Фёдор Михайлович Достоевский… Личность, сотканная из сплошных противоречий. Гений мирового масштаба и психически больной. Жесточайший морализатор на основе православной аскезы и страстный игрок, спускавший последние деньги на рулетку. По выражению Бердяева, «гениальный диалектик и величайший русский метафизик» (sic!). Консерватор-монархист и «социалист с Богом и во Христе» (опять слова Бердяева). Исступлённо-православный верующий и нигилист на почве православно-аскетического отрицания мира, лежащего во зле. И снова по Бердяеву: «до глубины русский, самый русский из наших великих писателей и вместе с тем наиболее всечеловеческий по своему значению и по своим темам».
Фёдор Достоевский оказал огромное влияние не только на литературу, но и на социальную, философскую, антропологическую, религиозную мысль не только на «построссийском пространстве», но и в мире, а в первую очередь в Европе, ибо Достоевский – это порождение не только русской, но и европейской культуры.
Имеет место двоякое отношение к произведениям писателя: с одной стороны, это сложные, часто утомительные тексты с обилием рефлексий, межличностных и семейных «разборок», переходящих в истерику, что иногда напоминает мелодрамы и даже «мыльные оперы»; с другой стороны, этот «поток бытового сознания» вдруг порождает "Откровения Пророка Фёдора", сравнимые с библейскими, которые концентрированно вскрывают самую суть природы человека и человеческого общества, оценивают исторический путь цивилизации и предвосхищают её пугающе мрачное будущее…
Попробуем привести в систему противоречивые мысли и чувства о Достоевском в дни, когда ему исполняется 195 лет. Кстати, в феврале (по старому стилю – в январе) исполнилось 135 лет с тех пор, как он покинул этот мир. Предлагаемый очерк довольно сложен, но это честная попытка понять и передать настоящую суть того, что презрительно-невежественно зовут «достоевщиной»…
Но начать придется с другого, к сожалению. По известным причинам, в современной Украине все, что связано с Россией, сейчас вполне обоснованно вызывает раздражение. Повсеместно все громче и все чаще звучат призывы едва ли не запретить русский язык, а заодно отказаться от культуры «государства-агрессора». Поле деятельности для разного рода «навіжених патріотів» имеется обширнейшее.
В то же время русская культура и русская словесность, в значительной мере, создавались либо в Украине, либо выходцами из Украины. Отдавать Москве исключительные права на эти достижения есть проявление высшей степени тупорылого хуторянства. Наоборот, следует заявлять свои права на русскую культуру и словесность. Конечно, речь идет о лучших их проявлениях.
Об этом уже не единожды приходилось дискутировать с разного рода «патриотами», особенно хуторянско-местечкового происхождения. Но еще в Писании сказано, что метание бисера перед свиньями – дело совершенно неблагодарное…
А заявлять права есть на что! Россия в широком понимании явила миру глубочайшую, драматичнейшую и напряженнейшую траекторию духовного поиска, начавшуюся примерно Радищевым, а окончившуюся, причем окончившуюся безвозвратно и навсегда, по мнению автора, совсем недавно, а именно в ноябре 2012 года, когда этот мир покинул Борис Натанович Стругацкий. Стругацкие, наверное, были трагическим завершающим аккордом этой традиции, ушедшей в небытие. И тот дебилизм, который сейчас в России наблюдается, свидетельствует об окончательной утрате этой традиции.
Кстати, Стругацкие, будучи евреями по отцу и украинцами по матери, по обоим родительским корням происходили из Украины, конкретно из Сумщины и Черниговщины. Налицо еще одно подтверждение того, что отказ от этого наследия, к которому Украина имеет самое непосредственное отношение, есть, пардон, тупорылая «фарионщина» в чистом виде!
Кульминацией указанной русской духовной традиции в литературе был, несомненно, так называемый русский космизм и его высшая точка в виде коммунистического космополитизма в лице Ивана Ефремова и все тех же Стругацких.
Русская литературно-философская традиция по праву считается одной из глубочайших, даже самой глубочайшей в истории мировой культуры. Даже знаменитый «сумрачный германский гений», если честно, не дотягивает до лучших русских образцов. Ницше не дотягивает до Достоевского и Бердяева, кстати, нашего земляка-киевлянина. Акцентированное Освальдом Шпенглером Фаустовское мироощущение у Гете все же выглядит слабее лучших образцов русского космизма. Впрочем, это личное мнение автора…
Разумеется, Достоевский был важнейшим элементом этой традиции, значительно определившим ход не только российской, но и мировой социальной мысли. Одних философских диссертаций по мотивам «Великого Инквизитора» написано немерено! А, например, Эрих Фромм на этой основе выстроил весьма адекватную социально-психологическую теорию.
Хмурое утро
Родился писатель в Москве 11 ноября (30 октября – по старому стилю) 1821 года. Отец Михаил Андреевич (1789-1839) – врач (штаб-лекарь) Мариинской больницы для бедных в 1828 г. получил потомственное дворянство, в 1831 г. приобрёл село Даровое Каширского уезда Тульской губернии, а в 1833 г. -- соседнюю деревню Чермошню. Отец был человеком независимым, образованным, заботливым семьянином, но характер имел вспыльчивый и подозрительный. Мать Мария Фёдоровна (1800-1837), урождённая Нечаева. В семье было ещё шестеро детей: Михаил, Варвара, Андрей, Вера, Николай, Александра. С 1833 г. Фёдор и брат Михаил обучались в частных пансионах в Москве и Петербурге. Фёдор тяжело пережил смерть матери, совпавшую с гибелью Александра Пушкина, которую Фёдор воспринял как личную утрату. После смерти жены отец вышел в отставку и поселился в Даровом, где в 1839 г. умер: по документам – от апоплексического удара, а по устным преданиям был убит своими крестьянами. После смерти отца родственники матери взяли на попечение младших братьев и сестёр, а Фёдор и Михаил получили небольшое наследство.
С января 1838 г. Фёдор учился в Главном инженерном училище, обычный день в котором описывал так: «С раннего утра до вечера мы в классах едва успеваем следить за лекциями… Нас посылают на фрунтовое ученье, нам дают уроки фехтованья, танцев, пенья… ставят в караул, и в этом проходит всё время». В общем, «кто в армии служил – тот в цирке не смеётся». Но именно в эти годы Достоевский обрёл свою религиозно-богоискательскую настроенность и начал первые литературные опыты, а в училище вокруг него образовался литературный кружок. (Забавно, правда? Можно ли представить литературный кружок в нынешней какой-нибудь «академии внутренних органов»?)
Окончив в конце 1843 г. училище, Фёдор был зачислен полевым инженером-подпоручиком в Петербургскую инженерную команду, но уже в начале лета 1844 г. вышел в отставку в чине поручика и решил посвятить себя литературе.
