В первой части статьи «Бабий Яр» — роман-саморазоблачение" я рассказывал об истории создания романа, которое проходило в три этапа, а также эволюционном и партийном пути самого Анатолия Кузнецова.
И ещё раз о советской цензуре
Сам автор настаивает, что его роман — это документ, подлинное свидетельство дней оккупации Киева. Поэтому и отношение к «Бабьему Яру» должно быть соответствующим. Тем более что Анатолий Кузнецов сам облегчает работу для критического анализа, разбивая роман на три части.
Первая — та, что вышла под цензурой в журнале «Юность» (а позже — в «Молодой гвардии»). Вторая — выброшенное советской цензурой. Третья — написанная уже после бегства из СССР, в период работы на «Радио Свобода» — отдельными блоками в квадратных скобках.
Если разбирать роман именно на основании того, как подаёт его Анатолий Кузнецов — в трёх отдельных частях, то следует признать, что литературную и историческую (причём значительную!) ценность представляет лишь первая редакция «Бабьего Яра». Та самая, «порезанная», по словам автора, цензурой и вышедшая при этом гигантскими тиражами.
Это действительно хроника эпохи, причём глазами маленького мальчика, что придаёт ей искренности. Герою хочется не только верить, но и сопереживать.
Несмотря на то, что, как я уже писал, купить сам «Бабий Яр» в Киеве проблематично (и дорого), официальная власть также позиционирует роман как некий документ того времени. Не так давно рядом с памятником мальчику (подразумевается, что юному Анатолию Кузнецову) на пересечении улиц Кирилловской и Петропавловской восстановили табличку, посвящённую писателю и его книге.
Отмечу ещё один момент: работая над статьей, я использовал как бумажную книгу, так и её электронную версию, в которой писательские выделения текста отсутствовали, из-за чего «Бабий Яр» воспринимается как откровенный винегрет и существенно теряет, в первую очередь, в художественном плане.
То, что Анатолий Кузнецов отмечает в тексте курсивом — моменты, выброшенные советской цензурой, зачастую воспринимается даже сегодня как то, что мы привыкли называть «геббельсовской пропагандой» или же «либеральным бредом», который и на украинском ТВ не всегда услышишь.
Приведу вам пару цитат из текста, чтобы вы понимали, на какого рода цензуру жаловался Анатолий Кузнецов.
Уже в начале романа он так описывает отступление советских войск:
«Я увидел, как они бегут, и понял, что это конец. Красноармейцы — в своей защитной, выгоревшей форме, одни со скатками, иные уже и без ружей — редко побежали через дворы, по огородам, перепрыгивали заборы. Говорили потом, что они забегали в дома, умоляли дать штатское платье, и бабы давали поскорее какое-нибудь тряпье, они переодевались, надеясь скрыться, и бабы топили в выгребных ямах бесполезное оружие и гимнастерки со знаками отличия».
Но это лишь цветочки. Дальше — больше. Тут же, в первой части, Анатолий Кузнецов описывает ту радость, с которой киевляне якобы встречали немцев:
«Мне было двенадцать лет. Многое для меня в жизни происходило впервые. Немцы пришли тоже впервые. Я прежде всех вылетел из окопа, зажмурился от яркого света и отметил, что мир стал какой-то иной — как добрая погода после шторма, — хотя внешне как будто все оставалось по-прежнему. Елена Павловна, захлебываясь, взмахивая руками, говорила умиленно, радостно: —... молоденький, такой молоденький стоит!.. Мои же окна на улицу. Машина ушла, а он, молоденький, хорошенький стоит!..»
Странные откровения
Немного отвлекусь. Такими художественными приёмами сегодня никого не удивишь. В частности, в современном российском «военном кино» подобное умиление оккупантами происходит буквально в каждом фильме.
Я сомневаюсь, что Анатолий Кузнецов, выражаясь современным языком, пытался «троллить» читателя. Вряд ли это было и проявлением глупости, необразованности, как у тех же киношников. Всё же у Анатолия Кузнецова имелась хорошая библиотека, да и сам он был очевидцем тех событий.
Уже тогда, во время написания первой версии повести — ещё без пропагандистских вставок, Анатолий Кузнецов сознательно готовился к тому, чтобы покинуть «эту страну». Создавал себе соответствующий «бэкграунд».
Как видно из вырезанного цензурой, автор рисковал. Роман вообще могли зарубить на корню и не издать. Но ещё не остыла хрущёвская «оттепель», и молодой писатель органично вписался в конъюнктуру литературного процесса своими разоблачениями «тоталитарного прошлого».
