...Понятно, что это книга страданий. Литература Черного континента, как привыкли называть Африку, не знает другой. Или знает? Даррелл, помнится, пытался влить в нее немного ирландского виски, регулярно подмешивая его в густое варево своего тонкого «охотничьего» юмора, но получалось не очень. Гончие Бафута, говорите? Моя семья и другие звери?
В «Медленном человеке» Дж. М. Кутзее (М.: Эксмо) с родственными связями тоже не очень. Главное, что ни на что, кроме голливудских мелодрам новейшего времени, это не похоже. Колониальная литература всегда была удобна для экранизации, чтобы все титаны и стоики помнили о хижине дяди Тома, из которой, как видим, вырос Белый дом новейшей демократии.
Или даже не так, если о кино. В романе южноафриканского писателя, дважды лауреата Букеровской премии и единожды — Нобелевской 2003 года, — удобная жертва для фильма «Трудная мишень» с Ван Даммом, где на заказ отстреливают бездомных. Хоть и не бездомный вроде бы герой, но упомянутых страданий от этого не меньше. Потому что, если даже «он застрахован на всю катушку, доказательством служит карточка у него в бумажнике, уж его-то не назовешь непредусмотрительным, — но где его бумажник, где его одежда?».
И вообще, придумка не особо нова — в результате аварии, похожей на сцену из мультфильма «Ранго» с выпавшим на обочину хамелеоном, герой попал в больницу, потерял ногу, подружился со смертью и начал думать о жизни. Медленно, как черепаха на обложке. Например, о семье. Хотя что о ней думать? Жена сбежала, сестра скончалась, хотя «все еще живет в нем и с ним», а мать, которая «в то время, когда не в нем или не с ним», ожидает «зова рожка ангела в своей могиле на кладбище в Балларате». Кстати, отец тоже «пребывает в ожидании, правда, несколько дальше, на кладбище в Пау, откуда изредка наносит визиты».
Но роман этот явно не о зомби, хоть даже классику вроде «Гордости и предубеждения» нынче пытаются упростить, напустив в нее алчущих тварей.
Впрочем, здесь и без них тошно. Отец натаскивает сынка-бульдога, сбившего машиной героя-бедолагу: «Будь почтителен с этим старым пидором, говори, что сожалеешь, но ни в коем случае не признавай, что ты сделал что-то не так». Например, не умеешь водить машину, снимать кино, которое не спасает даже Морган Фриман в роли Бога, писать новую сагу о Форсайтах или басню о зайце и черепахе. Особенно в наши «больные» времена, когда «на бланке нет места для пространных ответов». «Ступай и больше не греши» — вот лучшее, что он может сейчас придумать, — отпускает своего убийцу герой. Хотя, почему убийцу? «Ампутация ознаменовала начало новой жизни, — соглашается он. — Если до сих пор ты был человеком, с человеческой жизнью, отныне быть тебе собакой, с собачьей жизнью». То есть опять о гончих Бафута, как и было предсказано, словно в случае с Берлиозом, попавшим под трамвай.
Кстати, о Булгакове. «Солнце лениво валилось к горизонту, и река за гранитной кромкой набережной уже заискрилась золотыми вечерними бликами» — думаете, это Воланд вернулся? Аннушка разлила масло сюжета, Варенуха разнес телеграммы во все инстанции, а Алоизий Могарыч затребовал назад свою жилплощадь у так и не дождавшегося звонка от Сталина несчастного Михаила Афанасьевича? А вот и нет. «- Знаешь, Миша, с каким удовольствием я бы осталась тут с тобой, на лавочке в парке, насовсем. Глядеть на воду, на птиц, держать тебя за руку, слушать шелест ветра... Никуда не рваться, ничего не желать...».
В романе «Дозоры не работают вместе» Николая Желунова (М.: АСТ) все именно так и происходит, ничего особенно делать не надо — кривая жанра все равно вывезет в уютное болотце знакомого сюжета. Помните? «В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда то за Садовое кольцо, — никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея». То же самое здесь, где Маргарита ищет своего Мастера с газетой в кармане и галстук такой серенький. «- Серенький? С мороженым? Нет, не видала».
И пускай у Булгакова будочка с надписью «Пиво и воды», выдающая вместо пива и нарзана только теплую абрикосовую с желтой пеной, пахнущей парикмахерской, а здесь — всего лишь тележка «Мосводторг», но атмосфера не менее тревожная. Поскольку песни-то почти все те же самые, что и в трубке классика у Варенухи («Скалы, мой приют...») или в финзрелищном секторе («Из-за острова на стрежень»), только чуть пожиже репертуар, да и прочая какофония века, признаться, тоже чуть слабее. В романе у Желунова всего лишь «хором пели „Я люблю тебя, жизнь“, невпопад жарила плясовую гармошка, и громко звали какого-то Борьку». И даже классическая Аннушка тут заменена на «дореволюционную старушку Нину Осиповну».
И вот, значит, пока срабатывает жанровый прием, тучи сгущаются, а люди в Москве 1961-го, натурально, исчезают, понемногу вырисовывается утомленный сплошными экранизациями «дозоров» силуэт фантасмагорического сюжета. Хотя как вырисовывается? Шелестит в знакомой трубке из приемной в КГБ, куда все нити, как правило, сходятся. Записывайте, если что. «Восьмого сентября неизвестными лицами с неизвестной целью похищен Темный маг шестого уровня Михаил Монк. Подробности сообщу лично позже». Ну или можно самим в книжке у Желунова прочитать, не пожалеете.
Жалеть, тем не менее, приходится о наших утратах. И пускай Московский патриархат предавал этого автора анафеме, а его роман был признан комиссией по вопросам защиты общественной морали откровенно порнографическим и изъят из продажи, но малую прозу Олеся Ульяненко «Яйца динозавра» (К.: Люта справа) все-таки сумели собрать. И она не хуже его небольших романов. На самом деле это изданные еще при жизни киевского классика рассказы, вышедшие в разные годы в отечественной периодике.
По мнению одного из составителей сборника, киевской поэтессы Евгении Чуприны, ее автор был «американским писателем, который писал на украинском языке». Как бы там ни было, но по большому ковбойскому счету автор этих строк задолго до всех наших поэтесс говорил, что «бандитское» чтиво Ульяненко напоминает чувственно-вульгарную прозу Буковски времен сборника «Юг без признаков Севера». Вот только антураж у него, естественно, иной, позднего советского разлива, а динамика сюжетов про жизнь и смерть в одном любовном флаконе все та же — тягучая, бесхитростная и откровенно телесная.
На самом же деле — по крайней мере, в этом сборнике — яркие герои Ульяненко более близки родному контексту, чем персонажи того же Керуака или Буковски. Они «набирають поважно на палець тушонки і мацькають на хліб», говорят тягуче «у сизий порожній полудень» и проживают свою жизнь за гаражами, в дурдоме и привокзальных КПЗ. И пускай, модель бытия Ульяненко — это когда «на українському весіллі Гаргантюа і Пантагрюель зменшуються до розмірів злобних карликів, а американська сексреволюція по-дитячому шмаркає носом зелені соплі», но в основе поэтики этого автора, стесняющегося своих стихов, — все-таки «Оддавали Катрю» Григора Тютюнника. И даже гротеск, сатира и непристойность перекликаются у него с армейскими рассказами «Зліва, де серце» Юрия Андруховича.
