потому историю фашизма обычно начинают с Первой мировой войны. Выводя за скобки тот факт, что националистические настроения и авторитарные тенденции начали охватывать Европу еще в последней четверти XIX века. И связаны они были с Долгой депрессией 1873 – 1896 годов, которая вылилась в ряд экономических кризисов, поразивших самые развитые страны того времени.
Вследствие этого экономического недуга произошел триумф экономического и политического национализма, который, с одной стороны, вызвал кратковременный экономический расцвет в начале XX века, а, с другой стороны, привел Европу на поля Первой мировой войны. Ведь если что-то нельзя купить, то его можно просто отнять.
Однако это всего лишь ничего не объясняющая констатация факта. Дж. Арриги полагал, что ключевым элементом капиталистической мир-системы является государство-гегемон, которое, будучи наиболее экономически развитым, производит товары с наивысшим уровнем добавочной стоимости. Тем самым получая возможность содержать военную силу, способную навязать свою повестку остальным государствам.
При этом он опирался на марксистское понятие гегемонии. Его суть состоит в том, что класс-гегемон – это не только класс беззастенчивых эксплуататоров, но и социальная группа, приносящая прямую и непосредственную пользу всему обществу. Буржуазия ведь не только эксплуатирует пролетариат, но и создает рабочие места, выдергивая его из «идиотизма сельской жизни». Так и государство-гегемон, упорядочивая мировую политико-экономическую сферу, создает пространства мира и экономического сопроцветания. Пусть даже некоторые будут процветать намного больше, чем другие.
Но с вершины все пути ведут вниз. C одной стороны, капиталистический мир имеет склонность к экспансии, становясь со временем все больше и сложнее. Со временем гегемон, бывший вчера мощнейшим государством планеты, превращается лишь в одну из многих военно-политических сил. И мы видим, как пальма лидерства в этой сфере переходит к все более крупным и сложным государствам. От рыхлого союза между Испанией и Генуей к более крепкой, но все еще миниатюрной Голландии, далее к надежно изолированной от врагов и более крупной Великобритании, а затем к разросшимся на полконтинента США, которые выглядят более чем скромно на фоне китайского потенциала.
С другой стороны, неизбежно происходят структурные экономические изменения. Отрасли промышленности, монополизированные гегемоном, неизбежно теряют уровень доходности и начинают просачиваться на территории других государств, что ослабляет экономическую основу его доминирования.
Дж. Арриги разделял два кризиса гегемонии: сигнальный и финальный.
Сигнальный кризис знаменует окончание доминирования гегемона в сфере материального производства. Промышленность начинает вымываться за рубеж. В этот момент, в поисках точки наивысшей прибыльности, капитал устремляется в сферу финансовых спекуляций, где он может быть приумножен при относительно небольших усилиях. Так вчерашние капитаны промышленности становятся мировыми банкирами. Здесь мы видим позолоченный век гегемонии: все противники повержены, экономические связи между государствами интенсивны, как никогда, а экспансия промышленности в страны с более дешевой рабочей силой и сырьем создает ощущение расцвета цивилизации. На этом фоне печальным недоразумением выглядит то, что необузданный мир биржевого капитализма создает финансовые пузыри, которые имеют свойство оглушительно лопаться, ломая человеческие судьбы. Но до поры до времени это выглядит всего лишь мелким недостатком системы.
Однако такое положение вещей приводит к возвышению альтернативных по отношению к гегемону центров силы. И спустя несколько десятилетий интенсивного роста они готовы бросить вызов одряхлевшим владыкам мира, погрузив капиталистическую мир-систему в пучину кровавых войн.
Такова экономическая и геополитическая подоплека событий, которые мы наблюдали сто лет назад и наблюдаем сейчас. Но за объективными историческими закономерностями скрывается и глубокая социальная изнанка, подстегнувшая крах либерального миропорядка в начале XX века. Именно ее осветил в своем фундаментальном труде «Великая трансформация» великий экономический антрополог Карл Поланьи.
