...Эмигрантский роман этого автора не зря назывался «Зверь из бездны». И безотносительно того, о чем он был (на самом деле о Гражданской войне, когда «человек сделался страшным, и Диавол отдыхал, потому что ему нечего было делать на земле»), так вот, независимо от чинов и званий, а также глав и названий — в сборнике «1917 г. Умные разговоры» Евгения Чирикова (К.: Каяла) публицистический дар автора как раз «зверский», «беспощадный», «меткий» и «точный». На злобу дня, конечно, тексты — о германском следе «революции», а также еврействе Ленина: ну так, а кто об этом в то время не писал? Пока у пролетариев «кипел их разум возмущенный», корниловцы тоже не сдавались, как в упомянутом романе. Хотя, конечно, лирики хватало, да и правды жизни тоже. С одной стороны, «от этого поцелуя поручик Владимир Паромов проснулся», а с другой, «говорят, что самый вредный и страшный человек — это человек, прочитавший только одну „умную книгу“. Революционная толпа с ее героями кровожадного действа — это все люди, прочитавшие одну „умную книжку“ про свободу, братство и равенство».
А ведь для нынешнего восприятия публицистики Чирикова у нас было и время, и книги. Его «Умные разговоры» сродни «Окаянным дням» Бунина и «Несвоевременным мыслям» Горького, хотя последнего автор не жаловал. «Нужно составить целый обвинительный акт, чтобы доказать всю преступность Горького и степень его участия в разрушении и гибели России...», — писал он о «буревестнике революции».
А вообще, конечно, книжка поспела как раз не вовремя, советские массы уже одурачены классическим «Бегом» по Булгакову, а постсоветские, наверное, без этого самого фильма уже и не поймут контраста между разными писателями того времени. В нашу эпоху они ведь все «возвращенные», как Чириков, прощенные и понятые. «Живут здесь писатели: Шмелев, Сергеев-Ценский, Чириков, Елпатьевский, Гребенщиков, Тренев, Найденов, Аверченко, все люди — с именами в литературе, есть молодежь, талантливая, хотя и малоизвестная широкой публике», — узнаем из «Умных разговоров» о белой гвардии тогдашней литературы. А как же красные дьяволята, спросите? «В Совдепии остались лишь казенные большевистские писатели, либо прислужники, давшие Троцкому назвать однажды интеллигенцию «проституткой», — сообщают нам. — Из писателей с именем в Совдепии работают Горький, Серафимович, Брюсов, Белый и Блок, да многочисленная футуристическая «бездарь».
Как видим, история в этом сборнике, действительно, малоизвестна, и нам о ней если не рассказывают в очередной раз, то уж точно напоминают: страстно, горько, с надрывом. Лишь бы не забыть. Развенчание сложившихся репутаций, прояснение «темных» мест в известных событиях, анализ и критика общепринятых мнений — малая толика из того, что таится в этих письмах из семейного архива, предшествующих эмиграции, статьях, затерянных в периодических изданиях 1910–20-х годов и воспоминаниях близких. Иногда это похоже на Салтыкова-Щедрина, порой слышится модный в ту пору Василий Розанов, но почти всегда высокий градус риторики подтвержден житейскими наблюдениями и публицистическим мастерством.
Кроме упомянутых Горького, Белого, Блока, в сборнике немало о прочих бездарях революции, а также о «вожде международного пролетариата». «Вскоре после того, как Ленин приехал к нам в Россию, — узнаем мы из статей автора, — в немецких газетах сообщалось об этом событии приблизительно в следующей форме: „В Россию прибыл Ленин, большой знаток русского народа, пользующийся среди крестьян громадной популярностью“. Мы читали эти строки и улыбались: имя Ленина было так же знакомо и популярно среди русского народа, а особенно среди русского крестьянства, как и имя китайского императора!».
Следующий автор нашего обзора снова всех удивил. И пускай в издательстве, выпустившем «Сталена» Юрия Буйды (М.: Эксмо), у него затеяна целая серия прозы — каждый из романов занимает свое место. Им надо быть вместе, поскольку все они — главы одной большой книги даже не о прошлой жизни, а учебника памяти, энциклопедии нравов, хрестоматии полузабытых текстов.
