Когда они вернутся с войны, где их убивали, а они не хотели умирать, и увидят свои города, местечка и сёла, — они будут долго молчать, недоверчиво осматриваться, словно вглядываться в тревожный сон или в ландшафт чужой планеты, и со временем, может, спустя недели, а может, и месяцы, спросят, непременно спросят: почему?
Почему страшной смертью умерли их друзья, иногда кое-как похороненные дырявыми или рваными в клочья?
Почему война, на которую позвала их страна, и на которой они грызли землю, ощущая, какова она, Украина, на вкус, закончилась столь странно, глупо и позорно?
Почему в их городах, местечках и сёлах, после стольких ужасов, стольких надежд и отчаянных поступков, ведомых глупыми чувствами, — ничего не изменилось?
Они действительно вернутся на чужую планету, провалятся в тревожный сон. Ларс фон Триер назвал свою планету апокалипсиса «Меланхолия». Жизнь, в которую они вернутся, будет их «Меланхолия».
Они не смогут вернуться к прошлой жизни, а только возвратятся в прошлое. Всё пространство, пройденное ими от вокзала до кухонного столика и шаткого табурета, вся линия пути у окна автобуса — улицы с обветшалыми фасадами и буквами вывесок за сучьями низкорослых деревьев, и эти лица, странные окружающие их гримасы, — будут вызывать смутное ощущение дежавю. Это будет их дорога в прошлое.
Нет ничего более потного и тягучего, чем сон о прошлом. Серость, сплошная серость. Сны о будущем, вещие сны — ярки и красочны. Сны о прошлом — все эти забытые лица и прерванные разговоры в давящих комнатах — вызывают ощущение усталости.
Люди возвращаются в прошлое, когда им больше некуда идти. Люди оказываются в прошлом, когда страшатся будущего.
Уходя на войну, они стремились в будущее. Смогут ли они, не принявшие смерть, пережёванные, не проглоченные и выплюнутые смертью, принять наш прошлый мир? Согласятся ли они впасть в то состояние регрессии — демонстративной ничтожности и беспомощности, — которое столь свойственно нашему сознанию, и уготовано им страной?
Обреченные на смерть — приветствуют тебя, Цезарь! Цезарь потребует приветствий от обреченных на ничтожность.
Единственный смысл возвращаться в прошлое — завершить оставленные дела, «закончить гештальт», как фигурально высказываются психологи: войти в былую ситуацию, расставить всё по своим местам и — уйти, закрыв за собой дверь и выбросив ключ в ближайший мусорный контейнер.
Оказавшись на планете «Меланхолия», они будут искать свой незаконченный гештальт и шарить карманами в поисках ключа, открывающего и закрывающего ситуацию прошлого. И потому, натыкаясь на как бы уже видимое и почти забытое, всматриваясь в наши ненастоящие лица, они спросят: почему?
Почему столь скудна и сера наша жизнь?
Почему наша жизнь столь бессмысленна, словно обрывки давно удалённых файлов, не имеющие ни конца, ни начала?
Почему мы держим их на ржавой цепи прошлого, их, ушедших в будущее?
Они спросят, они будут искать ответа. Будут вслушиваться, топорща свои отвыкшие от тишины уши. Но никто им не сможет ответить.
Они будут ходить по нашим улицам, как живой укор нам, людям мирных городов, местечек и сёл. И иногда, раздосадованные их вопросами и их глазами, залитыми тоской и удивлением, мы будем думать, что лучше бы они не возвращались живыми с той далекой войны и не тревожили наш привычный быт и скотское состояние нашего сознания.
Мы будем стыдиться этих мыслей. Мы будем злиться на себя и за эти мысли, и за своё тупоумие — неспособность ответить на столь простые и очевидные вопросы, — и за то, что эти люди, вернувшиеся с войны, более живые, чем мы, не видавшие смерти, не решившиеся встретиться с ней в грязной донецкой степи.
