ШСовременную японскую литературу, ярчайшим представителем которой является автор этого романа, всегда отличала связь с традицией, даже если речь шла отсексуальном насилии, социальной шизофрении, джазе, водке и девках. Из всего перечисленного в «Хитах эпохи Сёва» Рю Мураками (М.: Рипол Классик) всего понемногу, но больше всего, все-таки, традиции. И пускай герои его романа, по словам автора, «воплощали совершенно разные типы людей, и объединяло их лишь наплевательское отношение к жизни, от которой они не ждали ничего хорошего», но занимались они праздношатанием, а если точнее — сидением на хате у одного из них вполне невинно и, напомним, традиционно. Именно с этой традиционной «невинности» все и началось.
Итак, представьте себе психологическую обманку о том, как шестеро пацанов, которые, по сути, даже не могут назвать себя друзьями, собираются субботним вечером без всякой конкретной цели. Сначала все сладострастно стонут, наблюдая за раздевающейся девушкой в окне напротив, после, подумав, начинают приносить на свои посиделки еду, а потом, когда надоедает играть в «камень-ножницы-бумага», едут в ночи на пляж петь под караоке. После того, как случилось отвратительное преступление, на сцену буквально выволокли такое же количество героинь, причем с такими же «интересами» и жизненными «запросами». «Все они родились в середине эры Сёва, всем было под сорок, все приехали в столицу из других городов, окончили среднюю школу либо колледж, все отличались коренастым телосложением и были далеко не красавицами, все тащились от караоке и ни разу не испытали оргазма».
Кстати, все хиты этой самой «эпохи Сёва» в исполнении «Pinky & the Killers» — японской группы 1960-70-х, и в частности «Сезон любви», который, вырядившись в костюмы своих любимцев, горланят на ночном пляже наши герои, присутствуют в полном объеме. Чтобы представить, достаточно вспомнить скандальные сцены с бандой глумливых парней из «Заводного апельсина», избивающих бездомных стариков.
И вот, значит, эти кумушки, поплакав и поскулив хиты упомянутой группы, взялись расследовать, кто же убил их подругу, но главное, как им всем показалось, посмеялся над ними. Да-да, словно парни из «Заводного апельсина».
И что дальше, спросите? А дальше «все пятеро оставшихся участниц Общества Мидори собрались на квартире Иваты Мидори, чтобы создать учебную группу под названием «Как совершить убийство», и цитировать больше нечего, поскольку остается одна лишь жесткая и раскавыченная реальность.
Следующая книга нашего обзора — для разрядки — совсем о другом времени, но способы ее достижения (разрядки то есть) вполне похожи. «Морфій» Щепана Твардоха (Х.: Фабула) вообще довольно традиционен — так же, как и вышеупомянутый текст Мураками. И точно так же умирали в гражданской жизни вояки в романах Булгакова и Ремарка, Селинджера и Бунина. «Чотирнадцятий день німців у Варшаві. Випивання на самоті, а від середини другої пляшки виспівування розпусних пісень, за третьою — патріотичних, так воно є, а за четвертою — плач, плач, плач. Крізь прочинені кухонні двері, у шпарину, визирає заспане лице Анєльки, пан чогось бажає? Геть, шмаро, геть, стара курко, самотності мені треба, в моїй трагедії та в трагедії мого міста бажаю самотності, а ще п’ятої пляшки бурґундського бажаю, але нічого не можу дістати!».
Итак, по сюжету этого историко-психологического романа сын почтенных родителей — немца-аристократа и польской патриотки — не бежит из страны после капитуляции Польши и захвата её Германией в 1939 году. Остальные офицеры или покинули родину, или обсуждают эфемерные планы реванша по немногочисленным клубам. Вокруг руины, беспорядок, нехватка продуктов, стихийные рынки, где торгуют разграбленным имуществом. «Крамниці позамикані, забиті дошками або розграбовані, замість крамниць торг іде просто на вулицях, люди все продають: англійські чоботи для верхової їзди, гребінці, лампи та їжу за цінами, за які варто би розстрілювати. І які люди: підваршавські перекупки, котрі бозна-звідки той товар і беруть, вишукані панії, бандюки, шахраї, шпана».