Мучительные успехи
Первый успех пришёл удивительно быстро. В 1845 г. повесть «Бедные люди» принесла Достоевскому широкую известность, хотя даже сам он подчёркивал, что это подражание «Шинели» Гоголя и «Станционному смотрителю» Пушкина – сага о «маленьком человеке», галерея социальных типов Петербурга от уличного нищего до «его превосходительства». Белинский назвал это «первой попыткой социального романа», Добролюбов – «болью о человеке». Доселе неизвестный Достоевский стал весьма желанным гостем литературных салонов – была тогда такая форма «элитных тусовок». (Нынешний "люмпен-бомонд" на элитных тусовках козыряет все больше «распальцовкой», а в ХІХ веке говорили всё более о высокой литературе-с!). Но это не был ещё «настоящий» Достоевский, и, чтобы обрести себя, ему предстояли тяжелейшие испытания.
В салонах Достоевский общается с Тургеневым и Некрасовым, а Белинский называет его «надеждой русской литературы». Достоевский сотрудничает с грандами в журналах «Современник» и «Отечественные записки», но оказывается слишком самобытным, чтобы «лечь под авторитетов». Творчество писателя всё более обращается к психическим явлениям в человеке и обществе, что особо отразилось в «Двойнике», где писатель впервые берётся за явление расколотого сознания – «двойничества». Эта тема достигнет особой остроты в «Бесах» (Ставрогин), «Подростке» (Версилов), «Игроке», «Записках из подполья» и беседе Ивана Карамазова с чёртом – частью личности самого Ивана. Позднее Эрих Фромм, опираясь на Библию и Талмуд, буддизм, психоанализ, Маркса (!) и Достоевского, выскажет гениальную мысль о том, что формируемые и активизируемые социумом «страсти» противоречат истинной природе людей, и такой «раскол личности» (в медицинских терминах – шизофрения!) является психическим заболеванием земной цивилизации как таковой и ведёт к «патологии нормальности», а принятая в «развитом» обществе норма есть патология с точки зрения высшей сути человека.
Гранды русской литературы толком не поняли впечатлительного, нервного, бледного молодого человека с тревожно бегающими глазами и подёргивающимися губами (как нынче говорят, «пацаны не врубились»!), что усугубилось самолюбивым и мнительным характером Достоевского. Тургенев и Некрасов подняли его на смех, а Белинский отчитал, как пацана, за «фантастичность», «вычурность», «манерность» его творчества, отход от «священных канонов реализма». У Достоевского действительно были мистические мотивы в стиле Гоголя, которого Белинский тоже «разделал под орех» в знаменитом «Письме к Гоголю». Кстати, Тараса Шевченко Белинский тоже высмеивал за «малороссийскость», но потомок казаков и крестьянский сын Тарас, в отличие от нервных интеллигентов, с авторитетами «чикаться» не привык и бросил в ответ: «Розумнеє ваше слово брехнею підбите!» Впрочем, Белинский – это отдельная и очень интересная тема.
Возникает «интересный» вопрос, на который когда-то обратил внимание Бердяев: был ли Достоевский представителем течения в литературе ХІХ века, известного как «реализм»? Ответ будет не менее «интересным» и «диалектичным»: и да, и нет! С одной стороны, творчество писателя – это реалистические картины из жизни Петербурга, каторжников, помещиков и разночинцев. С другой стороны, тексты Достоевского – это система образов и аллегорий, свидетельствующая о том, что писатель интуитивно предвосхитил то, к чему в ХХ веке пришла путём эксперимента глубинная психология: основой психики человека и социума является не только сенсорное восприятие изолированных, несвязанных объектов и их рациональный анализ сознанием, но и организация их в целостности (гештальты), архе(психо)типы (Юнг), «системы конденсированного опыта» (Гроф), которые затем руководят поведением людей и восприятием ими мира.
Достоевский «расплевался» с редакцией «Современника», тяготился изнуряющей работой в «Отечественных записках». Крайняя бедность заставляла его браться за любую литературную работу, вплоть до редактирования словарей. Он писал брату Михаилу: «Не знаю, что ещё со мной будет. Денег у меня нет ни копейки… Я пишу и не вижу конца работе… Скука, грусть и апатия».
Сумасшедший?..
В это время у него появились первые симптомы эпилепсии, которую в народе называют «падучей». Едва ли выпавшие на долю писателя испытания были причиной эпилепсии – психической болезни соматической этиологии (физиологического происхождения) из-за травмы или наследственной предрасположенности, и всё же депрессия и невроз (расстройства психогенной этиологии) могли активизировать эпилепсию.
Здесь уместен вопрос о душевно больных гениях. Ряд клинических исследований (например, работа молодого Карла Юнга в клинике Бурхгольцли) приводят к выводу, что иногда психическое расстройство, приводя к «слабоумию» в обыденном смысле, одновременно развивает такой познавательный, творческий, провидческий потенциал, который недоступен среднему «нормальному» индивиду. Так называемый «нормальный» средний обыватель исповедует так называемый «здравый смысл», который по-английски более удачно называется «common sense», т. е. «общепринятый смысл», а общепринятое – это часто отнюдь не здравое, а скорее наоборот. Гениальный и неадекватный Альберт Эйнштейн перевернул взгляды о физическом мире. Оба «ненормальных Фёдора» – Фридрих Ницше и Фёдор Достоевский – потрясли мир гуманитарной мысли. Не все сумасшедшие – гении, но среди гениев – много «ненормальных» в обывательском понимании, тех, кто «не от мира сего» и не поддаётся «социализациям и мотивациям», о которых любит порассуждать современная манипулятивная психология. О том, что следствием «социализации» даже в «развитых странах» является психо-духовная деградация, серьёзные люди теперь уже не спорят.
Бунтовщик и каторжник
Весной 1847 г. Достоевский присоединился к радикальному крылу кружка М. Буташевича-Петрашевского, которое выступало за революционную борьбу с самодержавием и крепостничеством. Достоевский даже участвовал в организации тайной типографии для печатания воззваний к солдатам и крестьянам. Впрочем, это был кружок мечтателей, а революционеры эти были книжно-салонными.
Но во царствование государя-императора Николая І этого было достаточно, дабы поставить к стенке. 22 апреля 1849 г. Достоевский был арестован, его архив отобран и, вероятно, уничтожен в 3-м отделении. Писатель 8 месяцев провёл в Алексеевском равелине Петропавловской крепости (в советское время автору удалось посетить это увеселительное заведение и даже тот каземат, где якобы сидел Фёдор Михайлович). На следствии он проявил мужество, скрывал факты, выгораживая товарищей. Был признан «одним из важнейших» заговорщиков и виновным в «умысле на ниспровержение существующих отечественных законов и государственного порядка». Приговор военно-судебной комиссии гласил: «Отставного инженер-поручика Достоевского за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского… лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием». 22 декабря 1849 г. на Семёновском плацу Достоевский ожидал смерти. Но в последний момент царь Николай І заменил казнь на 4-летнюю каторгу с лишением «всех прав состояния» и последующей отдачей в солдаты.
