Радиация, рентгены, дозиметры, четвертый реактор. Мы в том далеком 86-м (мне тогда было 11 лет) до конца не понимали даже смысла всего, что произошло вдруг с нашим миром. Просто в одночасье все изменилось.
Родители в панике увозили детей из Киева. Бросали квартиры, и имущество, через нужных людей или перекупщиков втридорога покупали билеты «куда угодно», и было совершенно неважно куда.
И самое главное тогда, в апреле 86-го, все были совершенно уверены, что Киев остается без детей и стариков на какой-то месяц. Потом будут летние каникулы, море, пальмы и песок. И к новому учебному году мы уже и думать забудем о том, что что-то где-то взорвалось.
Но забыть почему-то не получалось. Взрослые по-прежнему были напуганы, дети воспринимали все как затянувшуюся и уже поднадоевшую игру. Но и те и другие до конца не понимали, что стоит за страшным словом «радиация» и еще боле страшным словом «Чернобыль».
Нет, безусловно, все открыли энциклопедии и вычитали все прелести возможных последствий радиации, лучевой болезни и так далее. Но мозг отчаянно отказывался верить, что все это серьезно. Что все это не где-то там, за семью морями, о чем так легко и спокойно наблюдать по телевизору, а здесь, в нашем мире, с нашими, а не чужими жизнями.
Потом в обиходе появляются новые слова и новые понятия. В каждой киевской семье были портативные дозиметры. Какой умелец и в каком подвале их собирал, мы уже, наверное, никогда не узнаем. Как, впрочем, и что на самом деле означали цифры, которые показывал этот пищащий прибор. Но зачем-то мы по десять раз на день отчаянно включали их у себя дома и на улице, чтобы потом рьяно обсудить с соседями, что сегодня цифра на одну десятую меньше чем вчера. Значит, динамика положительная.
Как же ее хотелось, этой положительной динамики! Как же хотелось, чтобы спал этот ажиотаж и паника, и все просто вернулось на круги своя.
Закончились и летние каникулы, и отпуска, и так или иначе «беглецы» возвращались домой. Киев не вымер. В большинстве своем никто навсегда не покинул ни столицу, ни пригород. Ехать было некуда, не к кому, и, самое главное, никто не понимал от чего нужно уезжать. Враг был невидим, его нельзя было ни потрогать, ни понюхать, ни ощутить на вкус. То, что першило в горле, уже стало достаточно привычным ощущением и даже перестало вызывать дискомфорт.
С прилавков аптек массово исчезает йод. Помогал он в те первые месяцы или нет, неизвестно, но факт остается фактом – люди начали осознавать серьезность и масштаб проблемы.
Еще спустя немного времени мы оперируем такими фразами как «30-ти километровая зона» и четко знаем, что Ирпень – это «зона», поэтому студенты из Ирпеня в ВУЗах получают надбавку к стипендии. Понять, почему Киев и Ирпень, которые находятся на расстоянии выстрела друг от друга, отнесли к разным зонам, тогда не получалось. Мысль о том, что отнеси власти Киев к зоне, это утроило бы панику, тогда в голову не приходила. Как не было и понимания того, что надбавки всему Киеву платить просто не из чего.
Тогда думалось не о надбавках, как впрочем, и не о страшных последствиях радиации.
У людей была паника от банального непонимания ситуации. Самый страшный враг — не тот, который сильнее физически или психологически, самый страшный враг – это тот, о котором мы ничего не знаем. Мы не можем его анализировать, не можем просчитать его действия и не можем вычислить, куда он будет бить.
Тогда мы, волей или неволей, оказались один на один именно с таким неизвестным врагом. Помните, по Киеву ходил стишок: «Чисто на улице, чисто в квартире – спасибо реактору номер четыре».
Мыли квартиры, закрывали форточки, бесконечные поливальные машины мыли улицы. Мы словно хотели смыть радиацию, как грязь после прогулки, смыть и навсегда забыть об этом.
Прогулки по лесу и шашлыки на многие годы ушли в историю. Все четко понимали, что там радиация. На стихийных рынках люди все реже и реже покупали ягоды, опасаясь, что их привезли из Житомирской области, где радиация была выше, чем в Киеве. Или еще хуже, из самой Припяти.
Видя на базаре слишком крупный овощ, люди невольно произносили что-то из серии: «Что это у вас морковка такая крупная, не иначе как чернобыльская». Конечно, это была шутка, но, как известно, в каждой шутке есть только доля шутки.
Постепенно люди начали уставать. Усталость наваливалась как камень и сил бежать, прятаться, уезжать, постоянно измерять какие-то непонятные рентгены уже просто не было. Если бы это была банальная физическая усталость, было бы куда легче. Но люди устали психологически. Человек не может бояться бесконечно. Он просто устает от гонки и страха. Даже если это страх за своих близких. Тогда, в апреле 86-го, когда взорвался реактор, все были напуганы, совершенно ничего не знали о радиации и не понимали масштабов проблемы, но тогда у людей была сила. Физическая и психологическая. Сила, которая помогала в те дни действовать рационально. Люди на тот момент могли противостоять трагедии. Да, кто как мог – кто-то вывез семью, кто-то просто уехал, кто-то закупил годовой запас витаминов для себя и детей. Пусть это все ровным счетом ничего не дало, но тогда у людей была энергия и сила для борьбы. Даже если эта борьба была больше похожа на сражение Дон Кихота с ветряной мельницей.
Позже, спустя два, три, четыре месяца, люди просто устали. Нельзя бояться бесконечно. Это невозможно, иначе можно просто сойти с ума.
Люди начали жить обычной жизнью. Это случилось как-то само собой, без разнарядки сверху. Пришло понимание того, что мы уже никак не можем повлиять на свершившийся факт – взрыв был, в воздухе, в воде, в почве, везде есть радиация.
Но мы ведь не умираем. Да, гибли ликвидаторы, но, мы, киевляне не начали вымирать как мухи, не начали лысеть. Ничего из страшных ожиданий вроде бы не сбывалось. Ну, рождались в Припяти телята с двумя головами. Так ведь это там, «за семью морями». А здесь у нас все будет хорошо, обязательно будет.
Только спустя время мы начали понимать, что фактические последствия радиации мы почувствуем с годами, когда будем видеть наших детей и внуков. Если вообще они родятся. После Чернобыля каждая четвертая пара стала бесплодной. Казалось бы банальная статистика. Да, наверное. Но если этой четвертой оказывается не соседская семья, а твоя собственная, тогда это уже по-настоящему страшно.
Сейчас все видится уже без эмоций, максимализма и веры в вечное и доброе. Тогда в 86-м мы не могли ничего изменить. Как ничего не могут изменить и простые японцы после аварии на Фукусиме. Разница между нами лишь в том, что ликвидаторы на ЧАЭС не знали до конца, с чем они столкнулись, и какие для них это будет иметь последствия.
Японские же спасатели не имеют никаких иллюзий. Перед поездкой на разрушенную АЭС они попрощались со своими семьями и ушли «в последний бой». Остальным же японцам остается бояться того, с чем они раньше не сталкивались. А потом – мы уже знаем, что произойдет.
Потом устанут бояться и они...
