Предлагаем вашему вниманию вторую часть интервью с известным российским актером Константином Хабенским. Первую часть читайте здесь.
— У меня сложилось впечатление, что ты — отличный театральный актер, а кино не использует всех твоих возможностей.
— Я скажу очень просто. На данном этапе, я это и раньше говорил, и сейчас это понимаю, в театре получается побольше, чем в кино. Значит, в кино есть к чему стремиться.
— Телемылом не брезгуешь?
— Ну, такой соблазн был, он постоянно есть и сейчас. И, слава богу, что есть такие варианты, потому что многие, я уверен, вписываются в эти истории просто потому, что не имеют другой возможности для существования. Или потому, что им нравится. Это уже вопрос вкуса. Я пока стараюсь участвовать в тех вещах, которые мне интересны.
— Театр для тебя — основная работа, если сравнивать с киношной?
— Театр есть театр. Мы все вышли из театра и придем в театр все равно. Говорить о том, что это основная форма заработка — нет. Хотя для театрального актера я зарабатываю хорошо. Театр — он растет. Ты либо растешь вместе с ним, либо он тебя сжирает, и ты становишься просто цыфиркой, маленькой фигуркой. И все. А в кино ты не можешь расти со старыми работами, потому что ты их уже исполнил. В театре можно расти со старыми работами и вместе с ними вырастать, не заканчивая работу и привнося все время что-то новое. Не заканчивая изучение материала.
— Ты из Ленсовета ушел во МХАТ. Вписался? Все-таки два разных театра, две разные семьи...
— Во МХАТ тяжело вписаться. И я не уверен, что те старожилы, которые сейчас там есть, себя чувствуют настолько вольготно, как мы предполагаем, потому что история МХАТа начинается с людей, о которых ходят легенды. А по поводу «вписаться» — сейчас все-таки немного другое время, более жесткое, более деловое. И говорить о театре, как о доме — как было принято когда-то — сейчас так мало кто говорит. Есть такие театры, но это театры, скажем так, малых форм. А так как МХАТ — это центральная площадка страны, и, назовем это жестким словом, все-таки конвейер, завод по производству спектаклей, поэтому там достаточно жесткие деловые отношения. Можно сидеть у порога МХАТа и плакать: «Ах, как он мне нравится!», а можно туда просто приходить и «работать» спектакли. Конечно, при этом я не буду сбрасывать со счетов отношение к актерам, по крайней мере, то отношение, которое я испытываю на себе — отношение с пониманием. И профессионализм цехов — он тоже, конечно, на высоте.
— В большинстве театров довольно «суческая» атмосфера в отношениях между актерами, между разными цехами. Ты комфортно чувствуешь себя в театре, или легче работать в кино?
— По поводу комфорта — мне нравится, когда не понимаешь, как делать. Я не люблю, когда комфортно. Комфортно может быть за кулисами, в буфете может быть вкусно, на диване может быть мягко. Но комфорт в том, что называется «кино» или «театр» — это, на мой взгляд, неправильно. А к производственным цехам я достаточно нормально отношусь, потому что сам поработал там, (Хабенский начинал театральную карьеру монтировщиком сцены — авт.) но и достаточно требовательно тоже.
— Как ты можешь выкладываться на сцене, как в «Калигуле», а потом еще кино, антрепризы, переезды. Это твоя дорога и другой не нужно, или есть сомнения?
— Сомнения всегда бывают. Я не такой фанатик-идеалист все-таки, чтобы не сомневаться в самом себе. Все бывает. А с другой стороны — я очень хорошо понимаю, что я сейчас могу это делать. Лет через десять я такого сделать не смогу. Нужно ломать хребет, пока молодой. Я, конечно, обращаю внимание на тех, у кого нормальный рабочий день, они умеют отдыхать каждую пятницу-субботу, в воскресенье они приходят в себя и в понедельник идут на работу, летом выезжают на запланированный отдых. Тут один завидует другому, тот завидует третьему, третий — первому. У каждого свои радости, своя жизненная правда.
— Хочется быть человеком с рабочим днем с 9 до 6?
— Наверное, не хочется. Не потому что мне нравится купаться в лучах так называемой славы или бесконечно работать, не видя вообще солнечного света. Не поэтому. Просто не хочется. Просто потому, что у меня какая-то своя жизнь, свой ритм, свои внутренние соображения.
— Твои открытия-откровения?
— Я с музыкой классической на вы, а мне предлагали почитать отрывки из пьесы «Гамлет» на музыку Чайковского в зале Чайковского с Большим российским симфоническим национальным оркестром. Оказывается, Петр Ильич когда-то написал музыку для «Гамлета», и как-то она была похерена, грубо говоря, а тут решили все восстановить, и пригласили меня. Достаточно большая авантюра, потому что было много текста, который я не хотел читать по бумажке. Пришлось напрячься — выучить. Слышать музыку, которую ты слышишь в пятый раз в жизни, попадать в нее, учитывать ее настроения, выдерживать ее паузы, и все это — если на репетициях было лицом к оркестру, то на выступлении — спиной к оркестру. Вот это было и адреналином, и каким-то откровением, и одухотворением. Но дома я не включаю музыку. Играет фоном. Если раздражает, я переключаю и делаю в этот момент что-то другое. Это в машине, в основном, происходит. Я считаю — не стоит зацикливаться на чем-то одном, потому от российских и англоязычных групп перехожу к Чайковскому, Рахманинову. Нужно прислушиваться к себе. На книги натыкаюсь случайно и, наверное, из-за напряженного графика начинаю читать их только на третий день отдыха, если выпадает отдых. А первые два дня начинаю читать книгу и засыпаю прямо на ней.