24 декабря он был отправлен из Петербурга в кандалах, а 10 января 1850 г. прибыл в Тобольск и встретился с жёнами декабристов – Анненковой, Муравьёвой и Фонвизиной; они подарили ему Евангелие, которое он хранил всю жизнь. До января 1854 г. писатель отбывал каторгу "чернорабочим" в Омской крепости. Затем служил рядовым линейного батальона в Семипалатинске, в ноябре 1855 г. произведён в унтер-офицеры, а после долгих хлопот друзей – в прапорщики; весной 1857 г. ему вернули потомственное дворянство и право печататься, но полицейский надзор сохранялся до 1875 г.
В 1857 г. Достоевский женился на овдовевшей Марие Исаевой, что весьма неоднозначно повлияло на дальнейшую жизнь и творчество писателя и отразилось в образах Катерины Ивановны в «Преступлении и наказании» и Настасьи Филипповны в «Идиоте». Любителей поупражняться на тему отношений Достоевского с женским полом и «женскую линию» в его творчестве более чем достаточно, посему особо увлекаться этим не будем, ибо в текстах писателя есть вещи намного более серьёзные.
В марте 1859 г. Достоевский был уволен в отставку по болезни в чине подпоручика и переехал с женой и пасынком в Тверь, а в декабре 1859 г. получил разрешение вернуться в Петербург, где с головой окунается в работу. Вместе с братом Михаилом они издают журналы «Время» и «Эпоха». Выходит ряд произведений, в частности «Униженные и оскорблённые», а также «Записки из Мёртвого дома», которые имели огромный успех и были созданы на основе «каторжного опыта» (в сюжете важную роль играет Евангелие, подаренное жёнами декабристов).
Многоликий Достоевский: социалист, монархист, анархист?..
Обратимся к весьма противоречивым социо-политическим взглядам писателя, поскольку часто приходится сталкиваться с «размышлизмами» о том, что Достоевский, дескать, был «убеждённым монархистом»… Это тот случай, когда следует тщательнее «изучать матчасть», то бишь тексты писателя. В «Дневнике писателя» Достоевский пишет, что он «уже в 1846 году был посвящён во всю правду грядущего и обновлённого мира, во всю святость будущего коммунистического общества и страстно принял это учение». Вот так вот – ни много ни мало!
Другое дело, что под коммунизмом он имел в виду совсем не то, что «имеют» теперь. Огромное влияние на Достоевского оказал французский утопический социализм, особенно Франсуа Мари Шарль Фурье, который был воспринят им через «отвержение учения о радикальном зле человеческой природы и истинно христианскую веру в добродетель человека». Достоевский воспринимал социализм через христианство, в чём нет ничего удивительного, ибо это одно и то же, но в разных терминах, а Пророка Эммануила, более известного как Иисус Христос, можно считать одним из первых социалистов или, если угодно, коммунистов. Поэтому речь у Достоевского шла не о «революции» и «классовой борьбе», а о построении справедливого общества путём совершенствования сознания людей, о чём, кстати, говорил «ранний» Маркс до революции 1848 года.
Нынче считается, что социалисты-утописты – это такие «дурачки», которые предавались бесплодным фантазиям о «светлом будущем» и строили коммуны казарменного типа, что и привело к сталинизму. Глупости всё это! Сталинизм вырос отнюдь не из европейского утопического социализма и даже не из Маркса, а из совсем других корней. У Фурье же были интересные антропологические идеи об обществе как совокупности мыслей, инстинктов, страстей и создании справедливого социума через совершенствование этого внутреннего мира людей, что и было воспринято Достоевским.
Но за 10 лет каторги, солдатчины и скитаний взгляды писателя изменились: он начал высказывать консервативно-монархические идеи о возможности после реформы 1861 г. в России сотрудничества царизма, интеллигенции и народа, а также жёстко полемизировал с социалистами и журналом «Современник». Неужели так каторга «перевоспитала»?
Достоевский одновременно был и социалистом, и монархистом по причине весьма своеобразного русского анархизма славянофильского образца. Дабы понять такой «оксюморон», недостаточно расхожего поверхностного рационализма (у Достоевского есть презрительное выражение – Эвклидов ум) и взращенных на Интернете и телевизоре мозгов. Здесь сложнейшая диалектика, которую попытаемся объяснить в стиле Бердяева: в основе «русской души» лежит природный дионисизм, переформированный веками православной аскезой; «русские всегда ортодоксы или еретики, раскольники; они апокалиптики или нигилисты». Поэтому русские образовали одну из наиболее тиранических империй в истории цивилизации и одновременно «по жизни» тяготеют к анархии и «бунту бессмысленному и беспощадному» из-за природной дионисии. Анархизм был очень силён в русской мысли ХІХ в. Вниманию пророссийско-шовинистической публики, которая «косит под интеллигентов»: русские интеллигенты ХІХ в. не любили государство, считали его постылым настоящим, а идеальное будущее видели безгосударственным. Далее «диалектическое коленце»: православно ориентированные славянофилы считали государство злом, а власть – грехом и поэтому… защищали монархию на том основании, что лучше, если греховной и грязной властью будет замаран один человек, чем весь народ, царь не имеет права на власть, как никто не имеет, но обязан нести тяготу власти, которую на него возложил народ.
С одной стороны, «умом Россию не понять», а с другой -- всё это объясняется вполне научно в терминах Юнга и Фромма: бессознательная компенсация (связывание) иррациональных разрушительных импульсов (психоэнергии) путём проекции на царизм и тоталитарное государство и возникновение встречных авторитарно-приспособленческих импульсов, а в качестве оправдания психические механизмы порождают в сознании так называемую «рационализацию» в виде упомянутой весьма странной идеологии славянофилов. Кстати, сейчас в России происходит нечто подобное, а психотип украинца в ряде вопросов не слишком отличается, а посему не следует сильно радоваться, что «Украина – не Россия».
Прекрасная мечта
Фёдор и Михаил Достоевские были идеологами «почвенничества» – модификации славянофильства, призванной найти общее между западниками и славянофилами. Хотя скорее Фёдор Достоевский был в «пограничьи» между западниками и славянофилами и понимал Запад много лучше самого Запада, а Россию – намного глубже славянофилов, погрязших в «народно-обрядовой бытовухе». Для пропаганды «почвенничества» братья Достоевские издавали журналы «Время» (1861) и «Эпоха» (1864). «Почвенничество» – любимая идея писателя. Это красивая, но, к сожалению, до сих пор несбыточная мечта об общечеловеческом братстве, единении людей с природой и «матерью землёй», мировой гармонии, которая придёт на смену раздирающим людей противоречиям. Достоевский считал конечной исторической задачей наступление «золотого века», который он понимал как «перерождение человеческого общества в совершеннейшее». Ну чем не идеал Царства Божия или экзистенциального коммунизма, что, в общем, одно и то же?
