Кто помнит хорошее о своих первых днях в школе? Потому что это же сплошное расстройство для всех органов чувств.
На завтрак смотреть противно. По дороге в школу постоянно щекотно в животе — всматриваешься в подскакивающих на трещинах асфальта маленьких сокамерников, щекотно ли у них в животах тоже. Мечтаешь, чтобы самая большая астра в букете превратилась в воздушный шар и затянула тебя с ветром назад, на летнюю детскую площадку.
А потом, на пороге школы — все, безжалостный нокаут. Удар в нос — тревожный, липучий и едкий запах стен-полов-перил-оконных рам: этот казенно-равнодушный запах краски живет сам по себе еще очень долго. Удар по ушам — такой же едкий звонок. Он еще долго будет бесцеремонно вибрировать эхом в коридорах перепуганной, подавленной души.
Еще один запах только пробивается — прохладная морщинистая корочка не очень вкусного хека, и новый немузыкальный звук — дребезжанье бледных алюминиевых вилок на кухне. Ничего знакомого, утешительно привычного, безопасного. Только приятный, но слишком тихий в таком сокрушительном ужасе аромат карандашей и лакированных обложек.
В школе, в самые первые ее дни, вообще почти всегда плохо звучит и пахнет — «детятиной» на заклании: запертой, переполненной безысходностью.
Лоснящиеся масляной бирюзой парты светят занозистыми проплешинами на уголках — будто школьники весь год грызли их в тоске, стачивая молочные зубы.
Спина, по мере монотонного перечисления учительницей канцелярских надобностей, назревает горбом, который будет расти и расти из месяца в месяц, до самого лета. Множество маленьких, но таких больших страданий — и редкие волшебные походы за мелом по пустой гулкой школе.
Веселые шестилетние-семилетние гусенички замирают в уродливых унифицированных футлярах, и что там вылупится — никто не знает.
Говорят, многие первоклашки не могут осознать, что застряли здесь на 10 лет — в этом чудище, пожирающем детство. Поэтому лучше найти секрет, который позволит им хоть немножко примириться с такой несправедливостью.
Ведь как они все это воспринимают? Как большую предательскую хитрость. Коварный, разработанный взрослыми план похищения детства. Сегодня, взбрыкивая ногами, носишься по улицам в только тебе понятном броуновском движении желаний, мыслей, ощущений, чувств и предчувствий. И вдруг, подножка. Банты над ушами, лямки тяжелого рюкзака. Все, заарканили-стреножили, и ты вроде бы себе и не принадлежишь больше, навсегда.
Живые, уникальные, самодостаточные существа — в школе они превращаются в лицемеров, потому что вынуждены существовать в поле постоянных, во многом надуманных социальных компромиссов, почти всегда исключительно ради собственной безопасности. И это тоже навсегда. В институте, на работе, с начальством, с семьей, с чиновниками, врачами. В политических предпочтениях, в отношении к жизненным этическим обстоятельствам и вообще каждый раз при любом важном выборе, который теперь делается с опаской, с зажатыми в кулаке корочкой, значком, справкой, взяткой. С выглаженной вышиванкой, на всякий случай болтающейся в шкафу. С желто-голубым флажком на крыше автомобиля. С длинными, почти по колено, желто-голубыми лентами в косичках, способными задушить первоклассницу где-нибудь на эскалаторе — зато наглядное проявление на всю линейку отеческого патриотизма. С контрольным фейсбук-перепостом о сборе денег на нужды АТО. И с трусливым, но радостным облегчением. Как в детстве: «А я в домике!».
Может, поэтому так часто взрослые воспринимают себя 20-40-летней давности как удивительное, почти позабытое и уже незнакомое существо из параллельного мира, которое лучше, добрее, честнее.
Живы элементарные бытовые, культурные привычки, за которые в школе держатся поколениями, забивая ими детей, как гвозди в рядок. Привитые чужие взгляды на жизнь, вынужденное «сожительство» с людьми, чуждыми тебе. Тотальное безразличие к детской душе и телу, которое передается из одного школьного поколения другому.
Многие беспечные родители уверены, что нет в этой странной преемственности поколений никакой катастрофы: человек приспосабливается в обществе, как может — по мере способностей, внутренних сил и высоты моральных порогов. Не приспособится — не выживет. Но так положено с самого начала, в первой миниатюрной модели общества — твоего, маминого и папиного, дедушкиного и бабушкиного.
Сесть, встать, поднять руку, выйти к доске, выйти из класса. Все просто, но не совсем понятно.
Вызубрить большой отрывок прозы Толстого — тот самый, о дереве. И детское зарождающееся волнение от мощи чьего-то таланта, а с ним — первое осознание чувствительных особенностей собственной натуры, сразу же пришибают плитой холодной математической задачи: вызубрить! Ты не натура, ты всего лишь зеленый попугайчик, который будет безропотно слушать «ложит» и «тудой» от своего классного руководителя. Промолчит, когда «шеф» уволит без последней зарплаты в конверте или сократит за пару лет до пенсии. Когда военкомат потащит за ворот на убой, а правительство еще и начислит сверх всех твоих закипающих бед пеню за коммунальные долги. Когда в класс к твоей Лизе заявится какая-нибудь Фарион и отчитает ее и заочно тебя за имя, неудачно выбранное в сложное время для родной страны.
Промолчит — и тогда первые сомнения, рожденные несправедливостью и ущербностью общества, не предполагающего возможности существовать иначе, сохранятся лишь беспокойными вмятинами в детской ночной подушке.
И преемственность поколений останется нерушимой.
