...Героя этой книжки заносит в Австралию, а уж там почти все так же, как здесь. Только ругают не хохлов, а новозеландцев. Тоже ведь соседи. Остальное в «Шла шаша по соше» Макса Неволошина (М.: ИП Стрельбицкий) — по знакомому сценарию: «винегрет / оливье, голубцы / пельмени, дешёвая водка... надежда, мой компас земной... и юный Октябрь впереди». И если уж речь об эмиграции, то согласитесь, что про Америку мы все знаем, про Европу тоже написано и рассказано под Октябрь на кухне немало. А вот как там, в братской Австралии, и зачем аборигены съели Кука — только понаслышке, из магнитофонного надрыва Высоцкого. Теперь вот, пожалуйста, все гораздо подробнее, в невеселых картинках.
И если, опять-таки, об эмиграции, то аборигенов тут негусто. Зато хватает Довлатова, на рубленый стиль которого, позаимствованный, в свою очередь, у Хемингуэя, иногда смахивает пунктир автора: «Однажды Эдик настрогал серы от спичечных головок. Начинил ею отцовскую сигарету. Сверху добавил табачку, аккуратно притрамбовал. И незаметно вернул в пачку. Жаль, я не видел, как папачес закурил эту сигарету».
Поэтому не особо интересно здесь про аборигенов, да еще по сравнению с историей о первых джинсах героя, кожаном пальто и канадской клюшке. «Люди выглядели так, будто... — сообщают нам о заморской стране. — Будто вот человек проснулся — а у его кровати свалка разнообразной одежды. И оттуда спросонья вытягивается и напяливается первое, что достанет рука. У многих девиц пальтишки и жакеты были надеты прямо на кружевные ночные сорочки. Ниже — сапоги на массивной платформе. Сперва я подумал, что это шлюхи. Потом решил, что наблюдаю какой-то дикий выкрик моды. И только впоследствии понял: этому народу элементарно до фонаря, чего носить».
И пускай сами «бывшие» тоже не ахти какие аккуратисты, зато хотя бы закусывают и еще стихи знают из прежней жизни. «Пастернак меня заинтересовал, хотя большинство его стихов я не понял, — откровенничают в одном из рассказов. — Мандельштам показался немного сумасшедшим. Хлебников — на всю голову». Да и работа у героев этой книги не у всех такая, что «можно говорить, а не мычать», зато понять, каковы уехавшие «земляки», да еще на расстоянии — вполне. Именно этим и ценны рассказы Макса Неволошина.
...Помнится, не так давно автор следующей книжки проходила по ведомству магического реализма, превращавшего жизнь в сказку в экзотических широтах сюжета и в неизведанных краях композиции. Герои «Лав — из» Тани Малярчук (М.: АСТ), что родом из Ивано-Франковска, появились как бы из ниоткуда. В лучшем случае — из детства в прикарпатском селе. Ну, или из сказок Джанни Родари. Уже сегодня, когда эта экзотическая проза впервые вышла на русском, ее стилистические координаты слегка изменились, и современные российские критики сравнивают произведения Малярчук с лучшими сюрреалистическими историями Людмилы Петрушевской. А «Frankfurter Allgemeine Zeitung» вообще отметила, что ее проза — это «кричащий приговор в стиле великого русского сатирика 19-го века Салтыкова-Щедрина».
В принципе, подобную необязательность связей с родной географией жанра можно вполне доходчиво объяснить. «Все зависит от того, как рассказать, — помнится, уточняла сама Малярчук. — Можно рассказать так, что все вокруг будут плакать, а можно — так, что все будут смеяться. Ту же самую историю». Кстати, иногда можно вообще ничего не рассказывать, и еще Мандельштам удивлялся тому, зачем нужно что-либо выдумывать.
Мол, и так все смешно. И до недавнего времени в творчестве Малярчук все именно так и было. Жизнь ее героев происходила в заведомо сказочной атмосфере — то ли вечного детства, то ли местечковой мифологии. Что, в принципе, одно и то же, поскольку совпадало с метафизикой коллективной памяти. Сельский эпос, сродни библейским притчам. Городской фольклор, почерпнутый из анекдотов. Святая простота пополам с бытовой мудростью. Словом, этакий народный сюрреализм.