Интересно, что некоторые нападки на Иосифа Сталина брежневская цензура, как, например, этот момент в начале романа, не пропустила:
«И вот стало тихо — та тишина, которая кажется страшнее всякой стрельбы. И было неизвестно, где мы: ещё под Сталиным, уже под Гитлером, или на узкой полосе посредине?»
Интересно, что на этом моменте Анатолий Кузнецов особо акцентирует внимание в своих иностранных изданиях, рассказывая о том, какой «беспощадной» была советская цензура.
Вот ещё один колоритный момент:
«— Ах, подорвали-таки мост, проклятые босяки! Э! — сказал дед, подходя к забору и высовывая нос, чтобы тоже поглядеть на первого немца. — Фью-фью, вот это да!.. Ну куда ж с ними Сталину воевать, Господи прости. Это же — армия! Это не наши разнесчастные — голодные да босые. Ты посмотри только, как он одет!»
Согласитесь, если бы подобные сцены мы увидели в фильме Никиты Михалкова, это выглядело бы органично. Но не в 1960-е же годы, несмотря на генеральную линию по уничтожению сталинского государства.
А ещё вот так Анатолий Кузнецов смакует, как в первый же день оккупации все (и он вместе с ними) бросились грабить магазины:
«Измолоченный, покачиваясь, я вышел наружу, увидел, как из продовольственного волокут мешки с солью, но, пока я добежал, там остались лишь бумага да пустые ящики. Я готов был зарыдать, я сроду не был жадным, был у бабушки таким воспитанным, вежливеньким внучком, и вдруг этот грабеж захватил меня, как горячая лавина, у меня горло сдавило от жадности и азарта. И, главное, я понимал, что это был неповторимый, редчайший случай — так богато, так великолепно, так безнаказанно пограбить. А я все пропустил, опоздал на какую-то малость!.. Что значит отсутствие опыта. „Ну, ладно же, — подумал я, утешая сам себя. — Зато уже в следующий раз...“. А когда же он будет, этот следующий раз?.. Собрал с горя по прилавкам гири от весов и понес все добро домой».
Взрывы Крещатика и заложники
Отдельно спекулирует Анатолий Кузнецов на теме работы в Киеве диверсионных групп. В частности — на взрывах Крещатика, после которых, как проводит красной нитью по всему тексту автор, оккупанты начали массово убивать не только евреев.
Вот как описывает взрыв Крещатика Анатолий Кузнецов:
«Это было 24 сентября, в четвертом часу дня. Дом немецкой комендатуры с „Детским миром“ на первом этаже взорвался. Взрыв был такой силы, что вылетели стекла не только на самом Крещатике, но и на параллельных ему улицах Пушкинской и Меринга. Стекла рухнули со всех этажей на головы немцев и прохожих, и многие сразу же были поранены. На углу Прорезной поднялся столб огня и дыма. Толпы побежали — кто прочь от взрыва, кто, наоборот, к месту взрыва, смотреть. В первый момент немцы несколько растерялись, но потом стали строить цепь, окружили горящий дом и хватали всех, кто оказался в этот момент перед домом или во дворе. Волокли какого-то долговязого рыжего парня, зверски его били, и разнесся слух, что это партизан, который принес в „Детский мир“ радиоприемник — якобы сдавать, но в приемнике была адская машина. Всех арестованных вталкивали в кинотеатр здесь же рядом, и скоро он оказался битком набитым израненными, избитыми и окровавленными людьми. В этот момент в развалинах того же самого дома грянул второй, такой же силы, взрыв. Теперь рухнули стены, и комендатура превратилась в гору кирпича. Крещатик засыпало пылью и затянуло дымом. Третий взрыв поднял на воздух дом напротив — с кафе-кондитерской, забитой противогазами, и с немецкими учреждениями. Немцы оставили кинотеатр и с криками: „Спасайтесь, Крещатик взрывается!“ бросились бежать кто куда, а за ними арестованные, в том числе и рыжий парень. Поднялась невероятная паника. Крещатик действительно взрывался».