Основой этого он видел общинное землевладение и наделение землёй крестьян, что роднило Достоевского с идеалами народничества. Он категорически возражал против развития в России капиталистических отношений, внедрения самого буржуазного духа наживы, считал русскую самобытность не совместимой с разрушительными явлениями нарождавшегося тогда в России капитализма. И в этом он был очень русским. Корни будущих «колхозов» и нелюбви русских революционеров к «буржуям» лежат в духе народничества, а не в западном Марксе.
Достоевский писал: «Кончится буржуазия и настанет Обновлённое Человечество. Оно поделит землю по общинам и начнёт жить в Саду. В Саду обновится и Садом исправится». В этом «социалистическом буколизме» – наивном, но красивом – отражается исконно русское искание Царства Нездешнего. Разве можно после этого назвать Достоевского реакционером-монархистом?!
Справедливости ради заметим, что, несмотря на мечты о «будущем братстве людей», писатель не любил, часто презирал евреев, поляков и почему-то украинцев, хотя имел, в том числе, и польско-украинские корни. Одному из отрицательных героев он придумал нарочитую фамилию – Фердыщенко! Причина кроется во всё том же «двойничестве», которое обличал писатель, но от которого не был свободен сам: с одной стороны -- благородные идеалы и мечты, с другой – бытовой шовинизм; и в этом он очень русский! Но простим ему «маленькие слабости», учитывая его душевную болезнь и гениальность!
В 1862-63 гг. писатель дважды выезжал в Европу и посетил Германию, Францию, Англию, Италию, Швейцарию. Там он встретился с Аполлинарией Сусловой, которая, будучи своеобразным образцом «русской эмансипэ» ХІХ века, оказала сильное влияние на творчество писателя, например в романах «Идиот» и «Игрок». Будучи крайне азартным, писатель проигрывается в рулетку «совершенно дотла».
1864 г. принёс тяжёлые утраты: 15 апреля умерла от чахотки жена, а 10 июня – брат Михаил. Будучи несведущим в денежных делах, писатель взял на себя долги брата, которые смог выплатить только к концу жизни, на чём поживилось много проходимцев. Чтобы заработать денег, приходилось много писать и брать авансы, заключая кабальные контракты с издателями-спекулянтами. В октябре 1866 г., будучи вынужденным писать сразу два романа «Преступление и наказание» и «Игрок», он прибег к услугам молодой стенографистки Анны Сниткиной, которая вскоре стала его женой и помощником. С апреля 1867 г. по июнь 1871 г. они живут за границей (Берлин, Дрезден, Баден-Баден, Женева, Милан, Флоренция), где писатель опять часто проигрывается. Но этот брак оказался удачным: в 1868 г. родилась дочь Софья, внезапную смерть которой писатель тяжело переживал; в 1869 г. -- дочь Любовь; в 1871 г. уже в России – сын Фёдор, а в 1875 г. – Александр, умерший в три года от припадка эпилепсии (наследственность!).
Революционер духа и Пророк Русской революции
Достоевский не любил и обличал революционеров-социалистов вовсе не из-за своего консерватизма, а потому что, по Бердяеву, сам был… революционером и «социалистом с Богом и во Христе». (Ну что поделаешь: это же «русская душа» и Достоевский – здесь ничего «так просто» не бывает, здесь всё со сложностями!) Писатель предвидел отрицание свободы духа как предельный результат диалектики революционеров и социализма. (Впрочем, под конец жизни Достоевский озлобился и примкнул к реакционерам, которые его не поняли так же, как и революционеры).
Бердяев писал: Достоевский «с гениальной прозорливостью почуял идейные основы и характер грядущей революции русской… Он – пророк русской революции… Революция совершилась по Достоевскому». Действительно, Русская революция, которая началась в феврале 1917 г., прошла через Октябрьский переворот большевиков, гражданскую войну и закончилась только в 1930-х гг. сталинским фашизмом, произошла не по Марксу, даже не по Ленину, а согласно Откровениям Пророка Фёдора Достоевского. Он был революционером духа, а потому отрицал дух революции, изобличал ложь и неправду этого духа. Борьба контрреволюции и революции идёт на поверхности: в ней сталкиваются интересы тех, кто отходит в прошлое и вытесняется из жизни, и тех, кто идёт им на смену на первых местах в жизни. Достоевский стоит по ту сторону, за пределами (англ. – beyond) этой борьбы. С точки зрения революционной демагогии, он действительно консерватор и даже «контра», но с точки зрения высшей сути человека, он нигилист, полагающий мир лежащим во зле и презирающий мирскую, в том числе революционную, суету как отпадение от истинного пути Христова и становление на путь антихристов. Достоевский также апокалиптик, обращённый в будущее, и в этом он очень русский. Ибо «русская идея» и «русский космизм» (вниманию пророссийских «люмпен-шовинистов»!) – это не империя «от Москвы до самых до окраин», а стремление к Абсолюту и Бесконечности, справедливому Царству Нездешнему и всеобщему братству с Богом и во Христе, что, по Бердяеву, есть следствие природного экстатического дионисизма, переформированного православной аскезой (остались ли в нынешней отравленной пещерным шовинизмом России «умники», которые способны адекватно воспринимать такие «материи»?!). Творчество Достоевского апокалиптично и профетично; оно обращено к последнему пределу, концу мира сего, который лежит во зле, а потому должен неминуемо погибнуть. «Конец мира идёт», – заносит писатель в свою записную книжку, и говорить после этого о том, что Достоевский -- реакционер-монархист, как-то даже несерьёзно.
Свою миссию христианство не выполнило – оно часто служило не Богу, но кесарю мира сего, поэтому в мир явилась светская нетеистическая религия – революция и социализм, которые никогда не достигнут того, чем прельщают. Достоевский писал: «Социализм есть не только рабочий вопрос или так называемого четвёртого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес к земле». По Бердяеву, социализм принимает все три искушения, отвергнутые Христом в пустыне: соблазн превращения камней в хлебы, соблазн социального чуда и соблазн царства мира сего.
Обличая социализм, Достоевский так же точно отвергает капитализм за эгоизм, алчность, стремление к наживе, социал-дарвинизм; он презирает буржуа, как западного, так и отечественного, и в этом он очень русский. Писатель сумел стать выше склоки между социализмом и буржуа. Он презирал как буржуа за мещанство, так и революционеров за основанное на безбожии отрицание свободы духа. Правда, непонятно, почему свобода духа не может быть атеистической, но в полемику с Достоевским вступать не будем.
Для Достоевского и тоталитарные социалисты, и либеральные буржуа есть порождение дьявола. Люди не захотели свободно соединиться во Христе, а потому принудительно соединятся в антихристе – в тоталитарном или либеральном социализме и/или капитализме, потребительско-информационном обществе. Достоевский предвидел, что капитализм и социализм мало отличаются принципиально, чего до сих пор не понимают либеральные болтуны, которые отнюдь не бескорыстно позаимствовали на Западе какую-то «политологию» взамен политграмоты большевиков.