Герой романа пьет, тоскует, избегая общества бывших коллег, и все больше времени проводит на квартире у любовницы, где принимает морфий, или пьянствует дома. Или все-таки у нее... Рассматривая ее рисунки, забываясь тревожным сном. «Питала мене зі своєю інтонацією, м’якою, як степи від Дністра до Дону», — вспоминает он оккупационную идиллию. При этом в одном из уцелевших особняков города его с нетерпением ждут жена с дочерью. Состояние раздвоенности — между прежней жизнью и нынешним прозябанием, а также между семьей и борделем — вот основная позиция героя, чьи монологи все больше напоминают поток сознания, присущий наркотическому психозу и алкогольной зависимости. И надежда остается лишь на далекий, лелеемый женою эмигрантский рай — мысль, которую бывший пан офицер, словно генерал Хлудов из «Белой гвардии», никак не может принять в своем поиске уцелевших истин и новой правды жизни.
Точно так же увидеть светлое, словно в саду у «Дяди Вани», будущее, залетевшее из Чехова на обложку романа, старается герой «Неба в алмазах» Юлии Яковлевой (М.: Эксмо). То есть, в принципе, по сюжету оно уже наступило, ведь на дворе 1930-е, и всем нам, прекрасно осведомленным, чем все закончилось, интересно — как же можно такое описать без отрыва от списка репрессированных миллионов. Ведь герой — тот самый следователь, который выводил на чистую воду жуликов и убийц в двух предыдущих романах того же автора. В первом, помнится, был упырь-интеллигент, который убивал по «музейной» схеме, копируя злодейства из шедевров мировой живописи, а во втором враги народа и прочие вредители гадили советской власти с орловскими рысаками.
В случае с автором романа это вообще смена, так сказать, жанровой парадигмы. Акунин со своим Фандориным, в принципе, уже вышел в тираж, Свечин и прочие асы исторических детективов слишком зациклились на дореволюционном времени, а тут как раз в яблочко. И возрождение славы ЧК, и Дзержинский такой молодой в нынешней жизни наших соседей, так что вовремя подсуетились, и переживать уже приходится совсем другим персонажам с железной хваткой и стальными нервами. Криминальное ретро, одним словом, как и было предсказано (на обложке).
Впрочем, не все так просто, и герой «Неба в алмазах» еще чувствует не только разумом, но и сердцем, поскольку он ведь милицейский следователь, а не из этих, которые всеми любимого Гоцмана из «Ликвидации» ногами в подвале били. И людей он, случается, жалеет, а самого себя — с удивлением познает. «После многочасового обыска, барахтания в чужих жизнях, по всей коже щекотало мерзкое чувство, что не он, а его самого — щупали, трогали, переворачивали. После многочасового обыска, барахтания в чужих жизнях по всей коже щекотало мерзкое чувство, что не он, а его самого — щупали, трогали, переворачивали».
И далее отмечаешь не так сюжет, который, конечно, лих и захватывающ (убита актриса, и это при том, что жить, если помните, стало лучше и веселее), а то, как все вокруг постепенно изменяется. Марши гремят, комедии снимаются, а краски, тем не менее, сгущаются. Это сегодня мы знаем, и автор напоминает в эпиграфе, что в 1933 году в Ленинграде были репрессированы 885 человек, а 115 впоследствии расстреляны, а тогда еще откровенность репрессий прикрывала патина таинственности. Так, например, убийство актрисы — преступление на почве страсти? Или это связано с похищенными драгоценностями? Или, опять-таки, причина кроется в тайнах, которые сильные нового советского мира предпочли бы похоронить навсегда? И если в конце расследования «папка показала картонную спину», то нам предстоит заглянуть как раз в глаза и душу исторической правде с детективным уклоном.
