...Говорят, после Освенцима стихов не пишут, а уж после «Голубого сала» Сорокина сообщать всему миру о кукише в кармане интеллигенции в сталинские времена — вообще моветон. Он ведь их там всех на дыбу у Берии, если помните, подвешивает, как академика Сахарова. Но роман Джулиана Барнса «Шум времени» (СПб.: Азбука) о Дмитрии Шостаковиче, как следует из аннотации, — «опыт полного перевоплощения британского интеллектуала в советского интеллигента». То есть попробовал — и получилось.
Итак, перед нами беллетризованная биография советского композитора Шостаковича от семидесятилетнего британского классика современности (еще недавно о нем бы сказали «ровесника века», но сегодня это просто мастер имитации, что уже немало. К тому же точно такой же роман Венедикта Ерофеева якобы был утерян автором в электричке (той самой, «Москва — Петушки»), поэтому, так сказать, премьера. Ну и поскольку перед нами мастерское вживание в образ и перевоплощение в советского интеллигента времен того самого «века-волкодава».
Кстати, о приемах в романе. Название «Шум времени» — это безусловный реверанс «одноименному» Мандельштаму. Да и сцены общения с властью (Булгакова и Пастернака — в жизни, а Шостаковича — в романе) — уже почти общее место. И поэтому зачем все это автору? Скорее всего, для того, чтобы показать, что дирижер-то, по Шостаковичу, мысленно распекающему коллег, — это тиран сродни тому же Сталину. А Мандельштам здесь нужен как контраст с «прежней жизнью», ведь в его «Шуме времени» упоминается один такой властитель дум, но над ним не довлеет Главрепертком, и поэтому он руководит оркестром в городском саду, а не сборищем мазохистов, как величает музыкантов Шостакович у Барнса. «В двух словах — в чем девяностые годы, — начинается текст Мандельштама. — Буфы дамских рукавов и музыка в Павловске; шары дамских буфов и все прочее вращаются вокруг стеклянного Павловского вокзала, и дирижер Галкин — в центре мира».
Кстати, насчет того же Мандельштама в истории вопроса. В «Голубом сале» у Сорокина, если помните, он как раз был не на высоте в плане предательства. «— Я опять всех заложил! — хохотал он, шатаясь от восторга. — Я всех, всех, всех, всех заложил! О, как приятно закладывать родных и друзей! — раскачивался, прикрыв глаза Осип. — Какая это девственная сладость! Какое это невыносимое наслаждение! Сколько в этом подлинного и высокого!». В принципе, это была одна из черт того «шумного» времени, когда косили под блаженного, то ли съевшего весь сахар в гостях у Цветаевой, как Осип Эмильевич, то ли оставившего умирать в пустыне ближнего, как Велимир Хлебников. И на вопрос «как же ты мог, Витя?» ответить, что если бы друг умер, он бы его увековечил в поэме. Так вот, истории известны лишь двое современников Шостаковича, не подписавших обвинения в адрес этих самых ближних. Это Иванов-Разумник и Заболоцкий, и имени героя романа среди них нет.
А что же в самом романе? По сути, три больших монолога сквозь «четыре фа-диезных вопля заводской сирены; лай бродячих собак, заглушающий робкого фаготиста; разгул ударных и медных духовых под бронированной правительственной ложей». Почему-то считается, что, изящно вальсируя, автор обошел все общие места в истории того времени, хотя их как раз в его романе-опере немало и все сплошь узнаваемы, поскольку писался-то роман для иностранного, в первую очередь, читателя. Того самого, у которого медведи по улицам Москвы ходят, ну и Сталин, опять-таки, всем подряд деятелям культуры по телефону звонит и о творчестве осведомляется. «— Недавно арестован поэт Мандельштам. Что вы можете сказать о нем, товарищ Пастернак? — Вам лучше знать, товарищ Сталин».
То же самое здесь. «Зазвонил телефон; он снял трубку, послушал, нахмурился и объявил жене и гостю: — Сталин будет говорить. — Нита ринулась в другую комнату к параллельному аппарату. — Дмитрий Дмитриевич, — раздался голос Власти, — как ваше здоровье? — Спасибо, Иосиф Виссарионович, все хорошо. Только живот побаливает».
И даже это «домашнее» признание тоже ведь вполне себе общее место. Помните, во времена, когда стихов уже не писали, но рыба в Каме еще была, у Леонида Киселева «Расковали Прометея, / Дали хлеба и вина. / К Прометею возвратилась / Старая жена»? Там еще в результате «И жилось ему на свете / Хорошо, легко. / Только печень пошаливала...». Ну, вот что-то такое «шальное» и в романе у Барнса «побаливает».