Но в какой-то момент автор книжки, кажется, переехала в город, а далее вообще стала известна в Европе, получив там свои заслуженные премии, после чего все завертелось. Сельская идиллия, следы которой остались лишь во второй части сборника (в частности, в эссе «Я и моя священная корова»), сменилась городскими ритмами зарубежной эстрады. Песни и герои, впрочем, остались почти те же — то ли плакать, то ли смеяться. Городская сумасшедшая Белла, учительница литературы Антонина Васильевна, продавщица пирожков Жанка, начальница ЖЭКа Эльвира Владимировна, осатаневшая без мужика Тамара Павловна. И жизнь у всех, знаете, какая «веселая»? «Жанка завесила темными шторами окно. Сидит на кровати, положив руки на колени. Через окно теперь ничто не проберется. — Жанна, — говорит Бог, — мне не нужны окна, чтобы добраться до тебя. Я вездесущий. — А я не прячусь, Боже. Я просто не хочу Тебя видеть».
И, наверное, неудивительно, что одно из эссе в этом сборнике новейшей украинской прозы служит делу «узнавания». «Покажи мне свою Европу, и я скажу, кто ты». «Когда я была маленькой, — сообщают нам по секрету, — то мир представляла себе так: есть Москва и есть Бразилия — все остальное вода. Москва — ибо там можно купить жевательные резинки с апельсиновым вкусом, а Бразилия — потому что в Бразилии живет рабыня Изаура, героиня единственного заграничного сериала, транслировавшегося по советскому телевидению».
Автор следующей книги в Америке живет уже давно. Периодически наезжает в родной Тернополь, дает интервью и забирает авторские экземпляры изданных здесь книг. «Куры не летают» Василя Махно (Х.: Фолио), конечно же, не об этом, поскольку путешествует наш поэт и переводчик вроде бы регулярно. Виделись с ним еще до отъезда, проболтали всю ночь, уже тогда он смахивал на Бродского, замыслившего побег в иные палестины.
Вообще-то всегда было интересно, как там живут наши литераторы. Ну, в Америке, Европе, иногда даже в Австралии. Причем не те, что «в Америку не ходят», довольствуясь родным языком и местным пособием на Брайтон-бич, а без страха посещающие (как, скажем, бывший харьковчанин Лимонов) Центральный парк в ночном Нью-Йорке.
Хотя вряд ли Василь Махно бродит по паркам, в этой книжке он все больше по малой Европе колесит, но на заокеанские пляжи точно захаживает и с заморскими наречиями дружит. «Нью-Йорк — это мультикультурный и этнический конгломерат, где фактически все говорят на английском языке с акцентом», — сообщает он. А его новая книга рассказов и эссе — и вовсе, повторимся, о поездках по всему миру. В предыдущих книжках вроде «Парка культури та відпочинку імені Гертруди Стайн», в пьесах «Coney Island» и «Bitch Beach Generation» все происходило несколько иначе. Не говоря уже о переводах избранных по-русски мест.
В принципе, автор сборника, кроме своего, конечно же, портрета, создает широкую панораму не экзотического, но уже ассимилированного быта эмигрантов. Например, в его Америке, кроме него самого, живут Лорка и Паунд, Гомбрович и Бродский, Эшбери и Башевис. Кроме всего прочего, вспомним о судьбе Маяковского и Есенина и поймем, что давнишняя тема «Поэт в Нью-Йорке» Василя Махно раскрыта с той же грустью авторского обособления. Один поэт в одном, отдельно взятом Нью-Йорке, понимаете? Помнится, в романе «Ярость» Салмана Рушди об этом написано лучше, но все лучшее, как известно, враг украинского. «Знаϵте, я мiг би мешкати в Празi або Нiмеччинi, а сестра кличе в Україну, але я нiде не зможу побороти самотнiсть, тiльки у Нью-Йорку її майже не вiдчуваϵш», — сознаются герои этой прозы.
