Диссидент не смог промолчать, предал родину и сбежал за границу, прокуратура его ищет, патриоты негодуют, интеллигенция пишет письма в защиту отщепенца. Уже собрали сто тысяч: парламент обязан рассмотреть по закону их просьбу о помиловании. Рассмотрит и отвергнет. Прокуратура продолжит вожделеть. Диссидент ищет убежище в одной из свободных стран и находит его на Американском континенте. В кратком изложении история Сноудена не очень отличается от истории советского диссидента брежневской эпохи или российского диссидента путинского времени — от Солженицына до Гуриева.
Посланец свободной России
«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. И другого под солнцем тоже нет», — скажет домашний мудрец. На то он и домашний.
В 2005 году в Новом Орлеане я почувствовал себя белым человеком. Представителем свободного мира в угнетенной стране, правозащитником, приехавшим из открытого общества в авторитарный режим. Простые новоорлеанцы изливали мне душу именно в тех словах, в каких простые краснодарцы после потопа в Крымске прошлым летом. Власть нас бросила, ничего не сумела организовать. А что вы удивляетесь? Она весь этот ураган и придумала. Потоп — вообще наверняка. Построила плохую дамбу, да ее же и подкопала. Чтобы смыть негритянские районы. А белые районы почему тоже смыло? Ясно же: отдать потом под застройку своим девелоперам. Так говорили простые новоорлеанцы, доказывая, что простой человек одинаково прост от Ванкувера до Владивостока.
Но и сложные не отставали. «Мы боимся говорить друг другу, что думаем, по телефону. Мы боимся писать друг другу, что думаем, в имейлах. Нас снимают, слушают, записывают. Вот один приятель другого приятеля написал слово „теракт“ в имейле, и с тех пор его никто не видел. Вы знаете, что по новым законам так у нас любого могут — без суда и следствия? Это все Буш, Патриотический акт и Гуантанамо».
«А вы боитесь отправлять имейлы?» — спрашивали меня новоорлеанские интеллигенты на домашней вечеринке на лужайке чьего-то незатопленного коттеджа. Я не боялся. Я отвечал им со смешанным чувством удивления и превосходства — еще бы, я оказался свободнее самих американцев. А свободнее их, как известно, нет никого на свете. Тем не менее я, несомненно, существовал.
Может быть, я не боялся потому, что мой адрес размещен на американском джимейле и первыми, кто туда мог бы залезть, были бы американские спецслужбы согласно Патриотическому акту. А от них свободомыслящему русскому человеку скрывать нечего. Да, в моих имейлах, как и в имейлах всякого международного журналиста, встречалось слово «теракт». Но, по моим скромным подсчетам, две поездки в Иран и одна в палестинские лагеря вместе с периодическим употреблением опасного слова не тянули на Гуантанамо. В конце концов, американскую визу мне после них давали. Может, хотели заманить, но в последний момент передумали.
Американцам же свои спецслужбы совсем не кажутся сошедшей с пьедестала свободой, для них они — как для нас наши — тот же медный всадник. Они перед ними смиряются, убегают, а самые смелые бросают вызов.
И во всю ночь безумец бедный,
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
Все это лишний раз напоминает нам о существовании людей, которым тесно любое государство. Нет такой страны, где спецслужбы так же свободны и открыты, как университетские профессора и экологические активисты. А значит, нет и не будет такого идеального государства, в котором, с точки зрения университетских профессоров, экологических активистов и множества других порядочных людей, все еще не оставалось бы огромного мрачного острова несвободы.
Конфликт плохого с худшим
При бунте западных идеалистов против собственных несправедливостей сплошь и рядом получается вот какая странная вещь. Восстав против своих несвободных, они почти с неизбежностью обнаруживают себя в компании чужих, еще более несвободных. Ополчившись против относительной несправедливости, они оказываются союзниками несправедливости куда более абсолютной.
Проблема любого американского идеалиста в том, что ему, в сущности, некуда пойти. А ведь надобно, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. И он идет — в Венесуэлу, в Китай, в СССР, в Эквадор.
По нашей логике что получается? Это у нас тут тоска, стремление к прекрасному, неудовлетворенность, мечтания, борьба. А от европейца с американцем мы требуем, чтобы никуда не стремился. Если ты европеец (с американцем) — тебе и так свезло, сиди дома, радуйся своему паспорту, украшай нам Нью-Йорк и Париж. А европейцу (с американцем), может, тоже хочется куда-то стремиться. А куда? Нам понятно куда. А им?