Анатолий Кузнецов снова играет на контрастах, сначала он пишет:
«Взрыв и пожар Крещатика, нигде и никем до сего не описанные, должны, по-моему, войти в историю войны принципиальной вехой. Во-первых, это была первая в истории строго подготовленная акция такого порядка и масштаба. <...> До Крещатика такое и вообразить было трудно, а вот НКВД вообразило и, так сказать, открыло в войнах новую страницу. Только после Крещатика и у немцев, и у советских родилось это правило: обследовать каждое занятое здание и писать „Проверено. Мин нет“. Понятным было уничтожение при отступлении мостов, военных и промышленных объектов. Но здесь взрывалось сердце города сугубо мирное, с магазинами и театрами. Во-вторых, многие приняли акцию с Крещатиком как первое такого размаха проявление подлинного патриотизма. Ни одна столица Европы не встретила Гитлера так, как Киев. Город Киев не мог больше обороняться, армия оставила его, и он, казалось, распластался под врагом. Но он сжег себя сам у врагов на глазах и унес многих из них в могилу. Да, они вошли, как привыкли входить в западноевропейские столицы, готовясь пировать, но вместо этого так получили по морде, что сама земля загорелась у них под ногами. Где это было до Крещатика, скажите? [С другой стороны, уничтожать древний и великолепный центр столицы ради одной патриотической пощечины врагу, губя при этом и множество мирных жителей, — не слишком ли это? И вот тут начинаются вещи странные]».
После этого Анатолий Кузнецов проводит прямую связь между действиями диверсионных групп в Киеве (в частности, легендарного Ивана Кудри и актрисы Раисы Окипной) и последовавшими зверствами оккупантов против мирного населения. Киевлян он называет заложниками:
«Сто заложников, триста заложников, четыреста заложников... Это была уже война, объявленная целому городу. [Взрыв Крещатика и последующие поджоги устроили оставленные агенты НКВД, расстреливали же за это первых попавшихся людей. Цель была достигнута: немцы рассвирепели. И тем более свирепели, что не могли схватить подлинных взрывников. Это как если бы они получили в зубы от профессионального боксера, а злобу вымещали на подвернувшемся под руку ребенке. За несколько дней расстреляв в Бабьем Яре всех евреев, принялись тащить туда русских, украинцев и прочих.] Заложников брали по ночам, наугад оцепив любой квартал, именно столько, сколько указано в объявлениях. Однажды брали днем на Крещатике, прямо на тротуарах».
Насколько я понял автора, киевляне должны были просто молча принять оккупантов, как это сделали ведущие западные столицы, спокойно переждать расстрелы в Бабьем Яру — мало ли кого там убивают? — и так же, не нервничая и ничего не предпринимая, дожидаться своей участи.
Другой вопрос — морально-этический. Напомню, что до начала оккупации население Киева составляло 850 тысяч и за два года сократилось почти в пять раз. Автор же показывает киевлян жадными циничными идиотами (как своего деда, мечтающего, что немцы подарят ему корову), радостно встречающими оккупантов.
В конце романа есть интересная сцена, где немцы, отступая, убивают киевских официанток, обслуживавших оккупантов:
«Однажды прибыла душегубка с женщинами. После обычной процедуры, когда утихли крики и стуки, открыли дверь, из нее вышел легкий дымок, и оказалось, что машина битком набита голыми молодыми девушками. Их было больше ста, буквально спрессованных, сидящих на коленях друг у друга. У всех волосы были завязаны косынками, как это делают женщины, идя в баню. Вероятно, их сажали в машину, говоря, что везут в баню? У многих в косынках оказались запрятаны кольца, часики, губная помада и другая мелочь. Пьяные немцы хохотали, объясняли, что это официантки из киевских кабаре, и кричали заключенным: „Берите их себе! А ну-ка полюби ее, трахни ее!“...»
Ещё интересный момент: Анатолий Кузнецов пишет, что немцы начали покидать Киев ещё летом 1943 года, что в очередной раз опровергает пропагандистскую басню о том, что Москва приказала взять украинскую столицу к ноябрьским праздникам. Положение сил на фронте было таким, что сдача Киева была делом времени.
Что касается потери сторон, то я писал о них в отдельном материале.
При этом Анатолий Кузнецов всё же пишет и о том, что были в Киеве и другие женщины:
«Женщине в Германии, кроме того, верный путь в наложницы. Ходить со знаком „ОСТ“, что означает самую низшую категорию по сравнению с рабами из западных стран. Маминой знакомой, учительнице, пришло короткое извещение, что ее дочь бросилась под поезд. <...> Весь 1942 год был для всей Украины годом угона в рабство. Повестки разносились ворохами. Кто не являлся — арестовывали. Шли облавы на базарах, площадях, в кино, банях и просто по квартирам. Людей вылавливали, на них охотились, как некогда на негров в Африке. Одна женщина на Куренёвке отрубила себе топором палец; другая вписала себе в паспорт чужих детей и одалживала детей у соседей, идя на комиссию. Подделывали в паспорте год рождения; натирались щетками, драли кожу и смачивали уксусом или керосином, чтобы вызвать язвы».