А ведь действительно, если рассматривать не тоталитарный сталинский фашизм, а либеральный социализм позднесоветского образца, то он мало отличается от «развитого капитализма». Об этом, кстати, с удивлением писал Эрих Фромм в начале 1960-х после посещения СССР в книге «Может ли человек преобладать»: при всех внешне показных идеологических отличиях внутренняя психологическая «начинка» американской и советской систем времён Кеннеди и Хрущёва показались Фромму очень похожими. Если кто забыл, основной задачей советского строя считалось «удовлетворение возрастающих потребностей» – ну чем не идеал нынешнего потребительского общества Запада?! И тоталитарный социализм, и потребительский капитализм в сути своей сосредоточены на создании «благополучного человеческого муравейника», что в принципе невозможно по причинам, которые будут изложены ниже. Отрицая высший смысл жизни и вечность, они ведут к утопии Версилова в «Подростке»: прилепиться друг к другу и устроить счастье на земле – счастье слабосильных существ. А ведь целью коммунизма у «раннего» Маркса было удовлетворение не потребительского психоза, подстёгиваемого рекламой и абсолютно идиотскими соображениями престижа, а лишь тех разумных потребностей, удовлетворение которых освободит человека и общество от социально-экономической рутины, но не для потребительских, масскультовых и гедонистических вожделений, а для обретения высшего предназначения в познании и разумном преобразовании мира. Чем не христианский идеал познания Бога и устроения мира согласно Закону Его?!
Но вернёмся к Достоевскому. Будучи воспитанным на французском социализме, Достоевский не знал марксизма – этой, по Бердяеву, «наиболее сознательной» версии социализма. Уже выступая против социализма, писатель отдавал себе отчёт в том, что против капитализма социализм имеет свою правду. Но он предвосхитил то, что затем в полной мере проявилось в ХХ веке: мировой социализм как близнец-антипод христианства, форма нетеистической светской религии и попытка мирового устроения привёл к трагедии и провалу, точно так же, как провалом и трагедиями, религиозными войнами, инквизицией, колониализацией и уничтожением целых культур закончилась попытка мирового устроения христианством. Но после всего сказанного Достоевского нельзя назвать реакционером и контрреволюционером в обычном понимании!
Бесы революции
Революционную деятельность Достоевский называет «беснованием». В 1871 г. он пишет роман «Бесы» под впечатлением «нечаевского дела» – убийства членами тайной организации «Топор и народная расправа» студента И. Иванова, заподозренного в предательстве (в романе – сюжетная линия с убийством Шатова). Внимание писателя привлёк лидер общества С. Нечаев, но, излив своё презрение к революционной демагогии, Достоевский крайне исказил суть этой мощной, зловещей и трагической фигуры.
Нечаев был автором «Катехизиса революционера». По Бердяеву, это предельное выражение безбожной революционной аскезы, похожей на вывернутую наизнанку безблагодатную аскезу православную, смешанную с иезуитством, отвержение мира, его морали и институтов. Это был искренний, дошедший до изуверства верующий фанатик с психологией раскольника и апокалиптика, который готов сгореть сам и сжечь всё вокруг. От него отреклись все революционеры-социалисты, полагая, что он компрометирует дело революции и социализма. Даже неистовый бунтарь против всего и вся Бакунин отверг Нечаева, даже большевики в учебниках по марксизму-ленинизму замалчивали его. Хотя Нечаев предвосхитил деспотическую и централизованную организацию большевиков; он хотел покрыть Россию ячейками с железной дисциплиной, где всё позволено для революционных целей. Он хотел «революции сверху», презирал массу, в чём во многом прав. «Для революции морально всё, что служит революции» – эти слова, которые приписывают Ленину, принадлежат именно Нечаеву. Нужно увеличить страдания и насилие, чтобы вызвать восстание масс: эта мысль Нечаева есть преддверие идеи Ленина о том, что революция как восстание масс, а не простой переворот в верхах, произойдёт не от роста сознания масс, как ошибочно полагал Маркс, а из-за крайнего обострения социальных противоречий, что Ленин доказал на практике и что подтверждает глубинная психология. Отсюда произошел русский большевизм, а не из западного экзистенциалиста Маркса, как любят говорить полубезграмотные «большевички" и либерал-буржуазные болтуны.
Характер Нечаева Фромм назвал бы авторитарно-разрушительным. Христианский же экзистенциалист Бердяев даёт такое определение: у Нечаева сильнейшим образом выражено христианское самоотречение, но нет веры в Благодать Божию и вечную жизнь, а христианский катехизис для высшей цели не требует лжи и преступления… Впрочем, «христианская» цивилизация только на том и стоит, что нарушает Законы Божия!
Нечаев просидел 10 лет в каторжной тюрьме, в Алексеевском равелине Петропавловской крепости в ужасающих условиях. Там он распропагандировал и превратил в своих агентов стражу тюрьмы, через которую сносился с народовольцами. Это был человек исключительной силы. Но торжество таких людей не предвещало ничего доброго.
Нечаев был прототипом главного героя «Бесов» Пётра Верховенского. Это проходимец и аферист, который юлит, угождает, интригует ради власти. Его, как нынче модно говорить, «политтехнология» такова: «Мы уморим желание; мы пустим пьянство, сплетни, донос… неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство… Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно, чтобы не было скучно… Но одно или два поколения разврата необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, себялюбивую мразь!.. Наше учение есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестие всего легче русского человека увлечь за собой можно». Верховенский ложно обвиняет Шатова в доносительстве властям и подбивает пятерых членов тайного кружка убить его, дабы связать их кровью.
«Социальная база» такой «революции» – учитель-атеист, смеющийся с детьми над их богами, адвокат, защищающий образованных убийц, прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, обслуживающие власть администраторы и литераторы, т. е. интеллигенты-безбожники, оторвавшиеся от народной почвы, которых Достоевский обоснованно считает повинными в революционной «бесовщине» и которые во имя этой «бесовщины» готовы объединиться с криминалитетом. В «Бесах» сюжет «крутится» вокруг «демонической» фигуры дворянского интеллигента Ставрогина, который «от нечего делать всё себе позволил», в чём Достоевский и видит причину «революционного беснования». Но он заблуждался: причина социальных трагедий всегда лежит не в отдельных «от не фиг делать непонятых индивидуальностях», а в психологической деградации больших масс людей, что, кстати, наблюдается в Украине. Писатель искренне заблуждался, считая, что народ-богоносец, народ как «тело Божие», сохранивший искреннюю веру во Христа, этой «бесовщине» не поддастся и соблюдёт христианские добродетели. Вскоре Русская революция (вопреки расхожим байкам её не большевики устроили) опровергла эти заблуждения писателя: взрыв деструктивного психического потенциала огромной морально-деградировавшей толпы привёл к одному из наибольших в истории человеческой цивилизации кровопролитий. Вопреки излюбленной идее о крестьянах как «народе-богоносце» Достоевский был писателем города петербургского периода России, писателем мещан, интеллигентов, чиновников, бедных дворян. Крестьян он не знал и не понимал, а его попытки описания их быта в «Бесах» выродились в лубочную картинку.
