...Бежав из Европы в самом начале войны, герой этой книги оказался в Америке, где, как утверждали европейские интеллектуалы, процветали грубость, расизм и тот же фашизм. И замечательное исследование «Набоков в Америке. По дороге к «Лолите» Роберта Роупера (М.: Corpus) как раз помогает понять, было ли это бегство ошибкой, западней, насмешкой судьбы. Ведь в этой «грубой» стране Набоков прожил с 1940 по 1958 год и именно здесь стал писать по-английски.
Какой он нашел Америку? «В эти послевоенные годы американцы восхищались Диким Западом, искали собственное отражение в историях о ковбоях и первых поселенцах, — сообщают нам. — Вестерны и раньше пользовались успехом, теперь же их популярность и вовсе взлетела до небес».
Добавим, что Набоков много путешествовал по стране, и это чуть ли не впервые, когда он поддался массовой моде. В этот период американцы чаще стали проводить отпуск, путешествуя на автомобиле по стране, и заезжие дворы (которые по новой моде начали называть «мотелями») открывались повсеместно. Сеть федеральных скоростных автомагистралей, которую было решено организовать в 1956 году по указу президента Эйзенхауэра, стала самым масштабным общественным проектом. В пятидесятые машины стали лучше, у людей появились лишние деньги, Соединенные Штаты только что выиграли великую войну, и тут, значит, Набоков, который считал американскую литературу посредственной, хотя и вынужден был учитывать вкусы ее читателей.
В принципе, ситуация вполне понятна. Набоков получил великолепное европейское образование, слыл эстетом и снобом, владея тремя языками, писал стихи и занимался энтомологией, увлеченно ловя бабочек. И вдруг очутился «среди ковбоев и религиозных фанатиков». Неужели над ним все-таки посмеялась судьба? С другой стороны, он, по сути, оказался в мире детства, который жил в книгах Майн Рида и Фенимора Купера, как, собственно, у всех мальчиков начала ХХ века, и здесь, в Америке, наконец-то материализовался. Здесь ему вставили искусственные зубы, он был худ и похож на туберкулезника, но оставался целеустремленным и влюбленным в себя, словно юный гимназист на каникулах у провинциальной бабушки.
Вера, его верная спутница и жена, прекрасно это понимала и в меру сил поддерживала, хотя ее личное детство обитало в других, более «европейских» книжках Флобера и Бальзака. Впрочем, здесь Набокову пришлось учитывать предпочтения совсем других читателей. Он вынужден был менять немецкие имена своих героев на английские (Магду на Марго, Аннелизу на Элизабет) и заострять лейтмотив кинематографических клише, заполонивших умы. Его литературный агент, «низкорослая, жуткого вида кривоногая женщина с выкрашенными в неприлично рыжий цвет волосами», донимала утонченного автора абсурдными требованиями написать «модную книгу с привлекательными героями и нравоучительным содержанием». И все это, как следует из подзаголовка к «Набокову в Америке», случилось на пути к созданию «Лолиты» — романа, сделавшего его автора всемирно известным писателем.
В следующем, уже «киевском» романе «Весна на Місяці» Юлии Кисиной (Х.: Фабула), где описывается, как «в шовкових кучерях темного плюща клекотіло свято гниття», его героиня свой город тоже не любит. И поэтому создает собственный мир, в котором, кроме классического Булгакова, немало от южнорусской школы письма. В которой — телесность Бабеля, детальность Олеши, историзм Катаева. Вот и упомянутое гниение «було надмірне і чудове, з властивим йому південним духом — безпосередня близькість до моря — лише ніч їзди до Одеси, і там уже справжнє життя: виноград, вітрильники і грецькі торговці». Тогда как в Киеве того времени — а именно в эпоху 1970-х — сплошное серое и безрадостное детство в соцреалистических декорациях. Школьная рутина, родительская опека и прочие «радости» тревожной поры подросткового инфантилизма.
В целом «Весна на Місяці» — это прекрасная смесь грустной сатиры и теплого юмора в стиле Кати Метелицы и Маруси Климовой вкупе с нежной скрупулезностью Бруно Шульца, когда речь заходит о педофилии. Услышим также упомянутого Булгакова с Ильфом и Петровым, когда автору нужно поддать коммунальной мифологии, и тогда «в горлі унитазу гуркотіла магматична лава и співали несправні труби». Немало и мифологического Пригова с его замечательным романом «Живите в Москве» — как матрицы любой этнографической мистификации. У Дмитрия Александровича, помнится, Москву атакуют гигантские змеи, недобитые в «Роковых яйцах» Булгакова, а героине «Весны на Луне» мерещатся двухголовые мужчины и волосатые женщины в богадельнях нашей с вами советской литературной родины.