Следующий исторический детектив и приключенческий роман российского автора, что родом из Чернигова, а именно — «Дізнавач» Маргариты Хемлин (Х.: Фабула) — о послевоенном времени, с его преследованиями за «еврейский национализм», предшествующем дальнейшему выявлению «безродных космополитов» и прочих «врачей-вредителей». В романе постоянно акцентируется внимание «дознавателя» и одновременно «надзирателя» за поведением подопытных и подследственных людей со стороны героя-оборотня, хлопца-украинца, на службе и в жизни всячески сторонящегося собственного «национального» происхождения и принципиально общающегося с земляками не на родном украинском, а на общепринятом и общепонятном русском. «Але якби я зважав на такі особисті дурниці, я б не працював в органах, — сообщает герой. — І вся б наша міліція не працювала. І в війні ми б не перемогли. Особистого не те щоб не має бути. У людини все має бути прекрасно в міру: і особисте, і громадське. Але особистого все-таки має бути якомога менше і тихіше».
Именно на этой драме столкновений — личного и общественного, родного и советского — построено это, без преувеличения, грандиозное свидетельство эпохи. Причем, заметим, в соответствующей ей форме художественной интерпретации. Скупой суржик и официоз протокола, народная культура и партийная жизнь — все смешалось в суровом быту героев романа, который, наконец, приходит к украинскому читателю на его (а также автора) родном языке.
Следующего автора называют самой таинственной писательницей современной украинской литературы, и небезосновательно. «Пан у чорному костюмі з блискучими ґудзиками» Галины Пагутяк (Л.: Піраміда) как нельзя лучше вписывается в модную категорию романа в стиле «альтернативной истории», в которой описывается либо то, чего в нашем отечестве не было, но очень хотелось, либо — известная хроника событий в необычной для сухой историографии, полуфантастической перспективе.
Суть затеи в данном случае проста. Берется малоизвестный текст «Спалення опирів у селі Нагуєвичах у 1831 році» Ивана Франко из жизни гордого племени прикарпатских бойков, изложенный со всеми языковыми особенностями, и любовно вписывается в стилистическую канву современного «готического» романа. Милорад Павич с Пауло Коэльо при этом отдыхают и лишь Тарас Прохасько с Юрием Винничуком живописуют что-то подобное, «альтернативное» — соответственно, в своих романах «НепрОсті» и «Мальва Ланда».
Таким образом, в исторически оправданных координатах, подтвержденных реальными топонимами вроде городов Дрогобыч, Самбор и Урож, происходят таинственные события вековой давности, описанные в «детективной» манере с краткими экскурсами в область национального подсознания. Дескать, «ці люди, можливо, не потрафлять словами описати глибинних містичних переживань, але, безперечно, знайдуть інший спосіб вираження, незрозумілий чужому», и поэтому правильно артикулировать их языческие страхи языком искушенного фрейдиста — вот задача для современного автора.
А как иначе объяснить шатание по туманным окрестностям городка Винники, что в Восточной Галиции, молчаливых призраков, живых мертвецов и прочих подозрительных субъектов из реестра графа Дракулы? Вот и живут герои романа Пагутяк в вечном метафизическом страхе перед неведомым — малолетний Орест, его отец Петро, который «не бачив нічого дивного у тому, що вмерлий Митро з’являється в Урожі й кличе малого», священник Онуфрий, похожий на гоголевского Хому Брута, и местный фотограф-агностик Юлиан.
Итак, упыри — вот что беспокоит местных жителей и кем пугает своего читателя Галина Пагутяк, перекраивая старую сказку Ивана Франко на новый «готический» лад. «Помагає від них хіба пшениця, дванадцять раз свячена, і свячений мак під порогом, — подсказывают в романе рецепт избавления. — Правда, мак не завше помагає. Опира треба спалити на терновім огні, а серце пробити дубовим колом».
Как бы там ни было, но путешествие Пагутяк в этнографическую экзотику — вполне оправданный шаг в условиях извечного сюжетного кризиса. Таким нехитрым образом современная литература, во-первых, сохраняет верность историко-культурной традиции, а во-вторых, завлекает читателя в мировую эстетику готического романа ужасов, исполненного с неподдельной искренностью и патриотическим надрывом. То есть сугубо по-украински.
