Шестого ноября Бундестаг принял закон, предусматривающий частичную легализацию эвтаназии. Согласно закону, сообщает сайт «Deutsche Welle», «родственники, оказывающие содействие безнадежно больным людям в добровольном уходе из жизни, освобождены от уголовного преследования». По существу, смысл закона сводится к декриминализации «альтруистической эвтаназии». Именно этот «этический» аспект закона и превалирует в сообщениях информагентств, акцентирующих внимание на противозаконности «эвтаназии на коммерческой основе» и запрете деятельности организаций, способствующих эвтаназии. Проще говоря, родственники или доверенные лица могут помочь безнадёжно больному человеку умереть (и это в рамках закона), но такую помощь не имеют права оказывать медицинские учреждения, практикующие врачи и общественные организации.
Этот закон непросто дался немецким парламентариям. И в обществе, и в Бундестаге дебаты длились более двух лет. Политические партии так и не смогли определиться в этом вопросе, и предоставили своим депутатам право голосовать самостоятельно. Парламентские комиссии разработали четыре законопроекта, регламентирующие процедуру эвтаназии. Принятый шестого ноября закон — это, по существу, компромисс, предложенный депутатами от СДПГ и ХДС-ХСС. Этот закон поддержала и Ангела Меркель, представляющая правящую ХДС-ХСС.
Германия — далеко не первая страна, предпринявшая попытку законодательно урегулировать проблему эвтаназии. С 1941 года эвтаназия является легальной медицинской услугой в Цюрихе. Кроме упомянутого швейцарского кантона эвтаназия совершеннолетних легализована в Бельгии, Нидерландах, Люксембурге, Колумбии и Японии, а также в американских штатах Орегон, Вермонт и Вашингтон. В Нидерландах, начиная с 2002 года, эвтаназия может быть применена и к детям старше 12 лет. В Бельгии, с весны 2014 года, также введена аналогичная юридическая норма, не предусматривающая, однако, возрастного ограничения: психолог только должен удостоверить понимание ребёнком предложенной ему «альтернативы», требуется также согласие родителей и медицинское заключение о неизлечимости заболевания, влекущего физические и моральные страдания.
Сказать, что вопрос эвтаназии («благостной смерти», в переводе с греческого) является спорным — это ничего не сказать. Я бы хотел посмотреть на психолога, спокойно выписавшего справку: таки-да, малыш понимает, что если он умрёт, то и боль пройдёт, и сверстники его больше не будут дразнить уродом, и маму он больше никогда не увидит. Как-то этот образ улыбчивого человека, присевшего на корточки, что бы быть на одном уровне со своим маленьким собеседником, и доверительно спрашивающего о том, что будет поле того, как уже ничего не будет, не укладывается в моём сознании с образом психолога. Согласно моему идиллическому представлению, психолог должен добиваться решимости жить, а не констатировать понимание смерти; должен добиваться от родных неизлечимо больного человека упорства и заботы, а не давать косвенное согласие на самоубийство или даже альтруистическое убийство. Но жизнь, по-видимому, сложнее моих идиллических представлений.
Не лишнее вспомнить и слова из клятвы Гиппократа: «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла». Немецкий закон не побуждает врачей нарушать клятву (всё будет решаться в узком семейном кругу), но этот вопрос на вполне «коммерческих основах» решается врачами славного города Цюрих. Ежегодно около 200 иностранцев прибывают в Швейцарию в поисках «благостной смерти».
У этой индустрии есть, конечно же, и свои издержки. В 2010 году вспыхнул скандал: на дне Цюрихского озера были найдены 60 урн с прахом усопших, предположительно иностранных граждан: они никому небыли нужны при жизни, никому не понадобились и после смерти. Но у меня почему-то нет сомнений, что этот вопрос уже урегулирован законодательным собранием кантона, и теперь всё чинно и благостно. Так что немецкие старики, как и прежде, будут ездить в Швейцарию, покупая билет в один конец.
В кратком сообщении «Deutsche Welle» о принятом законе меня удивил один момент — активное участие ХДС-ХСС в разработке и принятии закона. В моей голове опять непонятки. Христианство категорически запрещает самоубийство. Выйдя за пределы иудаистской общины, христианство соприкоснулось с греко-римской культурой, предусматривающей канон героического отрицания жизни, отвергло множество талмудических предписаний, но сохранило запрет на самоубийство. Вот тут и начинаются мои непонятки: как христианские демократы могут поддерживать законопроект, вступающий в непримиримое противоречие с христианской доктриной?