— Ты интересуешься политикой? Обсуждаешь с друзьями на кухне то, что происходит в стране?
— Обсуждаем. Но мы все равно полные дураки и профаны в этом плане. Потому что мы обсуждаем либо с эмоциональной точки зрения, либо с финансовой, а это все намного хитрее, проще, заковыристей — как угодно. Потому что политика — это политика, я туда вообще не лезу. В этом понимают только те люди, которые занимаются политикой, а не те, которые о ней рассуждают. Это разные вещи.
— «Калигула» вызывает ассоциации с путинской Россией. Как ты считаешь, сейчас этот спектакль актуален именно для России в большей степени?
— Это тема и Беларуси, и Украины, я думаю. Это серьезная тема. Я не снимал никакие политические образы или направления мысли, просто когда мы работали над этим спектаклем, просто прислушиваюсь, когда мы ездим по городам, к реакции.
— И какая реакция?
— Люди все понимают.
— Если говорить о постсоветском пространстве — лично ты чувствуешь, что идет опять откат к тирании?
— Да, наверное, есть. Я думаю — да. Потому что, к сожалению, наверное, для наших людей в какой-то момент нужны эти рукавицы, какой-то монархист.
— Так ведь были «ежовы рукавицы»?
— Конечно, были перегибы и туда, и сюда, на эту тему уже размышляют умные люди по телевизору, в газетах и журналах. Но, к сожалению, меру найти тяжело — большие пространства, а с большим пространствами всегда тяжело.
— Будет у нас общность с Европой в плане народоуправления?
— Не имею сил и возможностей размышлять на эту тему.
— Ты мечтал эмигрировать на Запад?
— Я рано начал заниматься актерской деятельностью и слишком рано понял, что в Европе — скучно. Тем, чем мы занимаемся, можно заниматься только у себя дома, к сожалению, и не имеет смысла вырываться и что-то пробовать там, врываться в Голливуд ... Ты делаешь с теми и для тех людей, которые тебя понимают.
— Ваш дуэт в «Калигуле» с Михаилом Пореченковым очень запоминается. Вы давние друзья или познакомились недавно и поддерживаете больше рабочие отношения?
— Мы познакомились еще во время поступления в театральный институт. И как-то с первого курса поддерживаем такие тонкие, ни на что не похожие отношения.
— Ты хотел бы сыграть героя из литературной классики?
— Я всегда пропускаю эти вопросы. Потому что это все будет. Лучше, наверное, спросить потом. Есть такой списочек, из которого р-р-раз — и вычеркиваешь, потому что проехали. Что там дальше? Мне нравится то, что мне предлагают.
— Самая твоя интересная киношная роль?
— Наверное, «В движении» — работа с Филиппом Янковским, «Механическая сюита» Месхиева, который так достаточно безвестно прошел — показывали раз по телевизору. Работа с Лунгиным «Бедные родственники», «Свои» — спорные впечатления, может быть, потому что я пока сам не понял, что делаю в этом фильме. Работа в кино имеет свойства сокращаться, то есть, ты сыграл на час, а в кино остался на 15 минут, и с этим ничего не поделаешь, потому что ты — наемная сила, которая приглашается в единомышленники. А потом остается один человек у руля, который разрезает эти работы и составляет одну большую картину.
— Тебе не звонили, не говорили: Костя, извини, ты на час сыграл, но мы решили...
— ... Нет, я все это прекрасно понимаю...
— Что вырезали из «Своих»?
Вырезали некоторые моменты, которые все-таки как-то вскрывали этого человека (герой Хабенского «комиссар» — авт.), его постоянное молчание. Мне кажется, вырезали очень важные моменты для моей роли. Но не для кино, а для кино оставили Богдана Ступку таким главным кораблем — я это понимаю. И, может быть, если бы мы пытались оправдать моего героя, это помешало бы общему развитию фильма.
— Зрители — тебе важно их мнение, ты вычитываешь их отзывы в интернет-форумах?
— На форумах не вычитываю. Видимо, форумы созданы для тех, кто испытывает нехватку в общении. Для меня важны, наверное, свои личные ощущения, мнение режиссера, коллег — не всех.
— В киношном мире России у тебя сложные взаимоотношения с коллегами: враги, интриги?
— Я в интриги никогда не лезу, по крайней мере, стараюсь не лезть. Поэтому ухожу от них. Мне это просто неинтересно. В кино и театре всегда есть люди, которые честно высказывают мнение по тому или иному поводу. И есть также зрители, которые вдруг попадают в точку.
— ... и люди, которые пытаются уничтожить тебя или нанести как можно больший урон. Чтобы им сопротивляться, тоже нужно становиться мелочным, агрессивным, склочным?
— Наверное, вырабатывается такая жидкость защитная. Собака лает — караван идет. Я к этому философски отношусь.