Кроме «политтехнолога» Верховенского, у «бесовщины» есть идеологи. Иван Карамазов говорит: «Ведь русские мальчики до сих пор как орудуют?.. Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол… О чём они будут рассуждать… в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну те о социализме и анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так это один же чёрт выйдет, всё те же вопросы, но с другого конца». По Бердяеву, русские революция и социализм начались с апокалиптической природы таких «мальчиков», с их разговоров, а не с книжек Маркса и Энгельса – когда «бородатые классики» писали свои книжки, в России уже вовсю шла «бесовщина». Кстати, Маркс, поняв, что ни бельмеса не смыслит в русском социализме, взялся даже срочно учить русский язык, хотя русских терпеть не мог.
«Русским мальчиком» в «Бесах» является невзрачный юноша Шигалев, который заявляет: «Предлагаю собственную мою систему устройства мира… Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом… Кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого». Система проста, как угол дома: «Разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений… первобытного рая, хотя… и будут работать. Меры… весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны». Подобное предлагал инженер Гарин у Алексея Толстого; такие меры воплощали большевики. Более успешно это делает «потребительское общество», хотя не такими людоедскими методами, но это все равно приведёт к катастрофе. Старец Зосима в «Братьях Карамазовых» так говорит об «активистах-общественниках»: «Воистину у них мечтательной фантазии более, чем у нас. Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью».
Достоевский с редким для него юмором пишет: «Шигалев смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и не то, чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а совершенно определённо так этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого». По Бердяеву, это взгляд апокалиптика и нигилиста, отрицающего путь истории, труд культуры, что есть основой русской революционности. По Фромму, это авторитарно-деструктивный тип социального характера из-за невозможности и нежелания рационально решать социальные проблемы. Но Фромм «отделил зёрна от плевел»: он размежевал авторитарно-деструктивное бунтарство и творческую, созидательную революционность!
По Достоевскому, демократия никогда не будет торжествовать в реальных революциях, ибо революции – от одержимости и беснования. Эпиграфом к «Бесам» он взял то место в Евангелии от Луки (8.32-36), где Христос исцеляет беснующегося человека, вышедшие же при этом бесы вселяются в стадо свиней, которые массово бросаются в воду и тонут. Бердяев даёт такую трактовку: революционеры лишь кажутся активными, реально же они пассивно идут за духами, они медиумичны.
Научное объяснение этому даёт глубинная психология. Обществом движут не только эгоизм, рацио и биологические инстинкты, но и социальные бессознательные страсти. В "спокойные" периоды психоэнергия связана, но обострение социальных отношений её высвобождает. Вопреки расхожим заблуждениям революциями большей частью движут не поверхностные идеи (просвещения, коммунизма, христианства, свободы), а более глубокие авторитарно-разрушительные страсти, которые большинством общества не осознаются из-за их бессознательного характера.
Свобода и Великий Инквизитор
Обратимся к Откровению о Свободе в главе «Великий Инквизитор» из романа «Братья Карамазовы» (1880). Этот текст оказал огромное влияние на мировую мировоззренческую мысль. Даже если бы Достоевский не написал ничего более, его уже можно было бы считать величайшим мыслителем.
Приведём очень краткий конспект этого текста:
«…Ничего никогда не было для человека и человеческого общества невыносимее свободы!.. Нет заботы бесперывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться… Нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается. Но овладеет свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть… Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить… Свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собой! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики… Спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла… Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее… Чего ищет человек на земле, то есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение для людей… Мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, хором и невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны… Мы дадим им тихое и смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы… [Это] избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного…[от] прокляти[я] познания добра и зла»…
Казалось бы, плод воспалённого воображения писателя, помешанного на религиозной мистике и страдающего расстройством психики. Ведь согласно расхожим мифам люди только и делают, что стремятся к свободе, свято веруя, что с ходом цивилизации свобода растёт. Реальность эти иллюзии опровергает: цивилизация сделала человека намного несвободнее дикаря; в ХVI веке пуритане-протестанты, да и католики тоже, спасаясь от нищеты и преследований в тесной Европе, сели на корабли и уплыли в Америку (где уничтожили целые культуры и народы), а нынче и бежать некуда – кругом границы, визы, «шенгены» и миграционные службы; с падением тоталитарной «империи зла» в виде СССР прав и свобод часто стало даже меньше, чем при «застое»…
Большинство мыслителей, в том числе и Достоевский с Бердяевым, рассматривают свободу как иррациональную категорию. Фромм даёт научное рациональное определение: свобода – это состояние, которое даёт возможность реализовать высшее предназначение людей. Остаётся иррациональным понятие «высшего предназначения», но здесь уже проще: христианство определяет его как познание Закона Божия и следование Заповедям; экзистенциальный коммунизм выражает то же, но в других терминах – бесконечное познание и разумное преобразование мира; подобные мысли есть в большинстве духовных систем – у Лао-цзы, в исламе, Упанишадах… Фромм разделяет «свободу от» и «свободу для». Получив "свободу от", мало кто понимает, «для» чего она нужна, что по законам диалектики ведёт к потере свободы. Однако диалектика – это эмпирически подтверждаемая, но философско-спекулятивная модель, справедливость которой можно доказать в психологических терминах.
Историю человечества можно рассматривать как обособление индивида, получение им большей свободы от природы и общества. Но одновременно проявляется диалектически-противоречивая двойственность свободы, причём такие процессы чаще бессознательны. Свобода несёт независимость и рациональность существования. Но «свобода от» пробуждает чувства бессилия, ничтожности, изоляции и тревоги (невротическая тревожность). Отсутствие свободы часто компенсируется принадлежностью к какой-то целостной структуре, занятием в ней определённого места; человек может страдать от голода и унижений, но не страдать от одиночества и сомнений. Потеря цели и смысла жизни ведёт к тому, что люди стоят перед выбором: дорасти до полной созидательной реализации позитивной «свободы для» познания и преобразования, что крайне затруднено катастрофическим отставанием эмоционального развития людей от их поверхностного манипулятивного интеллекта (у Фромма – «интеллект растёт, а разум угасает»), либо избавиться от свободы с помощью новой зависимости и подчинения, в результате чего возникает или известный по ХХ веку тоталитаризм с разными поверхностными рационализациями (нацизм, большевизм, маоизм и т. д.), или западное приспособленческо-потребительское общество.
