Время летит, как сумасшедший паровоз без машиниста. Пять лет назад, когда Александру Ширвиндту исполнилось 75 лет, юбилей запомнился тем, что сам юбиляр неожиданно «сбежал», предпочтя уединение и рыбалку с друзьями неискренним тостам «широкой общественности».
«Я не мыслю себе юбилея, где бы юбиляра не поздравляли Ширвиндт и Державин», — отшучивался он. — «А если серьезно: ужас в том, что эта дата совершенно невеселая. И потом, уж я-то хорошо знаю закулисную сторону юбилеев — каким бы умным и талантливым ни был юбиляр, на своих юбилеях он всегда сидит бледный и подавленный».
В этом году Ширвиндту-Павлику, который вместе с компанией собственными руками толкнул лучшего друга Женю Лукашина в неизведанное, стукнуло ровно 80. Авантюра оказалась большой удачей, что вообще характерно и для самого Ширвиндта. Всю жизнь он мечтал сыграть талантливого проходимца и циника Остапа Бендера, плевавшего на общественное мнение. Но в жизни «Павлик из Иронии Судьбы» в чем-то даже превзошел Бендера – в смысле, еще более упрямо «гнул свою линию» и во всех жизненных коллизиях оставался верен собственным ценностям и чувству юмора. О том, насколько острыми и вкусно-циничными были «ширвиндтовско-державинские» сатирические опусы в 70-х – 80-х, можно судить по тому, что даже сейчас их вполне осмысленно называют «едкими». И это в эпоху «комедиклабов» и «прожекторовпэрисхилтон». Но сатира Ширвиндта больше не интересует, а социальность присутствует в его творчестве, кажется, в еще более эзоповском виде, чем в прежние советские времена.
Самая запоминающаяся встреча с Ширвиндтом произошла, когда он в очередной раз вернулся в Киев (кстати, здесь когда-то проходили его первые театральные гастроли), чтобы лично представить спектакль театра Сатиры «Мольер» с собой в главной роли. Нет, встреча не стала откровением. Наоборот, как две капли воды она была похожа на все предыдущие встречи с другими героями советских лет, которые как один привозят спектакли с париками-камзолами-обмотками-вещмешками, чтобы под их прикрытием порассуждать на «итоговые» темы о «власти и художнике», «тирании» и прочая, и прочая. Тем временем не гнушаются принимать ордена из рук той самой (или другой?) власти, а также денежную помощь театру от сомнительных «бизнесов». Знают цену своей «советской» славе. Знают цену деньгам. И откровенно используют первое, чтобы получить максимум второго. Ведь в одной Москве почти полторы сотни театров, и иногда на афишах некоторых из них одновременно могут значиться одни и те же названия. А кресла залов должны быть заполнены каждый вечер, потому что актерам нужно есть.
В анонсе киевской встречи с Ширвиндтом была обещана «замануха»: Ширвиндт обещался рассказать «за что им с Державиным приписывали нетрадиционную сексуальную ориентацию, и почему его до сих пор за глаза называют Шурой…».
Какое знание рынка. И как это, однако, не похоже на прежнего Ширвиндта, вызывавшего ассоциацию с высокомерным породистым верблюдом, который вряд ли так уж легко давал на себе ездить, зато мог плюнуть в любого малосимпатичного ездока.
Даже стены небольшого полуподвального зальчика, в котором проходила встреча, казалось, излучали благоговение. Живая икона сошла с экрана. Скольким «великим» пожимал руки! Со сколькими до сих пор на «ты»! Александр Анатольевич прибыл с опозданием, без знаменитой трубки (он объясняет, что с трубкой на многолюдных сборищах выглядит слишком многозначительным, а это отпугивает людей), но преисполненный благодушия. И был в ударе: травил травленные-перетравленные байки о себе, много смеялся, был остроумен и находчив (на вопрос, что его привело в театр Сатиры, отвечал: тогда было любопытно, а сейчас — любопытно, когда все это закончится). Благо, тон и темп беседы был задан легковесный, не предполагающий щекотливых вопросов и откровенных ответов. По ходу дела Ширвиндт «сдал» советскую артистическую богему, популярно объяснив, как нашим киногероям прошлого века всегда удавалось выглядеть такими неподражаемыми импровизаторами во время многочисленных встреч со зрителями. Для особо одаренных существовали классические заготовки, вроде: «какая ваша лучшая роль (лучшая песня, лучшая картина)?» — «моя лучшая роль еще не сыграна (песня не спета, картина не написана)». Более способные выезжали на собственном таланте, но и тут приходилось хитрить. Удачные ответы на записки из зала не отправляли в мусорник после встречи, а откладывали. Когда таких записок накапливалось много, артисты принимались их отправлять сами себе. Благо, записки анонимные. Зал в восторге, артист блещет остроумием, все довольны. О том, что часть записок просто сочинялась в виде домашнего задания, никто не догадывался.
Переходя на серьезный тон, Ширвиндт сетовал на вялость и несовременность репертуара московских театров. Лучшие уходят первыми, и таких гениев, как безвременно ушедший Григорий Горин, больше нет. Вместо них приходят графоманы, и то, что они предлагают, попросту неинтересно: бездарное мелкотемье. Но это просачивается на сцену и в эфир, потому как шкалы ценностей больше не существует. «Теперь нет не только цензоров, но и ценза. Тогда, кроме цензоров, было большое количество замечательных редакторов, которые занимались не поиском антисоветчины, а устанавливали допустимые вкусовые рамки». Вот и приходится теперь снова и снова сдувать пыль с классиков.
После нескольких дополнительных баек, вызвавших новые взрывы смеха в зале, общение закончилось, и Ширвиндт, раздав несколько автографов затесавшимся старушкам, начал проталкиваться на улицу. Его благородно посаженная голова так величаво плыла к выходу, что совсем не хотелось спорить насчет количества гениев, которых на квадратный метр нашей жизни гораздо меньше по сравнению с 70-ми прошлого века. Или на тему цензоров, на которой Ширвиндт подробнее остановился во время одного из московских радиоэфиров: «Это было мистическое время. Но, как ни странно, вот это «нельзя» и необходимость сказать аллюзорно с фигами в кармане, но сказать — это давало необыкновенную энергию. А сейчас все можно и ничего нет».
Похоже, советская полулегальная сатира, как и вообще весь андерграундный интеллектуальный пласт, была вещью в себе, росла только вопреки запретам и для подавляющего большинства оставалась всего лишь модным налетом фрондерства.
Теперешний Ширвиндт вообще отрекается от себя тогдашнего, говоря: «Ничего сатира не исправляет. Сатира только озлобляет и акцентирует на том, что и так ясно. Я сатиру не люблю». А остальное традиционно списывает на отсутствие хороших современных пьес.
— Александр Анатольевич, — не выдержал я, — неужели у вас больше нет ни одной темы, из которой можно было бы сделать стоящий сюжет, если бы шутили с Державиным сейчас?
Ширвиндт как будто все время ждал такого вопроса. Ведь лица поколений, отчетливо запомнивших СССР, давно не искрятся возбуждением при мысли о жизни, как тогда. Это очень заметно, и дело не в возрасте. Но куда же подевалось чутье «впередсмотрящих», особенно нужное сейчас, в безвременье?
Ширвиндт круто обернулся и вполголоса, зачем-то почти мне на ухо, с сарказмом произнес:
— Наверное, есть. Но мы стараемся об этом не думать.
— Почему?
— Скучно.