Капиталистическое vs социальное
Поланьи писал свою работу на чемоданах. Будучи венским евреем и социалистом, он был вынужден в спешке покинуть родной дом, когда Гитлер начал захватывать Европу. Дальше судьба носила его по миру, жил он в Британии и США. Учитывая, что его жене-коммунистке отказали во въезде на землю свободы, он каждый день, закончив преподавание в университете, садился в машину и ехал в Канаду, где она его ждала. Романтическая история.
Свою книгу, посвященную становлению капитализма и фашизма, он написал и издал в годы Второй мировой. Его целью было объяснить, как так вышло, что мир его молодости так внезапно и одномоментно рухнул, заставив его стать иммигрантом. Основной его мыслью было то, что капитализм, хотя и создает возможность для торговли и обмена, разрушает социальную ткань общества. Превращая в товар не только предметы, но также человека и его труд.
Таким образом, если в предыдущие исторические периоды люди занимались трудом для пропитания и основной их целью было не скопить несметные богатства, а хорошо показать себя перед своей общиной, то с наступлением капитализма все изменилось. Теперь ключевой и практически единственной целью стало увеличение доходов, а значит, и эффективности. Это дало колоссальный толчок научному прогрессу и социальной мобильности, создав мир, каким мы его знаем. Но в то же время капитализм запустил процесс распада социальных связей и породил нищету как состояние отдельных, не нашедших свое место в мире людей. Такое было практически невозможно в традиционном обществе, где каждый был членом общины или профессиональной корпорации, которая, будучи задействована в перераспределении продукции, никогда бы не бросила своего человека умирать от голода на улице.
Таким образом, капитализм является надругательством над человеческой природой. Люди, конечно, хотят жить хорошо, но также они хотят быть частью коллектива, который заботится о них. Это биологическая программа: в дикой природе одиночки долго не живут.
Пока торгово-денежные отношения охватывали лишь небольшую часть населения, такое насилие было вполне терпимым. Но вторая половина XIX века стала периодом глобальной экспансии рынка, когда европейские массы, переселившись в города, столкнулись лицом к лицу с капиталистической реальностью.
Здесь было два пути. Первый из них предполагал, что люди должны пожертвовать своими интересами ради безликой рыночной эффективности, а второй требовал, чтобы работа рынка была скорректирована в пользу интересов общества. Европа пошла по второму пути, что, по мнению К. Поланьи, и привело к Долгой депрессии, победе протекционизма и Первой мировой войне. Описывая последствия тех событий, он полагал, что десятилетие, последовавшее за Первой мировой, было периодом, когда все ведущие мировые страны стремились воссоздать международную торговлю, разрушенную в конце XIX века. Но, по техническим причинам, которые мы не будем здесь обсуждать, их старания потерпели крах и послужили одной из причин Великой депрессии 1929–33 годов, полностью уничтожившей экономику многих слаборазвитых европейских стран и практически исключившей их из международного обмена. А это, в свою очередь, породило тот феномен, который К. Поланьи назвал фашистским сдвигом.
Согласно его теории, крах рыночной экономики неизбежно вызывает и коллапс основанной на финансовых возможностях иерархии. Внезапно правящая элита понимает, что самого основания ее власти больше не существует. Потому она вынуждена радикально сменить общественную динамику, резко меняя способ управления государством и переходя к неэкономическим методам принуждения и организации жизни общества.
Так, власть предержащие ставят у руля авторитарные правые группировки, при полной пассивности большей части населения. Не случайно практически единственной общей чертой всех фашистских режимов является неокорпоративизм. Стремясь отойти от либерального парламентаризма, фашистские правители создавали совещательные органы, в которых заседали представители конкретных профессий. Тем самым совершалась попытка воссоздать систему средневековых гильдий, вернув общество в его традиционное состояние.
