Маркиз де Сад – письма из пустоты

Это же надо было прожить такую жизнь, чтобы твое имя стало именем нарицательным! Это же надо было писать такие книги, чтобы и спустя два столетия они издавались на всех языках мира, чтобы о них спорили, чтобы их ругали и запрещали, но все же — читали.

Маркизу де Саду это удалось. Он — один из немногих, кому это удалось. Мы помним имена его современников — философов и литераторов Просвещения: Вольтера, Руссо, Дидро. Их произведения тоже издаются — чтобы занять место на полках научных библиотек. О них не спорят. Их изучают. Точнее, заучивают и забывают. Это уже пыльная классика, начисто лишенная остроты и привлекательности. Спорят о Людовике XVI, упрятавшем де Сада в Бастилию, и Наполеоне, который препроводил де Сада в психушку. Обезглавленный монарх, коронованный революционер и скандальный литератор — разные, но всё же вызывающие интерес, люди одной эпохи.

Сравнивая этих людей, следует отметить, что и Людовик XVI, и его очаровательная супруга, и Наполеон, и его неверные женщины — это уже почти литературные персонажи, словно герои жизнеописаний Плутарха, — дела давно минувших дней. О де Саде же этого не скажешь. Его произведения кинематографичны (чего стоят только «120 дней Содома» в вольной экранизации Пьера Паоло Пазолини!). Сама личность де Сада — кинематографична.

Нам знакомо имя литератора де Сада. Но мы не знаем философа де Сада. Однако время его философии неотвратимо приближается.
Де Сада называют порнографом. И это действительно так. Но он не был первым автором, отметившимся в этом жанре (вспомним, хоты бы, Апулея и его «Золотого осла»); не был и единственным фантазером на эротические темы во Франции того времени. И уж точно, де Сад не последний порнограф.

Как мне помнится, за аморальные произведения подвергся остракизму только Овидий, оказавшийся «в глухой провинции у моря». Овидия изгнали из Рима. Де Сада же засадили в тюрьму, где он с краткими перерывами провел восемнадцать лет, а затем в психиатрическую лечебницу — еще двенадцать лет жизни.

Де Сада дважды привлекали к суду за избиения и прочие истязания проституток. Я как-то не очень интересовался этим вопросом, но мне почему-то кажется — возможно, я ошибаюсь, — что сама ситуация (клиент — проститутка) не весьма располагает к галантности, даже в Галантную эпоху XVIII века. Но осужденным оказался только де Сад.

Он оказался в психушке за едкую сатиру на Наполеона и Жозефину. Но он не был автором сатиры, привлекшей внимание министра внутренних дел господина Фуше. Репутация же де Сада была такова, что изолировать его в психиатрическом приюте было проще, чем искать настоящего автора анонимного произведения.

В общей сложности де Сад провел в изоляции тридцать лет. И мне думается, что это был его сознательный выбор. Что-то вроде делания собственной литературной биографии. Говоря языком современного постструктурализма — литературная стратегия. У де Сада было предостаточно возможностей избежать Бастилии и прочих мест заключения в монархической Франции, демонстрировать больший радикализм в якобинскую эпоху и большую умеренность в период империи. Но он пренебрёг и первым, и вторым, и третьим. Он «скандалил на бумаге». И этот скандал был опасней, чем скандал на площади.

Гийом Аполлинер — первый редактор полного собрания сочинений де Сада — утверждает, что все обвинения против де Сада — навет. Де Сад, согласно изысканиям Аполлинера, не был, собственно говоря, садистом и, вообще, человеком склонным к насилию. Все ситуации сексуальных надругательств, которыми переполнены тексты де Сада, — это исключительно игра воображения, не имеющая ничего общего с опытом. Гонения же против де Сада проистекают только из обывательского отождествления автора с его персонажами.

Возможно, Аполлинер и прав. Я не берусь ни отстаивать, ни опровергать его точку зрения. Ведь, по большому счету, психические особенности и сексуальные наклонности де Сада-человека не имеют никакого значения. Единственное, что имеет значение, — это мысль де Сада и его стилистика, шагающая к последнему пределу.

Дерьма, крови и богохульства на любой странице де Сада больше, чем способно вместить сознание нормального человека. Этим ли отвратителен де Сад? Этим ли он опасен?

Мировая культура произвела на свет неисчислимое множество отвратительных текстов. (Последний пример — «50 оттенков серого».) Они издаются в серии «Бестселлер года», раскупаются целевой аудиторией и о них забывают. Но ни кто из авторов, к сожалению, не оказался за решеткой.

Да, де Сад шокирует. Но искусство и должно шокировать! В противном случае — это не искусство, а китч. Да, де Сад переступает все мыслимые пределы и морали, и физиологических возможностей человека. Но это ли преступление де Сада? Этим ли он страшен и опасен? С каких это пор нашему обществу стали чужды «цветы зла»? С коих это пор мы стали столь целомудренны, что де Сад вызывает у нас отвращение?

Мы — и, говоря мы, я имею ввиду, нашу культуру, базирующуюся, среди прочего, на принципах Просвещения, — попросту отстраняемся от вещей неприятных. И это нормальная реакция. Мы отвергаем вещи неприемлемые. И это тоже нормально. Но от де Сада мы не отстраняемся, де Сада мы не отвергаем. Мы всматриваемся в него, как подросток в замочную скважину публичного туалета. Мы отрицаем, вытесняем и рационализируем. Мы проявляем агрессию. Мы защищаемся. Защищаться же есть смысл только от опасности. Так в чём же опасность де Сада?