Западный читатель как раз любит подобные контрасты.
Его семья
Наконец, нужно перейти к основной для понимания мотивации Анатолия Кузнецова части романа — описанию семьи маленького героя «Бабьего Яра». Именно тут автор по-настоящему саморазоблачается, делая выбор между отцом-большевиком и меркантильным дедом. Своего деда автор и вовсе изображает каким-то карикатурным «хохлом».
Вот как он его описывает:
«Семерик Федор Власович, мой дед, ненавидел советскую власть всей своей душой и страстно ждал немцев, как избавителей, полагая, что хуже советской власти уж ничего на свете быть не может. Нет, он отнюдь не был фашистом или монархистом, националистом или троцкистом, красным или белым, он в этом вообще ни черта не смыслил. По происхождению он был из украинских крепостных, крестьянин-бедняк. По социальному положению — городской рабочий с долгим стажем. А по сути своей — самый простой, маленький, голодный, запуганный обыватель Страны Советов, которая ему — мачеха. Дед родился в 1870 году — в одном году с Лениным, но на этом общее между ними кончалось. Дед не мог слышать самого имени Ленина, хотя тот давно умер, как умерли или были перебиты многие ленинцы. Он считал, что именно от Ленина все беды, что тот „играл в Россию, как в рулетку, все проиграл и сдох“...»
А вот таким был отец автора:
«Василий Кузнецов был большевик. [И он тогда был честный большевик. Таких, как он, в 1937 году отправляли в лагеря либо на тот свет под их же ошалелые крики „Да здравствует Сталин“!] Он был настоящий русак, курский, в 1917 году стоял у станка, когда подошел дружок: „Васька, вон записывают в Красную гвардию. Пишемся?“ — „Пишемся!“ — сказал Василий и пошел. Он громил буржуев, вступил в партию в 1918 году, партизанил на Украине, стал командиром пулеметчиков и под командой Фрунзе брал Каховку, брал Перекоп и сбрасывал Врангеля в Черное море. Он казался мне необыкновенным человеком, [и слово его было для меня свято. Однажды мама решила учить меня английскому языку. Мы сидели за столом, когда вошел отец. Посмотрел, как я заучиваю „мазе“, „фазе“, говорит возмущенно матери: „Это что такое? Буржуйскому языку ребенка учишь? Прекратить!“ И прекратили.]»
На примере отца автор описывает и «карьерную лестницу» в СССР:
«Участковый милиционер Вася Кузнецов все приходит да приходит: то улица плохо подметена, то домовой номер надо сменить. Короче говоря, когда Василия избрали членом Киевского горсовета, дед решил, что такой зять вполне подходит: они, горсоветчики, для себя все достанут. Как же он ошибся! Это была одна из крупнейших ошибок деда в жизни. Он потом до самой смерти не мог простить зятю того, что он ничего в дом не нес, и даже когда дед ходил в милицию на перерегистрацию подворной книги, ему приходилось сидеть в очереди на прием к своему зятю, как и всем прочим».
Дед оказался Анатолию Кузнецову ближе по духу, а его бегство из страны стало той коровой, которую старик так и не дождался от немцев.
Послесловие
Несмотря на критику, «Бабий Яр», конечно, нужно читать. Просто — включая внутренние фильтры. Сегодня это не так сложно сделать.
Да и в художественном плане роман хорош. Если отбросить пропаганду и «лирические размышления» Анатолия Кузнецова, вырезанные советской цензурой, текст будет по-стейнбековски точен и лаконичен. Жаль, что сам автор, нагромоздивший сверху несколько «этажей» собственной редактуры, так этого и не понял.
Конечно, нужно делать скидку на то, когда это было, отсутствие телевидения в современном понимании и, конечно, Интернета, когда подобная неприкрытая пропаганда действительно могла сработать и, судя по развитию спирали советской истории, сработала.
Упомянутые в статье эпизоды — лишь малая толика палитры жизни Киева и его окрестностей в годы оккупации. Анатолий Кузнецов подает хронику, может быть, немного сбивчиво, но максимально скрупулёзно, не зацикливаясь на себе и своей семье, а давая слово всем своим персонажам — очевидцам тех событий.
