Кроме того, что «Час зірки» Кларисе Лиспектор (Л.: Видавництво Анетти Антоненко) увлекательна сама по себе, ее сегодняшнее издание вносит окончательную коррективу времени в национальную сокровищницу украинской эмигрантской культуры. В которую, между прочим, не так давно возвращены подобными изданиями и Казимир Малевич, и Зинаида Серебрякова. Мастера не слова, конечно, но кисти — изначально приписанные к «русскому» миру искусства.
Дело в том, что мало кто знает об истинном происхождении известной латиноамериканской писательницы, на самом деле уроженке украинского села Чечельник Хмельницкой области, эмигрировавшей из СССР в 1922 году и обосновавшейся в Бразилии. Более того, даже учитывая этот «неудобный» для извечной «дружбы народов» факт, автора романа всегда проводили по ведомству русской эмигрантской прозы, не забывая упомянуть о самобытности «русской бразильянки» и о том, что ей принадлежит честь создания «совсем нового искусства письма», причем нового не только для Бразилии. Наверное, точнее всех о стиле и стилистике писательницы в свое время высказался известный американский переводчик Грегори Рабасса. «Я был ошеломлен встречей с редкостной женщиной, — восклицал он, — которая выглядит, как Марлен Дитрих, а пишет как Вирджиния Вульф!».
Действительно, стиль письма Кларисе Лиспектор — легкий, летний, бесхитростный и, конечно же, страстный. Это не «местечковая» проза Бруно Шульца или Йозефа Рота — пряная, экзотическая и безусловно «колоритная» — как бы ни близки были родственные связи этих авторов с украинскими корнями, а вполне «городская» и даже «европейская». (В 1940-х годах Лиспектор жила в Европе). «Ця розповідь буде старомодною, — сообщает ее герой, — бо я не хочу виглядати сучасним і вигадувати неологізми, аби показати свою оригінальність. Тому я спробую (хоч і не звик до цього) написати історію, в якій буде початок, середина і gran finale, за яким — лише тиша й шум дощу». На самом деле это история неприметной машинистки, «девушки с юго-востока», рассказанная от имени юноши, который единственный не замечает ее ущербности, готовый дарить ей цветы, духи и слова. Свинг его летающего стиля превращает героиню снов в джазовую «девушку из Ипанемы» в исполнении легендарного Стена Гетца (Станислава Гаецкого, эмигранта из) и «кинематографическую» Амели, которая безмятежно улыбается всем на улице, поскольку ее все равно никто не замечает.
Тем временем ходят слухи, что известный московский критик, который как раз замечателен тем, читает буквально все, что выходит, издал сборник своих художественных текстов. И это, конечно же, правда, поскольку «Клудж» Льва Данилкина (М.: Рипол-Классик) действительно вышел. И пускай читает автор, допустим, не все, а всего лишь пять книжек в месяц для своего обзора в «Афише», и письмо у него скорее «авторское», чем «художественное», но для обывателя, который вообще читает только прогноз погоды в телефоне, — это целая вселенная смыслов. Даже если речь о каталоге «Вина Испании».
И вот, наконец, у нашего автора выходит книга. И все сразу думают, что в ней тоже про вино и прочее «афишное» старье. Так сказать, дневник читателя, как у Андрея Немзера или отчет о проделанной работе, словно у Дмитрия Быкова. То есть издано для того, чтобы «журнальное» добро не пропадало. А тут, оказывается, целая дорожная проза, заметки путешественника, не желающие казаться прикладной журналистикой, а упорно напоминающие художественный жанр.
Спросите, какая же художественность у литературного критика? Мол, критик — это неудавшийся писатель, да? Вот он и пишет, вот и критикует, а «Муму», тем не менее, или там «Анну Каренину» написать не может. Так вот, Данилкин — может. И писатель он удавшийся. Только лень ему выдумывать про адюльтер на шпалах и говорящую собачку, он лучше вам правду расскажет, которую видел — в отличие от писателя, который только запах чувствует. В Испании, и вообще.
На самом же деле Данилкин ведь о чем рассказывает? «Чем дольше я писал книгу, — поясняет он, — тем больше понимал, что она превращается в книгу про меня — носителя обыденного сознания, который инфицирован странным вирусом, пытается ему сопротивляться, но иммунитет не вырабатывается». Кроме того, как вещает у него при встрече Джулиан Барнс, о сотворении мира написавший, «писатель говорит правду через ложь, тогда как все остальные лгут».