Вторая мировая война повергла немцев в шок. Откапывая трупы узников концентрационных лагерей, осматривая руины своих городов, немцы пришли к радикальной переоценке всей своей великой культуры. Их философия, наука и искусство оказались бессильными перед нацистским искушением. На руинах мысли они начали с нуля — с христианства. Потому что только христианство казалось единственной живой клеткой в их отравленном организме. Отсюда и победное шествие ХДС-ХСС — политической партии, принявшей христианские принципы как неоспоримые образцы, необходимые для оценки любых политических действий.
Но нынче, в 2015 году, шок, по всей видимости, прошёл. Нет, память о злодеяниях нацизма, конечно же, никуда не делась. И поэтому в парламентских прениях и самом законе депутаты артистично уходят от использования слова «эвтаназия» — слишком страшное слово, напоминающее о Нюрнбергском процессе, — и предпочитают употреблять эвфемизмы: «безболезненный уход», к примеру.
С 1945 года минуло семьдесят лет. Молодим в том памятном году немецким врачам, работавшим в рамках программы СС «Акция Тиргартенштрассе 4», сокращённо «Т-4», теперь за девяносто. И вот, благодаря новому закону, немногие из них могут «безболезненно уйти из жизни», весьма приблизительно, конечно же, побывав в шкуре своих «объектов». В рамках программы «Т-4» были приговорены к эвтаназии более 70 тысяч граждан Германии (и это весьма приблизительные подсчёты), а если принять во внимание жертв Холокоста, истреблённых цыган и прочих людей второго сорта на оккупированных территориях и военнопленных, то мы получим фантастическую цифру — результат применения эвтаназии.
В Германии сначала умерщвляли только детей, а взрослых пациентов психиатрических лечебниц и неизлечимо больных — подвергали стерилизации. Затем началась война. Экономические соображения побудили кураторов программы к «окончательному решению вопроса». И люди, ставшие обузой для общества, даже те, которых прежде подвергли стерилизации, отправились в газовые камеры; вслед за ними шли сотрудники СС, психика которых не выдержала условий работы, а также обрубленные войной инвалиды с Восточного фронта.
А всё начиналось весьма респектабельно. Бернард Шоу — популярный драматург, озарённый ореолом нобелевской премии, политик-социалист, один из основателей Лондонской школы экономики и политических наук — выступал с пламенными речами: наше общество обязано сбросить с себя обузу — граждан, не привносящих лепту в общее благосостояние! С паразитами, как считал Шоу, нужно всё же обходиться гуманно — один укол цианистого калия и вопрос решён.
Начало ХХ века ознаменовало и становление евгеники — науки об улучшении человеческого рода. «Естественный отбор» — железный закон биологии — нужно было не только признавать, но и по возможности подстёгивать, прибегая к социальной инженерии. Если выживает сильнейший, то ожидать естественной смерти «неприспособленных к жизни» — глупо, с научной точки зрения, и безответственно, с точки зрения политической. Медицина и юриспруденция должны были стать архитекторами новой человеческой породы — людей сильных, умных, красивых, трудолюбивых. Евгеника — логическое продолжение дарвинизма, нацизм — логическое продолжение евгеники в политике. Эвтаназия — прагматический и научно обоснованный способ решения биолого-политического вопроса.
И вновь немецкие законодатели, руководствуясь гуманными намерениями и последними научными изысканиями, вторгаются в область жизни и смерти: если некий человек неизлечим, то ему, как законопослушному гражданину, предоставляется право убить себя, его опекунам — полномочия оказать надобное содействие в реализации сего права!
А теперь я хотел бы обратиться к более важному и, на мой взгляд, сложному вопросу — об этических обоснованиях этого закона. Я не отрицаю того, что жизнь очень часто (возможно, даже чаще, чем следовало бы) подбрасывает такие ужасы, которые опровергают абсолютно все религиозные, правовые и этические доктрины. Как относится к эвтаназии Зигмунда Фрейда, половину лица и горла которого сожрал рак? Как относиться к самоубийству Эрнеста Хемингуэя, человека искалеченного войной, которому психиатры сожгли электрошоком память, лишив его возможности писать? Как относиться к самоубийству Жиля Делёза, утратившего лёгкие, выбросившегося из окна вместе со своим кислородным баллоном? И это общеизвестные примеры. Но есть тысячи и тысячи безызвестных случаев, когда смерть становится спасением от права на жизнь.