С тоталитаризмом ясно: мы его почувствовали на собственной шкуре, но у нас с идиотическим упорством культивируется миф о «развитом Западе», который является ну просто воплощением свободы. На фоне нашей кондовой «постсоветчины», котороя теперь еще и отягощена войной и разрухой, «развитый Запад» до недавнего времени действительно казался «воплощением Рая». Реально же это общество отчуждённых автоматизированных индивидов, где силовое принуждение во многом заменено манипулированием, а прихоти и похоти своих граждан удовлетворяются за счёт населения остальной планеты. Во исполнение заветов Великого Инквизитора там действительно заставляют работать, но в свободные часы обеспечивают по полной программе дебильными «игрушками-развлекушками» с применением новейших технологий – телевидения, Интернета, шоу-бизнеса, отчего обыватели деградируют со скоростью звука. Меркантильность, гедонизм, лень или жажда успеха и славы любой ценой, припадки потребительского и масскультового вожделения говорят о полной потере смысла жизни и попытке скрыть морально-психологическую неполноценность, подавить невротичную тревожность и сомнения в разумности существования.
В отличие от тоталитарных систем «развитому миру» пока удаётся построение «благополучного человеческого муравейника» для «счастья слабосильных существ» в стиле Великого Инквизитора и на чёрную зависть остального мира. Но всё это ведёт к глобальной катастрофе, о чём предупреждал Достоевский ещё в далёком ХІХ веке.
Крах гуманизма и мрачные перспективы человечества
У Достоевского почти нет картин природы, нет космического миропорядка, есть только человек, его мысли и страсти. Возникает искушение отнести писателя к гуманизму как направлению мысли и мироощущения. Но это категорически не так! Достоевский и Ницше – это отрицание гуманизма, рационализма, самодовольства, демократии и либерализма, которые, как теперь очевидно, несут больше вреда, чем пользы, что предвидели оба «сумасшедших Фёдора».
По Бердяеву, и материалистическая, и религиозная редакции гуманизма внутренне порочны, ибо не понимают всей глубины природы и трагедии человека. Фромм говорит то же самое, но более научно: разум человека не только заменяет слабо развитые, инстинкты, но и сильно осложняет жизнь; человек – это единственное животное, которое не только знает объекты, но и понимает, что он это знает; он осознаёт своё отчуждение от природы и себе подобных, свое бессилие, неведение, конечность бытия и неизбежность смерти. Человек – это трагедия…
Гуманизм – это идиотская попытка отмахнуться от этой трагедии. Основные идеи гуманизма и либерализма таковы: человек – это мера всех вещей; решение проблем – путём всеобщего волеизъявления; каждый волен делать всё, что угодно в рамках закона; цель социального процесса – всеобщее счастье путём удовлетворения растущего потребления. Ерунда всё это!
Человек не является «мерой всех вещей», его существование имеет смысл, если есть надличностные ценности, более важные, чем «сексуально-бытовые» проблемы частной жизни, а подстёгивание потребления и его последующее удовлетворение ведут к моральному убожеству людей и уничтожению единственного пока ареала жизни человека – планеты Земля. Решение экзистенциальных вопросов смысла жизни простым или даже конституционным большинством – это бред; морально ущербное массовое общество не может решать даже социальные вопросы – то толпа выдвигает какого-нибудь «фюрера всех времён и народов», то деградировавшие обыватели самой демократичной сверхдержавы дважды подряд выбирают президента с уровнем IQ ниже «троечника» советской школы, то обыватели Украины постоянно выносят на поверхность каких-нибудь моральных уродов, и это оканчивается кровопролитием. Ещё Христос учил, что настоящий Закон – лишь от Бога, а законы, писанные каким-нибудь «парламентом» (особенно нашим!), – от лукавого, как и любые «законы кесаря». Счастливый социальный муравейник не возможен из-за огромного потенциала психической энергии, которая может быть созидательной, но оказывается преимущественно разрушительной. Доведенный до абсурда гуманизм порождает «безбашенный» индивидуализм или стадный коллективизм. И неизвестно, что хуже!
Бердяев называет идеи Достоевского «христианской антропологией». Из неё следует, что смертный человек не может жить без Истины, Смысла и Бога, если же их отрицать, то остается один мотив – мещанское социальное устроение «человеко-массы» во имя бессмысленного счастья в краткий миг земной жизни. В «Подростке» Достоевский пишет: иные выбирают Бога, чтобы не преклоняться перед людьми, преклоняться перед Богом не так обидно. Бердяев утверждает, что человек – религиозное животное. К тому же приходят: Юнг в своих идеях о комплексах и архетипах; Фрейд в «образе Отца» и «надсознании» (alter-Ego); Абрахам Мэслоу (американский психолог из семьи евреев-эмигрантов из Украины) в довольно бестолковых идеях о «пирамиде потребностей». В последнее время трансперсональная (надличностная) психология в лице, в том числе, Кеннета Уилбера и Станислава Грофа, доказывает, что тяга к трансцендентному есть основа психики человека.
Достоевский: «Если Бога нет, то всё позволено». Ницше: «Бог умер». Взамен родилось любимое детище Просвещения – гуманизм; человек совершил «прыжок из царства необходимости в царство свободы», но стал даже не «сверхчеловеком», а обезьяной. Ницше писал в знаменитой поэме «Так говорил Заратустра»: «Земля стала маленькой (глобализация, однако! – Авт.), и по ней прыгает последний человек, делающий всё маленьким. Бердяев высказывает рискованную мысль о близости одухотворённого горной свободой Христа в «Великом Инквизиторе» и Заратустры у Ницше. Трудно сказать…
По Бердяеву, Достоевский превзошёл Ницше. Вверх от человека путь раздваивается к Богочеловеку и человекобогу (у Ницше – сверхчеловек). Гуманизм – царство серости. В сверхчеловеке-человекобоге преодолевается человек как ничтожество, но образуется идол, перед которым человек падает ниц, тем самым Бог не рождается, но человек погибает, ибо соблазн сверхчеловека губит и человека, и гуманизм. В Богочеловеке Достоевского сохраняется человек, но рождается Бог (в терминах материализма – человек, познающий и преобразующий мир), ибо сказано в Библии: вы станете, как боги (У Фромма на ту же тему есть книга «You will be as God»).
Человек изгнан из рая, он отпал от природы, оторвался от органических корней, выпал из космического порядка и должен жить в отбросах города, «прилепившись друг к другу», город – это проклятие человека, что писатель показал на примере трущоб Петербурга.
Вслед за Достоевским Фромм даёт такую трактовку. В Библии человек, лишь будучи изгнанным из рая, осознает, что мир враждебен ему. В раю человек не осознавал этого, ибо ещё не стал человеком. Грехопадение – превращение твари в человека через осознание себя в мире. Человек изгнан из рая навсегда и не может вернуться назад, под защиту материнской утробы и в животное состояние гармонии с природой. Для защиты, производства etc люди объединяются, находят лидера, но становятся подчинёнными и боязливыми. Товары и развлечения делают их жадными и вечно неудовлетворёнными. Для преодоления страха и отчуждения, обретения равновесия и безопасности возникают «экзистенциальные потребности» в психических связях с миром. Удовлетворить эти потребности можно творчеством, стремлением к справедливости, независимости, правде, а можно – нарциссизмом, ненавистью, садомазохизмом, деструктивностью.