Тот же Барнс, кстати, на всех открытках изображен с мудрым попугаем. «-- Вы не боялись, что он вас по носу тюкнет? — интересуется автор книги. — Все-таки не волнистый какой-нибудь, крупный попугаище. Это какаду или ара?» И что же ему ответил живой английский классик? «-- Это чучело», — признался он. Чучело, представляете? Ситуация, словно у Гоголя, заявившегося знакомиться с Пушкиным, предварительно хватив для храбрости ликеру в местной кондитерской, и которого остановил лакей на входе. Мол, барин почивает. «--Наверное, всю ночь стихи писал?» — благоговейно уточнил гость. «Да какое там! — сплюнул слуга. — В карты до утра резался!». Пораженный Гоголь отшатнулся, ступил шаг назад — и вернулся в кондитерскую.
Но нынче нам не до сомнительных сладостей альтернативной российской истории, поскольку роман «Моя сумасшедшая» Андрея и Светланы Климовых (Х.: Фабула) — более чем заметное явление уже в нашей собственной литературе. Иногда, правда, суть подобной интеллектуальной прозы маркируют рыночным лейблом «исторический детектив». Хотя читателю будет приятно, что для Украины это почти впервые, к тому же этот писательский дуэт хорошо известен в наших (и не только) краях также по иного рода нетривиальному чтиву. Исторические и арт-детективы — вот основной регистр, в котором издавна и профессионально «звучат» известные харьковские авторы.
В узких кругах об их письме говорят: «плотная» проза с «тесными» связями с классикой жанра. Но это профессиональная точка зрения, а народная, так сказать, подтверждена читательским кошельком. Климовы — читаемые и продаваемые писатели. И действительно, в «Моей сумасшедшей», словно в лучших книгах Андрея Битова и Дэна Брауна, кроме интриги, присутствует ее «жизненная» подоплека, темперированная недюжинными знаниями материала. Так сказать, изнанка жанра, в которую тянет заглянуть, поскольку не каждому такой багаж по плечу.
Ведь такого напряженного ритма, как в романе Светланы и Андрея Климовых, синкопированного трагическими сценами из истории украинской советской литературы вроде самоубийства Мыколы Хвылевого (в романе — Петра Хорунжего), вокруг которого закручена интрига, давно не случалось в размеренной библиографии Расстрелянного Возрождения. «Омытая революцией, — так заканчивал он памфлет, — Украина глядит на нас из синей бездны будущего и зовет туда, в звездный Вифлеем... И что бы ни случилось — она неудержимо надвигается на нас...».
В этом лирическом эпосе с элементами мистического триллера перед нами проносится лихая кавалькада знаковых фигур 1920-30-х гг., разгадываются оборванные на полуслове тайны, описываются пьянки-гулянки литературной братии, цеховые, семейные и прочие причинно-следственные связи, сгоревшие в жаркой репрессивной метели. Но настоящее будущее — оно не такое, о чем поведает нам неизвестная рукопись Хвылевого, хранящаяся в его таинственном чемоданчике. «Там стояли те, кого она хорошо знала, -- тесная кучка, и с ними Казимир Валер, художник.
Она не могла не узнать эту худощавую сутулую спину, прямые плечи, длинные легкие волосы, хрипловатый, полный насмешки голос. Руки его летали — как всегда, когда он был нетрезв... Впрочем, Казимира она видела трезвым всего однажды — это было... задолго до Балия».
И происходит эта «харьковская» романная мистерия на фоне знакомых из хрестоматийной классики литературных ландшафтов: Сумская улица, театр «Березиль», опустевший дом «Слово». И лаконично, искусными штрихами изображен безумный трагический банкет писательской братии в начале 1930-х годов как реакция на страх перед неминуемыми политическими репрессиями. «Иосиф Гаркуша, сидевший рядом, рассмеялся, а Хорунжий, которому волны хмеля то подбрасывали ни с чем не сообразные видения, то откатывались, возвращая к реальности, буркнул под нос, морщась: «Х-хос-спода гуляют!..».
