В блоге Божены Рынски некоторое время назад была рассказана замечательная история про пингвина по имени Пьер.
Этот пингвин был паханом пингвиньей стаи, живущей в Калифорнийской академии наук. Альфа-самца у пингвинов узнать очень легко: он всегда сидит на самом высоком камне и надзирает за порядком. Живут эти пингвины порядка 20 лет, а Пьер прожил уже 25.
И вот, прожив 25 лет, он облысел. Ему стало холодно плавать, и он стал терять свое место пахана в иерархии.
Тогда сердобольные ученые сшили ему костюмчик из неопрена. Костюмчик был воспринят с большим вниманием. Вся стая сбежалась смотреть на костюмчик и сразу поняла, что Пьер — пахан. Он снова вскарабкался на самое верхнее место и стал с него руководить. Но самое поразительное было то, что пух у него снова отрос! И вот теперь Пьеру уже 30 лет, и он по-прежнему пахан, и с пухом.
Этот опыт, нечаянно поставленный на пингвине, очень похож на другой опыт с петухами, который, в частности, описан у Р.В. Дольника в его замечательной книге «Человек — непослушное дитя биосферы».
Так случилось, что иерархическое положение, занимаемое петухом в стае, зависит от одного-единственного параметра — величины его красного гребня. Петух с Самым Большим Гребнем — Самый Большой Петух. Можно провести эксперимент: взять самого завалящего петуха и надеть на него большой поролоновый гребень. Он сразу станет самым главным (и так как до этого он был самым презираемым членом стаи, характер у него будет отвратительный).
А теперь вопрос: зачем люди придумали одежду?
На первый взгляд вопрос идиотский — чтобы согреться. Одежда — исключительно функциональная вещь. Попробуй зимой в Швеции без одежды.
Но проблема заключается в том, что человек в тот момент, когда он придумал одежду, не жил в Швеции. Он жил в Африке, где одежда в общем-то не нужна.
Тем не менее, он ее взял и придумал, и когда он повесил фиговый лист сами-знаете-где, он это место явно не утеплял. Скорее всего, он его украшал.
История с одеждой очень походит на истории с некоторыми другими человеческими изобретениями, которые на первый взгляд имеют исключительно утилитарный характер, а при ближайшем рассмотрении эта утилитарность исчезает.
Возьмем, к примеру, такую вещь, как одомашнивание животных. На первый взгляд что может быть полезнее? Кажется, что, одомашнивая животных, человек думал в первую очередь о пище и пользе. Но проблема заключается в том, что, например, во многих палеолитических пещерах Европы вместе с костями человека обнаруживаются кости медведей. Которых, видимо, почитали в качестве тотемов и потому пытались приручить. То есть долгое время люди, которые жили в довольно суровых условиях и у которых у самих не хватало ресурсов, тратили время, силы и пищу на то, чтобы поймать, приручить, накормить совершенно бесполезного медведя.
Действия их явно не имели никакого отношения к пользе и куда скорее были связаны с первобытными страхами и мрачными тотемическими культами. Даже возникает подозрение, что народы делились на тех, кто имел, допустим, тотемом быка, коня или волка (и ему повезло — он в итоге приручил быка, коня или собаку), и тех, кто имел тотемом медведя и пр., и ему не повезло.
Или возьмем охоту. Мы все привыкли считать, что от охоты была польза. Какая же? Первобытные мужчины охотились на мамонта, объединяясь в коллектив и учась действовать сообща, а потом они приносили еду в пещеру к ожидавшим их голодающим самкам.
На самом деле охота на крупных зверей была не таким уж полезным занятием. В современных обществах, занятых собирательством и охотой, где собиратели женщины, а охотники мужчины, 95% еды добывает именно женщина. Те 5%, которые добывает охотник, явно нерентабельны. К тому же охотится гораздо проще на маленькую дичь, а не на большую: ее быстрее добыть, и ее можно съесть всю, пока она не протухнет.
То есть охота — так же как и нанесение орнаментов на тело и приручение медведей — была делом если не вполне, то достаточно бесполезным.
