...В этом романе современного классика сатиры и юмора (а также бывшего спичрайтера Джорджа Буша) живет не седая, а такая, знаете, крашеная старина времен покоренья библейских вершин и популярной истории искусств. Главного героя в «Мастере реликвий» Кристофера Бакли (NY: Simon & Schuster) звать в точности, как того, что по правую руку от Христа на кресте соседствовал, но это неважно, такое случается в американской практике, где вражеские генералы все сплошь Иваны Грозные, а тайный агент ЦРУ, стоящий на посту в Мавзолее, отлучается «в туалэт», чтобы взорвать Кремль.
Впрочем, в остальном все вполне благонадежно, поскольку альтернативную историю как жанр еще никто не отменял. То есть хотите — верьте, хотите — проверьте, но дружит наш Дисмас, промышляющий заказами на библейские раритеты от курфюрстов с баронами и прочими коллекционерами христианских святынь, с самим Дюрером. Художником, подвизающимся у тех же сановных нуворишей портреты писать да на иждивении пробавляться. Это все к тому, что проза-то у нас все-таки американская, тамошней культурой — даже в средневековом своем изводе — отравленная, вот и речь, как у Лимонова, о пособии да банковских кредитах. (Пропавшие деньги, кстати, и стали в данном случае двигателем сюжета и авантюры в нем). Для вящей «временной» убедительности достаточно пары-тройки названий позаковыристей вроде «индульгенция» и «арбалет», а в остальном ведь история продавца-консультанта, служившего наемником, а теперь втюхивающего богачам святые реликвии, вполне актуальна, и во все времена были герои, попадающие не только в каталажку, но и в классику плутовской литературы. То есть все вполне современно, и слышится гул нарастающего нынче скандала насчет поддельных шедевров живописи.
В описываемой ситуации в мире высокой церковной моды правят вполне светские порядки, все впущенные в бизнес наживаются то на индульгенциях, то на демонстрации верующим святых артефактов, желая при этом быть святее самого Папы и заиметь в своей коллекции личного Христа, желательно не китайской сборки.
Печатные станки для этого в монастырях работают, ярмарки реликвий раз в год случаются. И чего там только нет! Гвозди святого распятия — ящиками, терновые венцы — корзинами, копья, пробившие сердце Христа — связками, а молоко Богородицы — ведрами. И даже лодок Святого Петра — целая флотилия, а вот плащаница, в которую Спасителя заворачивали, всего в количестве трех, что ли, штук в прейскуранте по всей Европе наличествует. Собственно, для того героя романа и нанимают как поставщика святых артефактов, что разбирается он в товаре, отличая явную фальшивку от хорошо сделанной копии.
Роман, конечно, в тренде мировых подделок под старину с детективным, а-ля Умберто Эко, уклоном, и спасают его, как при любом поточном методе, оригинальность сюжета и узнаваемые персонажи мировой культуры. Упомянутый художник Дюрер, например, или астроном-еретик Коперник, логично вставленные в историю о «мастере реликвий». Ну и классические ситуации Средневековья с кострами инквизиции, распутными папами и жирующими монахами, конечно, тоже. И канонический свод грехов, присутствующий в любой из эпох — тоже неплохое подспорье в деле написания исторических романов. Скажем, творческое тщеславие, из-за которого в данном случае и лопнул очередной трест по изготовлению и продаже святых реликвий, нуждающихся не только в литературно-критической экспертизе.
В следующей истории автора этих срок, активированной в памяти «Правилами философа Якова» Павла Гельмана (М.: Новое литературное обозрение), жил-был библиотекарь по имени... тоже Яков. Отчества у него были разные для каждого, кто к нему обращался — Эхилович, Эсхилович и даже Ахиллович, и поэтому зачастую его звали просто Яша. За глаза, конечно, поскольку возраст уже был не тот, чтобы вот так запросто, панибратски. На самом деле отчество библиотекаря было Ефимович, но так его, понятно, никто не называл. Справедливость, потоптавшись в истории Древней Греции, перекочевала вместе со списком кораблей в книгу вышеупомянутого драматурга Павла Гельмана, и здесь уже об отчестве героя никто не заикается, поскольку и без того поговорить есть о чем.
В принципе, изобрести персонажа у себя в Фейсбуке, как поступил данный автор, или где-нибудь еще в Живом Журнале, дело нехитрое. Помнится, у поэта Глеба Шульпякова тоже был такой — Петр Шептуха, и точно так же, как у Гельмана, он «скуп на слова, как де Ниро» у БГ, игрив, словно Карлсон у всех на полке, и, конечно же, инфантилен, как и все философы в быту. «Маргинальный мудрец, который постоянно попадает в смешные и дурацкие ситуации», — предупреждает нас аннотация, добавляя, что герой книги «мудр, но не идеален — тщеславен, завистлив и вечно ищет, где заработать». Словом, еще и Винни Пуха, как видим, напоминает.
Таких, согласимся, любят слушатели и даже зрители, если вспомним случай Гришковца — абсолютно тривиальное явление, не особо относящееся к театру, о чем сам автор («случая Гришковца») отлично понимает, оттого и пробует себя еще и в качестве писателя.