Упомянув, что роман откровенно биографический, отметим явный зазор между дневниковой формой и более поздними воспоминаниями (автор романа живет в Германии). Благодаря такому стилистическому зазору «Весна на Місяці» то приобретает фантасмагорическую форму детских фантазий в духе «Амаркорда» Феллини, то почти стенографирует историю нравов в застойные времена. «Я хотіла залишатися у проміжковому стані зачарування, в єлисейських полях отроцтва», — сообщает героиня о подобном «состоянии невесомости», и в романе ей это вполне удается. А уж Луна, как объясняет автор, это, конечно же, Советский Союз, и читателю самому решать, действительно ли на темной ее стороне случилась весна этого самого отрочества.
Следующая история нашего обзора начиналась, если верить автору, тридцать лет назад. Ну а как она продолжилась, лучше, конечно, спросить у его мамы. Ведь это она однажды просто свалила всё, что было, на дно огромного фанерного ящика и отправила морем — в Хайфу. «Тряпки. Полотенца. Письма. Занавески. Школьные тетрадки. Учебники для третьего класса. Подвенечное платье. Ёлочные звёзды и серпантин. Твои игрушки». Таким образом, здесь все семейное. «Игрушки» Дмитрия Дейча (М.: Издательские решения) — это вообще история родственных связей, рассказанная в контексте детских артефактов советского времени. Одна игрушка, игра или история про дедушку на войне — одна глава романа с детством. А также с отрочеством и юностью, дальнейшей армией и дядей Колей-меломаном, не любившим Мендельсона и поэтому так и не женившимся.
Хотя детство у героя, скорее всего, было как раз позднесоветское, поскольку все эти сокровища — пластиковые пираты, викинги, индейцы с ковбоями и даже «любимая пластмассовая клюшка с пластмассовой шайбой в придачу» — в застойные времена не особо водились в коллекциях мальчиков.
Здесь ценилась редкая «резина» из ГДР, из которой были сделаны те же индейцы (из них, в свою очередь, по образу и подобию клепали их советских пластмассовых собратьев). Ну а клюшки вообще мастерили из каких-то дрючков, словно в кино о волшебных спичках.
И только плоские и алые, словно леденцы, пластмассовые буденовцы из рассказа «Конармия» были «свои», советские, такой экономии материала больше нигде в мире не встречалось. Они, словно пистоны за шесть копеек из киоска «Союзпечати», предназначались не для игры, а для «имитации» военных действий, поскольку почти не держались, пардон за оксюморон, на ногах. Собственно, как те же пистоны, не имеющие убойной силы, о чем гласила надпись на коробке: «Предназначаются для имитации выстрела из детских автоматических пистолетов».
Да и дедушка у автора, как оказалось, был не совсем ненастоящий. С одной стороны, конечно, идиллия, когда он на кухне «рассказывал бабушке неприличный анекдот, хмыкая и гукая в опасных местах, чтобы я, подслушивая, не узнал раньше времени, как делают детей», о чем вещает маленький герой этой книги. С другой стороны, как у всякого персонажа из детства, его дедушка «был инопланетянин с маленькой кнопочкой на затылке». Как в книжке с названием «Штамм Андромеда», которую читала мама. Хотя бабушка называла его «старым мудаком».
А вообще-то так бывает, когда бытовые, в сущности, явления и вещи рассматриваются сквозь призму истории более древней, чем военная слава дедушки нашего героя, Григория Исаевича, выведшего свой полк из окружения. Которого, кстати, вполне «исторически» звали Довид Гирш реб Ицхак Дейч. И пускай в данном случае речь о «советских евреях», но все равно они почему-то отличаются от всех других людей из этой книги. В первую очередь, любовью к этим самым людям и уж после — ко всему, что их окружает. Например, к игрушкам, личному ординарцу или собственному короткопалому внуку, которого так и не взяли на скрипку и теперь он в Хайфе ведет кружок медитации.