Во-первых, оговоримся, что по де Саду невозможно выучится всяческим извращениям. Всё дерьмо, вся кровь, хлысты, расчленения и поедания трупов, всё, чем богаты тексты де Сада, — это невозможно повторить. А если кто и проделывает подобные штуки или бредит ими, то уж точно не по вине де Сада. Всяческие извращения в тексте де Сада — это гипербола, максима, отражающая определённую идею.

Во-вторых, надо учесть, что де Сад — французский философ. Он ироничен и, более того, саркастичен. Это сущностная черта французской философии и французской культуры как таковой. И если персонаж де Сада исследует пределы человеческой психики и тела, то это, прежде всего, — фигура французской речи.

И, не менее важное обстоятельство, де Сад — философ-просветитель. Как и его великие предшественники — Декарт, Спиноза, Руссо или, к примеру, его современник, Кант, — он радикально рационален. Да, де Сад пишет о страстях. Но пишет рационально. Пишет, как аксиомат. Прежде всего, де Сад полагает определённые аксиомы и уже из них выводит «теоремы» моральных поступков. Точно также поступает и Кант, полагая категорический императив. Точно таков же принцип мышления Спинозы, вздумавшего при помощи «геометрического метода» обосновать систему общественной морали.

Сомневайся во всём — вот изначальный тезис Декарта. Человек рождается свободным — изначальный тезис Руссо. Этот же тезис, эта же аксиома, которую многократно повторяет де Сад, — является изначальной точкой размышлений де Сада. Как и Оккама, де Сад отсекает мнимые сущности. Но в отличие и от своих предшественников, и своих современников, де Сад радикален. Если уж отсекать мнимые сущности, то под ноль. И потому для де Сада и нет Бога, нет души, нет загробного воздаяния, нет и «идолов», которых порождает культура, нет тревоги и нет страха, продуцируемых культурой. Ели уж человек рождается свободным, то свободным до конца. Нет предела человеческой свободе. Нет приемлемых законов и норм, ограничивающих человеческую свободу. И это, во всех смыслах, политический манифест де Сада.

Что делает Декарт, соприкоснувшись с пустотой, проистекающей из тезиса «сомневайся во всем»? Он шарахается от этого тезиса. Ведь сомневаться во всём — означает сомневаться и в том, что ты действительно сомневаешься; и в том, что сомневаешься действительно Ты. Предел этого тезиса — сомнение в существовании сомневающегося субъекта. Предел — сомнение Декарта в существовании Декарта. И Декарт бежит от этого предела. Я мыслю, следовательно — я существую. Да неужели? И это всё? И это всё обоснование?

Что делает Спиноза, а вместе с ним и Гоббс, отвергнув всяческую традицию и священные предания, соприкоснувшись с той же пустотой? Они выходят из ситуации логического тупика при помощи такого же пируэта: если нет традиции — её следует выдумать! То есть, господа, давайте договоримся не убивать друг друга. Этот пируэт называю теорией общественного договора. Но вся логическая закавыка в том, что теория эта порождена соприкосновением логики с пустотой.

Что проделывает Кант в подобной же ситуации? Он маскирует пустоту. Но делает это по-немецки. Категорический императив не действенен, если нет Бога, вечной души и посмертного воздаяния. Следовательно, политическая философия требует дополнительных аксиом: Бог — существует, душа — существует, за нарушения комендантского час — расстрел и дорога в ад.

Пустота пугает. Просвещение приоткрыло завесу пустоты и ужаснулось. И вся последующая философия была только попыткой заштопать дыру, из которой сквозило Ничто.

Эту пустоту видел и де Сад. Но в отличие от свои предшественников он ринулся в эту пустоту. Каждая страница, написанная де Садом, — это письма из пустоты. Пустоты, в которой нет Бога, нет души, нет никаких табу. Человек рождается свободным, неустанно повторяет де Сад. Ну что ж, господа, если уж свободным, то до конца. Человек существо природное, повторяет де Сад. Раз так, будем следовать своей природе.

Мадам де Мистиваль отвергает анальный секс. Ну что ж, говорит мосье Дольмансе, раз вы против, мадам, мы зашьём вам задницу, чтобы никогда ничего подобного с вами не произошло. И зашивает.

Роллан Барт пишет, что детальное описание де Садом красной нити, которую мосье Дольмансе использует для этого педагогического вмешательства, вызывает больший ужас, чем само действие. Роллан Барт сделал себе имя в мировой философии, обращая внимание на подобные детали. А мне же кажется, что дело не в цвете нити. Дело в сути эпизода. Какова суть? Да ведь это же очевидно: де Сад шутит!

Маркиз де Сад увидел пустоту, которую открывает перед нами эпоха Просвещения. Маркиз откровенно издевался над философией и всей культурой эпохи Просвещения. Но этого никто так и не понял. Его упрятали за решётку интуитивно. Просто ощутили, что этот человек чужой, хотя и рядится в красный революционный колпак.

Он до сих пор смеется над нами. Этим он и страшен — аристократ Галантной эпохи, в которую ценили шутку. Этим он и интересен — своим чувством юмора и сугубо французским сарказмом. Думаю, это надо ценить.