Современное писательство всегда абсурдно — хотя бы в своей вере в светлое будущее личного продукта. Ну разве может быть светлым, личным, да еще не второй свежести сериал, поставленный по мотивам литературного произведения? Он может быть лучше, но тогда при чем здесь автор?
Поэтому изданный в канун одноименного зрелища роман «11.22.63.» Стивена Кинга (М.: АСТ) читать нужно раньше, чем смотреть его экранизацию.
История, рассказанная мастером ужасов, давно уже не новость, и упомянутая абсурдность второсортной свежести уже даже не обсуждается — с нее начинается роман. При этом точнее Нормана Мейлера не скажешь — о том, насколько всепоглощающ окружающий абсурд, если обычный человечек, именуемый, к тому же, «ничтожеством», сумел свалить гиганта — главу самой могущественной страны, окруженного легионами служб безопасности. Герой романа, кстати, тоже не особо велик: жена ушла, на столе кипа студенческих работ по истории поэзии, впереди — беспросветная серость будней и труба за окном, возвещающая не конец света, а завершение матча на соседской спортплощадке. Да, еще знакомая закусочная, с которой, собственно, все и началось. Как всегда, чистая, без единой крошки, стойка. Поблескивающие хромом высокие стулья.
Сверкающий никелем кофейник. И табличка «Если тебе не нравится наш город, поищи расписание» у кассового аппарата.
Дальше по расписанию у Кинга страшная правда о жизни в прошлом. Страшная, но поначалу страшно приятная. Пиво гуще, сигареты крепче, а люди чище, что ли. Да и может ли быть иначе, если герой романа — школьный учитель — попадает в мир штампов, которыми в его времени грезят на аукционах типа E-bay. Дешевые комиксы, стоящие там тысячи, монеты в полдоллара, вообще несуществующие, словно запах старых фабрик, за дым которых инспектор по защите окружающей среды вмиг остановил бы производство.
Впрочем, ностальгия по настоящему, лежащему в тени шестидесятых, преследует читателя романа до самой его эпохальной середины, а дальше уже неважно, чем болеет его приятель, открывший портал в прошлое, поскольку сам он подвержен не менее смертельному недугу под названием «спасти мир». Точнее, Америку, пускай даже в альтернативной истории, ну или ее вполне реального президента. Не говоря уже о любви — к Родине и вообще.
Новый цикл следующего культового автора — это как всегда новый мир и новая цивилизация, описанная не менее современным языком. Давно поговаривали, что в его творчестве грядет отказ от фэнтези, оттого, наверное, и первый роман «Молли Блэкуотер. За краем мира» Ника Перумова (М.: Эксмо) из очередной приключенческой трилогии — это образцово-показательный стимпанк. Естественно, фэнтезийный, поскольку в этом контексте винтажным технологиям живется привольнее. Ведь что такое стимпанк — от английского steam «пар» и punk «мусор»? По сути, викторианский стиль в соединении с современными технологиями. И автор мастерски иллюстрировал его: там, где эпоха, — буколические пейзажи окраин, там, где технологии, — паровая писмашинка отца героини.
Принято считать, что во всех произведениях данного направления мир пребывает на уровне технологий XIX века, а стиль повествования подражает викторианской фантастике, такой как роман Герберта Уэллса «Машина времени». Но у Перумова все несколько иначе. Его новый роман — это адская смесь из советского «Гака и Буртика в Стране бездельников» Святослава Сахарнова и «Золотого компаса» Филиппа Пулмана, по которому снято кино с Николь Кидман и Дэниэлом Крэйгом. От первого тут — исключительно «мастеровая» атмосфера, из второго — шумные улицы, чумазые аборигены и высший класс, живущий в нормальных условиях. Да, еще обеим юным героиням — соответственно, из историй Перумова и Пулмана — одинаковое количество лет. И оформление — как в советских книжках: рисованные заставки, заманчивые шмуцтитулы.
По силе авторского слога роман можно сравнить с витальным напрягом южнорусской школы, ну или как минимум с бодрой стилистической иноходью Владимира Сорокина в «Сахарном Кремле»: «Дышат огнём топки, жадно глотая чёрный уголь. Клубится белый пар вокруг напружинившихся, словно перед прыжком, локомотивов; дымят породистые, словно гончие, курьерские и пузатые двухкотловики, что тянут с Карн Дреда составы со строевым лесом, рудой, особо чистым углём, который единственный годится для капризных топок королевских дредноутов».