Что интересно: герой книги не чужд политики, уж он-то не скажет, как Бродский, что портрет вождя на фасаде напоминает ему Кольриджа, ведь он весь в прошлом, тяжелом и липком. «Когда бабушка-пенсионерка говорит мне: „В твоем возрасте уже пора устроиться на работу“, то она выражает не свое личное мнение, а как бы транслирует мне мнение некое общественное, — сообщает он. — Вот так начинается тоталитаризм: когда мы говорим с другим не от себя, а от имени трудового коллектива, страны или даже семьи». На самом деле так начинается не тоталитаризм, а незнание основ общения, поскольку все вышесказанное о бабушке у подъезда выказывает антисоциальную личность (кликущу, если проще).
Ну а так чтение, безусловно, увлекательное — краткие, похожие на афоризмы главки-пассажи, калейдоскоп ситуаций, милый герой, большой ребенок, стреляющий мелочь и сигареты у своей домработницы. В жизни это очень удобно, но не всегда ясно, как достичь такого успеха, хотя бы у читателей. «Напишите и опубликуйте специально какую-нибудь херню, — уговаривал философа Якова его PR-менеджер, — тогда вы будете выглядеть более человечно и люди к вам потянутся». «Но вся моя жизнь — херня!» — отвечал ему Яков. «Нет, — объяснял PR-менеджер, — когда вся жизнь херня — то это проект. А вы как бы... случайно... херню напишите...».
В случае аналогий и даже антропологии жанра следующей книги нашего обзора — «Завтрака для печки, или Понятных непонятностей» Виктора Стасевича и Екатерины Токаревой (СПб.: Лимбус Пресс) нам сразу же дают карты в руки, задавая в аннотации интонационный запев. «В странных краях странствуют герои книги. И странствуют они очень странно. Один из персонажей делает шилом дырки в банке из-под консервированных персиков. Это ладно, все мы делаем дырки в банках из-под консервированных персиков», — узнаем мы подробности этой затеи.
Законсервировано здесь, впрочем, другое. «Все мы видели море. Никогда мы не видели моря. Все мы видели море. Никогда мы не видали его». На самом деле это, конечно же, начало «Облаков над дорогой» Владимира Рафеенко. Почти Короленко, не правда ли? Его в свое время даже Михновский украинизировать не смог, руки не подавая из-за того, что тот на русском пишет, а у нас автора «Облаков...» сумели, представляете? Хотя Короленко и без того родную мову знал, если вспомним его загадку для Чуковского: «И неожиданно спросил меня при Репине: — Вы знаете украинский язык? А можете вы перевести вот такое заглавие пьесы: „Як пурявых уговкують“?»
Далее малороссийский классик, понятное дело, все разъясняет, эта разновидность национальных шутников вообще довольно предсказуема, чем и близка народу, как, скажем, Хрущев или Ельцин. Вот и в случае этой книги уже первые ее фразы о многом говорят любителям не только анекдотической фабулы и прочих бумажных шарад, но и настоящим ценителям высокого классического волапюка. «Нет в мире добрее существ, чем пучеглазые хапливки. Не стоит даже пытаться найти — не получится. И не отыскать ответа на вопрос: почему так всё сложилось? Нет, не отыскать, не откопать и не выловить!». На самом деле выловить и отыскать несложно, и генеалогический куст на Венерином теле литературы ветвится в сторону никакого не Свана, как хотелось бы нашим дорогим конспираторам, а всего лишь в гости к переводчику «Алисы в Стране чудес». У которого, если помните, «Варкалось. Хливкие шорьки / Пырялись по наве, / И хрюкотали зелюки, / Как мюмзики в мове», ну и прочий утробный Хлебников.
На самом деле это своеобразная «желтая» литература по типу «бульварного», а в действительности — массового чтива, а если уж вовсе за Отчизну солнечных зайчиков обидно, то стоит вспомнить «Орден желтого дятла», и ничего, и благообразно. Шилом в такой желтизне-популярности проза вроде этой сверлит ходы-лазейки то ли в детский сад «взрослой» серьезности, то ли в кухонное прошлое диссидентских придумок с кукишем в кармане, то ли просто в южнорусскую школу, одарившую нас эрзацем мовизма.
И живет в этих историях экзотического посола «заресничная», по Мандельштаму, страна, где «в смачной траве вырастали не грибы, а конфеты под названием „трюфеля“, обсыпанные мелким шоколадным крошевом и пахнущие пряным тимьяном». А на земляничных полянах народного сказа, сбивающегося порой то ли на Клюева, то ли на Ремизова с Сологубом, обретают всякие мелкие сюжеты. Не важные, как и было сказано, поскольку в такой, с позволения сказать, литературной сказке и отчетливо орнаментальной прозе сюжеты не особо заметны, и без них заснуть можно. Но если уж проснулся, то слушай стихи в исполнении доброго молодца Дениски, который дружит с юной Синицей и ходит с ней в гости к Дарье-полуночнице. Как Винни Пух с Пятачком к Сове, а там уж и сам «вьюшный, Аверьян Самойлович толстым шилом пробивал дырки в банке из-под консервированных персиков».
Льюис Кэрролл тут в более-менее современных предтечах, конечно же, присутствует, а еще Джон Леннон, который, помнится, грешил бытописанием всяких нездешних героев в своем сборнике «Писано собственноручно». Теперь вот уютный дуэт сродни тому, что пел нам про ежика с дырочкой в правом боку, рассказывает о пряничной жизни, где всего и забот, что «разные сбои бредут на цепочке... / Спасёт ли кусочек клубничной помадки, / Волшебна ли палочка сладкой соломки, / Лежащая тихо в холщовой котомке?».