Теперь, когда теория озвучена, а все слова о прошлом сказаны, мы можем вернуться к современности и примерить фашизм на нее.
Выводы
Годы после Второй мировой стали периодом расцвета глобального рынка. Победа капитализма после краха СССР стала столь неоспоримой, что такой социолог, как Зигмунд Бауман, даже поспешил провозгласить смерть общества.
Название его книг говорят сами за себя: «Текучая современность», «Индивидуализированное общество». В 90-е он прекрасно расписал, что в условиях глобальной экономики традиционные социальные структуры рушатся, а общественная жизнь ускоряется. В результате наиболее успешные люди – это наиболее мобильные люди, а те, кто не смог преодолеть свою атавистическую привязанность к «родной осинке за окном», проигрывают гонку за деньгами. При этом – в силу возросшей мобильности капитала – национальные правительства оказываются бессильны перед транснациональным капиталом, по-хамски требующим создать ему условия, а иначе он уйдет от вас в какую-то Бангладеш. Да, именно беспомощность стоит за такими обтекаемыми словами, как «благоприятный инвестиционный климат».
В таких условиях морально-этические авторитеты отмирают вместе с взятыми на себя обязанностями. Ведь каждый дом временный, а люди заменимы. И вовсе не обязательно брать на себя последствия тобой сделанного, будь то в бизнесе или в отношениях, когда можно просто упаковать чемоданы и уехать в закат.
Но проблема в том, что, оставаясь наедине с собой, остаешься наедине со своими страхами и неудовлетворенностью. Бауман сравнивал такое положение вещей с проектом идеальной тюрьмы Иеронима Бентама. В ней должны были быть стеклянные стены, сквозь которые надзиратель мог бы смотреть на арестанта, оставаясь незамеченным. В результате подсудимый не мог бы узнать, когда на него смотрят, что порождало бы ощущение постоянной подконтрольности и бессилия. Поскольку, действительно, любой, даже самый востребованный, специалист зависит от никем не контролируемой стихии рынка, которая может мгновенно уничтожить его мобильность, вбив в грязь наравне с простыми смертными. Бауман, продолжая свои размышления, говорит о том, что жители современного западного общества похожи на пассажиров роскошного авиалайнера, который оторвался от земли и летит в неизвестном направлении. И даже если пассажиры взбунтуются и вломятся в кабину управления, их ожидает лишь ровное пиканье «рыночного» автопилота. И все, что они могут сделать, это вернуться на свои места и, судорожно съежившись от ужаса, продолжить потреблять, надеясь, что самолет куда-то долетит.
Это убедительное размышление было в 90-х годах прошлого века, когда Запад был на подъеме. Но со временем припасы на борту протухли и «пассажиры» решили посадить самолет любой ценой, вследствие чего к власти пришла целая плеяда правых лидеров. Самым влиятельным из них, несомненно, является Трамп, который, совсем не случайно, в своей недавней речи перед Генеральной Ассамблеей ООН неустанно повторял, что сила ООН равна силе его членов. А они должны быть «независимыми суверенными государствами», лидеры которых, подотчетные своему народу, должны вести их к светлому будущему. Такой себе своеобразный символ веры националиста-государственника и похоронный набат по свободной торговле одновременно.
Потому мы можем видеть, что события, описанные К. Поланьи, повторяются и в наши дни. Ради того, чтобы спасти себя, американцы готовы обрушить мировую экономику, начав торговую войну практически со всеми. А уже обрушение экономики создаст условия для фашистского сдвига, который в первую очередь поразит совсем не США или западноевропейские страны, а относительно слаборазвитые страны Второго и Третьего мира.
И сейчас я говорю не про Украину, а такие государства, как Польша, Турция, Россия, Венгрия и т. д., и т. п. Очевидно, что уже сейчас мы находимся в кольце склоняющихся к фашизму режимов, ожидающих лишь момента, когда нынешний миропорядок рухнет и либеральные ценности будут полностью вытеснены разнообразными вариантами «духовных скреп». Кремль так просто целеустремленно готовится к этому варианту развития событий.