Теперь возникает вопрос: почему же человек занимался всем этим бесполезным времяпровождением — разрисовывал себя, охотился на громадного мамонта вместо более сытного собирания корней и ракушек, рискуя жизнью, пытался приручить медведя?
На это есть два ответа. Один ответ заключается в том, что человек уже тогда был существом духовным, с мистическим чувством, стремящимся к тому, чтобы превзойти себя. Своя собственная внешность его не устраивала, и он хотел себя украсить.
Другой ответ гораздо более груб и заключается в том, что все эти виды активности были типичными в биологии индикаторами пригодности — fitness indicators — и служили для более удачного выбора самки. (О такой гипотезе развития человеческого разума подробнее всех пишет Джеффри Миллер в своей книге «The Mating Mind: how sexual choice shaped the evolution of human nature»).
Такие ситуации в биологии весьма часты. Павлин распускает хвост перед павой, и пава выбирает павлина с самым красивым хвостом. Никаких преимуществ для выживания хвост павлину не дает, наоборот, это серьезный недостаток. Но хвост дает преимущества для размножения.
Птичка шалашник (bowerbird) хвоста не имеет, но зато самец перед спариванием проводит долгое время, сооружая настоящее произведение искусства — шалаш, который у некоторых видов этих птиц достигает 2-
Самки выбирают лучший шалаш и совокупляются с самцом, после чего отваливают вить гнездо и нести яйцо в одиночестве. Шалаш птички-шалашника — лучший пример того, что Ричард Докинз называет расширенным фенотипом (собственно, как раз пример шалашника он и использует).
Кстати, о расширенном фенотипе. Наши ближайшие родственники шимпанзе, несмотря на то, что питаются в основном плодами, тоже охотятся, причем ровно по той схеме, о которой мы говорили выше. Когда Джейн Гудолл, наблюдая за шимпанзе в Гомбе, впервые зафиксировала факт поимки альфа-самцом шимпанзе маленькой антилопы (bushbuck) — что он с антилопой сделал? Правильно, он отдал кусок мяса самке в обмен на совокупление.
Теперь понятно, к чему я клоню: очень многое из того, что потом развилось в полезные навыки вроде приручения животных или искусства шитья одежды, позволившие человеку распространиться в более холодные широты, начиналось, если подумать, как вещи совершенно бесполезные для выживания конкретного организма.
Но эти бесполезные для выживания вещи были очень полезны для размножения. Они были индикаторами годности. Мужик, который приносил женщине кусок мамонта, подобно шимпанзе, поймавшему антилопу, или павлину, распускающему хвост, демонстрировал тем самым не свою полезность как добытчика (он был бы более полезен, собирая корни), а свою пригодность как производителя хорошего потомства.
Так же как костюм на пингвине, фиговый лист на гениталиях повышал статус.
И одна маленькая, но важная мысль. Социологи и экономисты уже второй век спорят о том, почему научная, промышленная и техническая революция началась на Западе, а не на Востоке. На эту тему исписаны кипы бумаги, и при этом бесконечно перечисляют одно и то же: уважение к собственности, протестантскую этику, справедливый суд, личные свободы и пр. и пр.
Так вот: осмелюсь сказать, что коренная, глубинная причина научной и промышленной революции на Западе не имела ничего общего с собственностью, свободой, этикой, судом и пр.
Она имела прямое отношение к фундаментальному различию в поведенческих стереотипах на Западе и Востоке: а именно, в отношении к самке.
На Западе самка оставалась сравнительно свободной. Ей, как и паве, как и самке птички-шалашника, было предоставлено право выбора. Европейский самец, в общем и целом, должен был отличиться перед самкой. Чтобы она его выбрала, он должен был отколоть что-нибудь эдакое. Как павлин, он должен был распускать хвост.
На Востоке задача отличиться перед самкой не стояла. Самка превратилась в бесправное существо, томящееся в гареме. Не надо было распускать хвост, не надо было строить шалаш, не надо было раскрашивать тело, не надо было охотиться на мамонта, чтобы получить руку любимой, или открыть законы движения небесных тел. Расширенный фенотип восточного деспота с гаремом сильно отличался от расширенного фенотипа ренессансного правителя, слагающего стихи и поощряющего астрономов и архитекторов.