Мощный удар по гуманизму нанёс «коперниканский переворот в сознании»: человечество отнюдь не является центром мироздания, огромная бездна Космоса висит над головой, совершенно равнодушна к человечеству и может уничтожить его в одно касание, и уже поэтому «человекоцентризм» – это полная чушь! Даже если большинство людей по глупости не задумывается над этими «материями», беззащитность и ужас перед Космосом – это мощнейшее бессознательное содержание психики, которое незримо руководит поведением человечества. Спасаясь от чувства никчёмности, цивилизация бежит в искусственно созданные социальные проблемы, борьба с которыми лишь порождает ещё большие проблемы – вот оно, Христово учение об идолах ложных и Боге Истинном! В терминах Юнга, человечество увлеклось интроверсией в социальную суету, игнорируя экстраверсию в Космос, что ведёт к планетарной катастрофе.
Социализм и либерализм считают человека калькой внешних социальних условий, полагая, что достаточно изменить эти условия к лучшему, как улучшатся люди. Издеваясь над таким примитивом, Великий Инквизитор говорит заключённому в темницу Христу: «Человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет… нет и греха, а есть лишь только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» – вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против Тебя и которым разрушат храм Твой». Так Достоевский приходит к откровению о природе человека.
Человек не является и в принципе не может быть целе-рациональным существом, которое действует исходя только из собственной выгоды, и если предположить, что таковое будет сконструировано, то это будет не-человек. Человеческая природа полярна, антиномична и иррациональна. Человек не стремится непременно только к выгоде и в своеволии часто предпочитает страдания. У человека есть потребность в иррациональном, безумной свободе, страдании, подлости. Человек одновременно является вместилищем «идеалов Мадонского и Содомского». Митя Карамазов говорит: «Широк человек, слишком широк, я бы сузил». В человеке, как и во Вселенной, непрерывно борются Бог и дьявол. Достоевский предвосхищает идею Фрейда об «амбивалентности» психической энергии, которая может быть направлена как во благо, так и во зло, причём одновременно. Эти мысли он впервые сформулировал в «Записках из подполья» (1864) и затем развивал в «больших романах». Отвергая рациональную организацию всеобщей гармонии и благополучия при помощи «Эвклидового ума», герой «Записок» говорит: «Не столкнуть ли нам всё это благоразумие с одного раза, ногой, прахом, единственно с той целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и чтобы нам опять по своей глупой воле пожить…
Почему вы так твёрдо, так торжественно уверены, что только одно… благоденствие человеку выгодно?.. Человек от настоящего страдания, т. е. от разрушения и хаоса, никогда не откажется. Страдание – да ведь это единственная причина сознания». Человеческая природа никогда не может быть рационализована, всегда остаётся иррациональный остаток, и в нём – источник жизни. В обществе всегда остаётся и действует иррациональное начало, и его нельзя превратить в «счастливый муравейник», что ставит крест на нынешнем идиотском идеале информационно-потребительского общества всеобщего благоденствия.
Но Достоевский отнюдь не зовёт к «безбашенному» бунту и анархии. Он подчёркивает, что своеволие ведёт к истреблению свободы и разложению личности. Своевольный бунт и зло должны быть покараны – это центральнейшая идея в «Бесах», в «Братьях Карамазовых» и, конечно же, в «Преступлении и наказании» (1866) – «психологическом отчёте одного преступления», которое имело реальный прототип. Достоевский очень жёстко полемизировал со Львом Толстым по поводу идеи «непротивления злу».
Достоевский – это «психоаналитик до психоаналитиков». Когда он сделал свои откровения о человеке, Фрейд ещё «ходил пешком под стол», но Достоевский был свободным от перегибов типа Фрейдового «сексуал-биологизаторства». Переводя Достоевского на «научный» язык, отметим, что нет и не может быть рацио без эмоций, любая рациональная идея имеет эмоциональную основу; психика человека и общества как энерго-информационный феномен имеет, согласно закону сохранения энергии, свою динамику, может быть свободной и связанной; энергия может быть направлена на творческое познание и разумное преобразование Космоса для реализации высшей сути человека или на авторитарный садомазохизм и/или приспособленчество, подчинение – во всех этих случаях энергия связана; если энергия не связана, то иррациональная разрушительность взрывает общество и ведёт к социальным трагедиям.
Есть у Достоевского ещё одно потрясающее откровение. Средние века жили апокалиптическим ожиданием конца света, что после ХХ века и в свете современных знаний о природе человека и общества уже представляется отнюдь не глупостью. Любимой забавой западной социальной мысли со времён Ренессанса и Просвещения стала вера в то, что цивилизация – это непременно прогресс. Правда, это вульгаризация идей Просвещения: Жан-Жак Руссо не считал цивилизацию таким уж прогрессом, а Фридрих Энгельс завершил свою книгу «Происхождение семьи, частной собственности и государства» словами: «Двойственно, двулико, внутренне раздвоенно, противоречиво всё, что порождено цивилизацией». Если кто-то не в курсе, то Маркс и Энгельс являются прямыми наследниками европейского Просвещения, но это отдельная тема. И лишь в конце ХІХ века и в ХХ веке на Западе появилось понимание того, что цивилизация – это далеко не всегда прогресс, а Ницше, Ортега-и-Гассет и Шпенглер заговорили о «дегуманизации», «восстании масс», «закате цивилизации»…
В России не было Просвещения с присущими ему «розовыми очками прогресса», но осталась православно-апокалиптическая психология даже при поверхностном атеизме. Это влекло отрицание цивилизации как прогресса, противопоставление культуры и цивилизации, до чего Шпенглер додумался намного позднее. Эти идеи не единожды проскальзывают у Достоевского, пусть даже и в неявном виде.
Финал
Популярность пришла к Достоевскому на склоне лет. В 1877 г. его избрали членом-корреспондентом Петербургской академии наук, в 1879 г. избрали в почётный комитет международной литературной ассоциации на Международном литературном конгрессе в Лондоне. В 1877 г. под впечатлением «Последних песен» Некрасова он часто посещает умирающего поэта и выступает на его похоронах. Писатель напряжённо следит за жизнью России и Европы, всё отчётливее видя контуры будущих катаклизмов, издаёт социально-публицистический моножурнал «Дневник писателя» (1873-77). В 1878 г. присутствует на процессе Веры Засулич, в 1880 г. – на казни И. Млодецкого, стрелявшего в М. Лорис-Меликова. Пишет итоговое произведение «Братья Карамазовы» (1880).
В 1881 г. Достоевский хотел продолжить «Дневник писателя» и «Карамазовых». Но в ночь с 25 на 26 января у него пошла горлом кровь. Днём 28 января по старому стилю (9 февраля – по новому) простился с родными, а в 8 часов 38 минут вечера скончался. 31 января был похоронен при огромном стечении народа в Александро-Невской лавре в Петербурге.