А что тем временем делает Украина? Мы активно занимаемся все более неадекватным европейским выбором. И дело тут не в том, что мы хорошие, а все вокруг плохие. Просто наши олигархи слишком завязаны на торговле сырьем, на своей любимой коррупции, на болтовне о приходе инвестиций.
Слишком верят, что все можно купить и продать, не осознавая, что скоро их деньги в политической сфере рискуют стать просто резаной бумагой. «А в полночь твоя карета превратится в тыкву».
Нет, они догадываются, что в окружающем мире что-то меняется. Но реагируют на эти изменения в своей характерной манере: мы будем правильно ползать на брюхе перед центрами силы и возлагать все тяготы на лохов, простите, народ. Конечно, они ощущают, что их позиции слабеют, время еврооптимизма прошло, а значит, народу надо дать новых макарон, чтобы процесс развешивания вермишели на ушах не останавливался.
Но фашизм ли это? Конечно, нет! Фашизм – это, в переводе с итальянского, связка. Практически это отсылка к тому, что каждый прутик по отдельности слаб, а вместе мы сильны. По сути, Муссолини, как и большинство фашистских лидеров, пришел к власти, когда Италия рушилась на глазах, а улицы тонули в океане насилия. Да, формально, бандиты, «грабившие награбленное», прикрывались красной тряпкой, чтобы скрыть свою сущность и называться борцами за социальную справедливость. Но разве не то же самое мы видим сейчас, когда в нашей стране расцвел безнаказанный национал-бандитизм? Социальная справедливость не в моде, она может оскорбить слух олигархов, но вот «Армія, Мова, Віра» – наше все.
Проблема состоит в том, что наши элиты вместо того, чтобы сплотить население, решили взять на вооружение принцип «разделяй и властвуй», запустив процесс поиска идеально чистого украинца.
В свое время, в начале культурной революции в Китае, произошла философская дискуссия о принципах материалистического диалектизма на тему «Стремится ли двойка к единице, или единица делиться на два». Вопрос далеко не праздный. Если двойка стремится к единице, значит, противоречия должны найти свое примирение и слиться в единстве китайского народа. А вот если единица делится на два, то надлежит бороться с отступниками и уничтожать оппонентов, не приемлющих единственно правильный курс партии. И ведь, как понимает любой первоклашка, все что угодно можно делить на два до бесконечности. Всегда будут более верующие коммунисты и менее верующие коммунисты.
Позиция о «двойке, стремящейся к единице» была осуждена, как правый уклон, и Китай почти на десятилетие погрузился в хаос кровавого террора и поиска всех, кто недостаточно коммунист. Китайское гегельянство весьма специфично.
Очевидно, что за последний год наши правители решили повторить подвиг поднебесных товарищей и начать поиск химически чистого украинца, используя метод «деления на два». Сначала по языку, потом по религии, дальше они еще что-то придумают. И, может быть, им удалось бы посеять достаточную смуту и разобщенность, чтобы продолжить свое гнилое правление, если бы Украина существовала в геополитическом вакууме.
Но на дворе время хищников, когда слабые и больные государства умирают, а сплоченные «фашистские» нации торжествуют победу. И если бороться с 40-миллионным народом опасно даже для такого гиганта, как Россия, то вырезать родовое пятно в виде 1-2 миллионов «истинных украинцев» легче легкого. Особенно если российским/венгерским/польским оккупантам помогут те, кому сейчас наши бесноватые отказывают в праве иметь Родину.
В конечном итоге, когда москаль убивает хохла – это межнациональная рознь, а когда украинец украинца – это печальное недоразумение. Нас привели на бойню.
Так фашизм побеждает во всех странах региона, кроме нашей. И в свете глобальной геополитической нестабильности это действительно плохая новость.