Люди ХІХ века умирали молодыми и красивыми. И мы грустим, сожалея о недодуманных ими мыслях, не написанных стихах и картинах. Некоторые, наделённые титаническим здоровьем, умирали ветхими старцами, тихо и незаметно. Они пережили свой век и не поняли век грядущий, пишут о них биографы. Но только в ХХ столетии жизнь превратилась из права в обязанность, за соблюдением которой бдительно следят люди в белом.
...Мы не дадим вам умереть, мосье Жиль! Чего вы мычите и дёргаетесь? Вы не можете дышать? И не дышите, вот этот насос закачивает кислород прямиком в вашу вену, эта технология апробирована на баклажанах. А когда придёт ваша очередь, мы имплантируем вам жабры и выпустим в Сену... Куда вы, мосье Жиль!? Ах, как это неэлегантно, лежать нагишом на мостовой...
Делёз умер, частично воплотив свою философскую доктрину — нормативное представление о человеке, являющемся «машиной желаний». Он и стал машиной, не желая того, утратив, однако, какие-либо желания, кроме одного — умереть.
ХХ век превратил принуждение к жизни в социальный феномен. Но если есть принуждение к жизни, то должно быть и принуждение к смерти. Именно этот путь — принуждение к смерти — очень осторожно и нащупывает новый немецкий закон. Право убивать существует нынче в своей зачаточной форме. Однако это зерно прорастёт. Самоубийство и альтруистическое убийство войдёт в традицию, обрастёт ритуалами, неписанными и писаными правилами; станет не исключительным случаем, вызывающим ужас и трагическое мироощущение, а чем-то обыденным. А фильм Клинта Иствуда «Девушка на миллион долларов» будет вызывать не содрогание, а отвращение — как сцены жестокого обращения с животными. Прикладывая к груди своего младенца, мать будет улыбаться: настанет день, и эта жалкая козявка вырастет, возмужает, станет социально ответственной, и убьёт меня — свою столетнюю ветошь — в благодарность за грудное молоко и памперсы.
Женщин рождают детей для социальной самореализации. Мужчины — ну потому что так получилось. Но настанет день и на стене «Центрального Киевского инкубатория» появится вывеска:
«Уважаемые человеки! Предоставив свой генетический материал для создания новой антропологической единицы, вы получаете право на заботу о вашем безболезненном уходе из биологической формы существования.
Создавая жизнь — Вы заботитесь о своём безболезненном убийстве!»
Немецкий закон порождает и ещё одну очень интересную метаморфозу: правовая норма приобретает более широкое значение, чем норма морали. И нынче, без какого-либо закона сотни, если не тысячи стариков и смертельно больных убивают себя. Они не режут себе вены и не выбрасываются с высокого этажа, как подростки, они просто перестают покупать лекарства, или, как бы случайно, покупают не те. Это — тихие смерти, не попадающие в статистическую графу «суицидальные действия». Решение — жить или не жить человеку — принимают и врачи. Но все эти решения, всегда сопряжены с этической ответственностью, с муками совести, попросту говоря.
В случае же с немецким законом — муки совести упраздняются. Правовая легитимность «альтруистического убийства» подминает мораль. И теперь не право является частью морали, а мораль — частью права. Что законно, то и морально. За ненадобностью упраздняется и этика — опыт рефлексии своего личного, человеческого отношения к морали и закону.
Вспомним фильм Клинта Иствуда: тренер убивает прикованную к постели девушку. Это грех, с точки зрения христианства. Преступление — с точки зрения правовой. И этическая трагедия. А теперь перенесём место действия сюжета в Германию 7 ноября 2015 года: ни трагедии, ни преступления — медицинская бытовуха. Да и ощущения греха, наверное, нет. А есть только юридически и медицински обоснованная необходимость.
Когда этическое сознание притупляется, когда мораль становится тождественной праву и право возвышается над моралью, тогда и настаёт блаженная эпоха, именуемая тоталитаризм. Тогда во весь рост вздымаются фигуры доктора Менгеле и его куратора Эйхмана — ничтожных обывателей, со всей немецкой исправностью исполняющих закон.
А всё-таки прав был Николай Гоголь: немецкая пошлость — неистребима. Вторгаться со своим законом в сферу жизни и смерти, усталости и заботы, страдания и преступления — это не только глупо, но и пошло. Ужас и безобразие начинается с опошления трагедии.