Сюжет прост и, собственно, не особо важен по сравнению с манерой его изложения. Империя стоит на ископаемых, их добывают варвары, а где-то бродят инакомыслящие, как в «Кыси» Татьяны Толстой, и их магия — это зло для начальства из остального мира. В котором живет юная героиня, ее отец и пленный мальчишка-повар, и где по городу бродят бородатые досмотрщики со специальными камерами, которые определяют наличие «магии» в подозрительных гражданах. Шепотом передаются слухи, что «выявленных» отправляют куда-то в Столицу, чтобы «сделать безопасными для окружающих», однако назад они не возвращаются. И даже родители забранных детей ведут себя так, «словно ничего не случилось, а их дочь просто поехала погостить куда-то на юг к любимой тётушке».
Из чисто просветительских, а также жанровых соображений автор не брезгует «старорежимными» выражениями вроде скабрезного «пользовал рабочих», имеющего сегодня совсем иную семантику, нежели хотелось автору. «Доктор Джон работает на железной дороге, пользуя путевых рабочих и обходчиков, смазчиков, стрелочников, семафорщиков, телеграфистов». «Как именно он их «пользует»? — ухмыльнется юный читатель, не знакомый с медицинской терминологией былых времен. Хотя исторически кое-что поближе в лексико-семантическом смысле в романе имеется. Например, вчерашний день Рунета с мифологическим завтра у Перумова связывает знакомый сленг — например, при описании бытовой техники в семье героини. «Конечно, дома подобную машинку использовать затруднительно, признаётся папа, если только не подключать к домашним паропроводу и вытяжке; но зато в путешествиях, уверяет он, такая машинка незаменима. Известное выражение „В топку!“, относящееся к неудачным рукописям, кажется, именно от таких машинок и пошло».
Таким образом, когда современные авторы вроде Льва Данилкина только примеряются всерьез описывать «хронологические» фантазмы Фоменко вкупе с рассказами про Индию старика Хоттабыча, Перумов уже живописует небывалые миры своего историко-литературного воображения. Ну а разве не так? Чем упомянутая пишущая машинка отца героини хуже муравьев величиной с собаку, которые добывают золото в «индийских» сказках джинна из повести Лагина?
Как бы там ни было, но заглянуть в глаза чудовищ из советского прошлого бывает легче, чем все время смотреть в зеркало давно уже заднего вида на свою собственную жизнь. В сборнике «Безодня» Марыси Никитюк (Л.: Видавництво Анетти Антоненко) с героями его 11 рассказов-катастроф происходит почти то же самое. И ладно бы со взрослыми героями, озирающимися в былую пучину родного менталитета, но здесь еще есть дети. И даже подростки, сгрызающие до крови руки и кричащие в бездну счастья: «Куда вы, космонавты?» «На Марс, строить утопию», — отвечают оттуда.
Кстати, о бездне. Рассказ с таким названием, давшим имя всему сборнику, у автора, наверное, лучший. В нем суть, понимаете? Не такая, как в одноименном романе Егора Радова, где сплошной гротеск с упомянутым абсурдом, а как у Жадана в «Ворошиловграде». Только тут, кажется, Кривой Рог. Но все равно страшно, когда вокруг сплошная современность и независимые СМИ, а герои живут, словно при проклятом социализме, ей богу. Да и не в героях, если честно, дело в этой хронике безвременья, в этой «Бездне» времен неразвитого сучукрлита. Ну разве не Жадан кричит оттуда, запутавшись в лохмотьях феминизма? «В патлатих, наче ненависні Валєрі гіпі, космах кукурудзи зміїлись рухливі доріжки — так тікали в рослинну безвість малі вовчата, тягнучи за собою, наче вужа, сталевий трос. Валєра вихопив табельного пістолета й почав стріляти в поля. Саню скрутило від громоподібних пострілів, він прикрив голову руками й став кричати „бідний, бідний Чіполіно!“ і „аааа!“ і „оооо!“ — і струси в діафрагмі. „Паф! Піф! Знай наших, довбана школото! Суча звірото! Йобані підараси!“ — содоміти таки не давали спокою Валєрі, як і викривлені спогади дитинства. Нарешті у Валєри закінчились патрони, він стрибав у полі кукурудзи, наче кіт у високій траві, він кидався скаженим звірем то в один бік, то в інший, туманно тямлячи, де в цій зелено-жовтій висушеній безконечності схід, захід, північ чи південь. Голова крутилася у Валєри, і йому хотілось кричати. Він вдихнув на повні груди, видихнув і зрозумів, що світ міняється».
На самом же деле в этом новом мире старой прозы, как говорил нарком у Сорокина, давно уже ничего не меняется. И это, наверное, к лучшему, поскольку что может быть страшнее литературы, изменившей не мир, но пол?