Американское общество не идеальное, местами довольно страшное, но все равно одно из лучших на этом свете. Осмысленно изменить ему можно с Европой. Ну еще с Канадой и Австралией — хотя с этими скучно: с Канадой даже телефонный код общий. Можно попробовать с Японией, но с ней за всю жизнь не научишься говорить на одном языке. И с ними Америке особо и не изменишь, они хранят друг другу верность. Все видели, как Ассанж мается с Англией и Швецией.
И идеалисту приходится идти дальше: Депардье — в Россию, Ассанжу и Сноудену — в Эквадор (через Россию). А можно ведь еще дальше. Был такой американский писатель — Эдгар Сноу: он обрел счастье и свободу в маоистском Китае, ровно в те годы — большой скачок, голод, культурная революция — когда сами китайцы и то, и другое потеряли.
За свободу очень легко принять инаковость. Вот там и там — все не так, как у тебя дома, или что-то не так, как у тебя. Нет того же самого, привычного, постылого, рутинного, и вот кажется, что есть новое под солнцем, — вот оно, вот свобода.
Так, многие русские туристы, даже свободолюбивые, даже из идеалистов, прекрасно чувствуют себя в Шанхае, Сингапуре, Дубае и даже ставят их нам в пример: как там все эффективно, как там нет коррупции, какой там современный урбанизм. И совершенно не успевают почувствовать, что посетили диктатуры намного страшнее родной российской. Но немедленно почувствовали бы, выяснив, что, прежде чем купить в Сингапуре автомобиль, нужно за такие же деньги купить лицензию на владение автомобилем, а ее ждать несколько лет в очереди.
Практически любую инаковость можно со стороны принять за свободу. Я встречал в Иране англичанку, которая переехала с мужем из Лондона в иранский райцентр, потому что здесь она вольна держать взрослых детей у себя дома, а в Лондоне давно не живут большими семьями. Разумеется, за пределами собственного дома она с утра до вечера носила платок и не могла курить на людях, но свобода иметь взрослых детей при себе была для нее важнее. В Малайзии могут считать, что живут в свободной стране, потому что здесь на видном месте в книжных и в аэропорту стоит «Майн кампф» на немецком и на английском — для туристов из несвободной Европы, где эту книжку не пропускает цензура. Русский писатель может решить, что живет в свободной стране, потому что может миллионным тиражом опубликовать косноязычную, антинаучную ахинею про гомосексуальность и получить за нее, кроме гонорара, открытую похвалу власти и общества и заодно почувствовать себя смелым бунтарем против тех, кому не дают высказаться нигде, кроме фейсбука. Житель Йемена и Саудовской Аравии чувствует себя свободнее европейца, потому что может убить сестру или дочь за то, что та лишилась девственности до брака, а несчастные европейцы и русские не могут отстоять честь семьи, их тоталитарные общества, где власть захватили бабы, им это запрещают.
Ровно ту же свободу найдут Ассанж и Сноуден в Эквадоре. В двух словах эквадорская свобода сводится к ответу Брежнева из советского анекдота: «У нас тоже каждый может выйти на площадь и сказать, что американский президент — дурак». Нет, Эквадор, конечно, не диктатура, и тамошние пресса и политика гораздо свободнее российской. Но прогрессивный социалистический президент Корреа, который готов приютить гонимых, ввел в Уголовный кодекс статью «за неуважение к государственным институтам». По ней журналист может сесть на три месяца, а по статье «за оскорбление президента» — на два года, и эти статьи реально используются. За пять лет президентства Корреа в Эквадоре появилось 19 новых государственных СМИ (в том числе пять телеканалов): 12 из них — это национализированные прогрессивным президентом бывшие частные. А сам прогрессивный президент призывает всех чиновников полностью отказаться от общения с оставшимися частными СМИ, потому что они все коррумпированы мировым капиталом и неправильно освещают его деятельность.
Западный идеалист в поисках, куда пойти, почти неминуемо связывается с чем-то гораздо менее идеальным, чем его собственный медный всадник. Эта печальная закономерность подтверждается еще больше, если — как пишут в последних новостях — Сноуден до Гаваны не долетел, а так и остается в московском аэропорту, по запросу ли американцев, или еще для какой торговли.
Эквадор свободнее, впрочем, в одном важном смысле. Как у любой небогатой страны третьего мира, у него просто довольно слабые спецслужбы. Затолкать в машину, завезти в лес, напугать пистолетом — это они могут. А вот прослушивать мобильные звонки, читать имейл и скайп с американских серверов — для этого нужны и техника, и доступ. А откуда у них?
Спецслужбы России тоже слабее американских. Им, очевидно, труднее, чем ФБР, прочесть гуглдок, личное сообщение в фейсбуке или скайпе. Значит, и Россия свободнее.
-1.thumb.jpg)