Герои Буйды — большие оригиналы, словно зонтик в «Покровских воротах» Казакова, им душно в цирковом, гостиничном и личном номере. «Тесно живем, — говорила их бабушка с горечью. — Дом большой, а живем тесно». И это уже выстраивает особенную «авторскую» прозу, замешанную на всесоюзной географии. «Эта теснота, это чудовищное противоречие между громадными просторами России и стесненностью быта — одна из важнейших особенностей русской жизни», — подтверждает автор. Вот и его «Стален» — это очередная московская сага с точными адресами, именами и фамилиями, порой даже не измененными по закону жанра — все равно все умерли, и даже сам герой, «угловой жилец и в жизни, и в литературе», кажется, не совсем уверен в своем существовании.
Впрочем, хмурый кодекс того времени, о котором все чаще пишет Буйда — а это, как правило, послевоенные годы -- не позволял мужчинам жаловаться на жизнь и пить что-либо, кроме алкоголя. Здесь же — целая аптечка стареющего донжуана, знавшего всего двух женщин. Зато каких! «Лотта была худенькой, стройной, высокой, безгрудой, большеротой, с точеным носиком и вызывающе красивыми губами, с ослепительной улыбкой, низким голосом, рыжеватыми густыми волосами и глазами цвета дождя, как она сама называла этот голубовато-серый цвет. Одевалась дорого и броско, говорила громко и хрипло, ходила стремительно, уверенно держась на высоких каблуках даже на московских обледеневших тротуарах, машину водила лихо, а когда с туманной улыбкой брала напомаженными губами фильтр сигареты, у мужчин онемевал лоб».
...В фильме «Русский лес», в котором главного героя играет следующий автор обзора, в очередной раз спорят о том, что «так в русской литературе еще никто не писал». И даже скромность автора-героя в сборнике рассказов «Через лес» Антона Секисова (М.: Ил-music) напоминает ситуацию с Михаилом Кульчицким в поэзии: «Васильки на засаленном вороте / Возбуждали общественный смех. / Но стихи он писал в этом городе / Лучше всех». Впрочем, пусть даже смеялись над героем упомянутого фильма, но футболка у него там была слишком модная, без васильков.
«Антон Секисов, по моему мнению, один из лучших прозаиков поколения теперешних двадцатилетних», — подтверждает Роман Сенчин, который, кстати, тоже сыграл в эпизоде «Русского леса». Да и рассказ об этом в сборнике имеется. «Я переживал из-за того, что мне придется быть перед камерой и среди людей, а что при этом придется делать — трахаться, драться или, например, есть паштет, для меня было третьестепенной вещью.
Пришлось удвоить дозу алкогольной анестезии. Другая вещь, из-за которой я начал переживать, была связана с поиском партнерши для съемок. Оказалось, многие женщины считают меня непривлекательным настолько, что даже имитировать секс со мной отказываются. Это очень и очень неприятно».
В целом, даже на фоне такой динамичной интриги (дадут герою, в конце концов, или не дадут), сюжеты в книге, безусловно, повторяются. Но для «молодежной» прозы это нормально — герой переживает уход от девушки или новую влюбленность, и единственный жизненный опыт в таком возрасте не должен смущать. «Наверное, нужно было съехать с квартиры, каждый квадратик которой напоминал о ней, — сомневается он. — Я умудрился найти еще один волос. Странно, почему они не кончались, ведь я убирал кровать. А может, волос был не ее?»
Кроме того, «социальная проза» была у Секисова в «Крови и почве», а здесь вполне себе лирические рассказы, так сказать, передышка в пути.
Дышит автор-герой, заметим, ровно, стилистических сбоев не наблюдается. И зря сегодняшнюю прозу ругают за то, что она напоминает общение в социальных сетях и в ней сплошные монологи рассказчика, а диалоги, спохватываясь, нынче вставляют, словно описания природы. И что, мол, в зарубежной литературе такого не случается. По крайней мере, у Секисова с этим проблем нет, и скупость его диалогов — это не прием, а тенденция: что особенного скажешь, «не вынимая изо рта», как у Егора Радова? (У героя фильма «Русский лес», кстати, в одном из эпизодов во рту «показательная» для «немоты» приема трубка для гастроскопии).
Что же касается выигрышной в данном споре зарубежной прозы, то с ее стилистикой автор сборника вполне солидарен. «Пальцами я перебирал зубочистки, а в голове перебирал слова, которыми мог попытаться утешить маму», — сообщает его герой, а мама в романе Дугласа Коупленда «Нормальных семей не бывает» вспоминает своих сыновей, словно трогает языком зубы во рту.
