ШСовременную японскую литературу, ярчайшим представителем которой является автор этого романа, всегда отличала связь с традицией, даже если речь шла отсексуальном насилии, социальной шизофрении, джазе, водке и девках. Из всего перечисленного в «Хитах эпохи Сёва» Рю Мураками (М.: Рипол Классик) всего понемногу, но больше всего, все-таки, традиции. И пускай герои его романа, по словам автора, «воплощали совершенно разные типы людей, и объединяло их лишь наплевательское отношение к жизни, от которой они не ждали ничего хорошего», но занимались они праздношатанием, а если точнее — сидением на хате у одного из них вполне невинно и, напомним, традиционно. Именно с этой традиционной «невинности» все и началось.
Итак, представьте себе психологическую обманку о том, как шестеро пацанов, которые, по сути, даже не могут назвать себя друзьями, собираются субботним вечером без всякой конкретной цели. Сначала все сладострастно стонут, наблюдая за раздевающейся девушкой в окне напротив, после, подумав, начинают приносить на свои посиделки еду, а потом, когда надоедает играть в «камень-ножницы-бумага», едут в ночи на пляж петь под караоке. После того, как случилось отвратительное преступление, на сцену буквально выволокли такое же количество героинь, причем с такими же «интересами» и жизненными «запросами». «Все они родились в середине эры Сёва, всем было под сорок, все приехали в столицу из других городов, окончили среднюю школу либо колледж, все отличались коренастым телосложением и были далеко не красавицами, все тащились от караоке и ни разу не испытали оргазма».
И вот, значит, эти кумушки, поплакав и поскулив хиты упомянутой группы, взялись расследовать, кто же убил их подругу, но главное, как им всем показалось, посмеялся над ними. Да-да, словно парни из «Заводного апельсина».
И что дальше, спросите? А дальше «все пятеро оставшихся участниц Общества Мидори собрались на квартире Иваты Мидори, чтобы создать учебную группу под названием «Как совершить убийство», и цитировать больше нечего, поскольку остается одна лишь жесткая и раскавыченная реальность.
Следующая книга нашего обзора — для разрядки — совсем о другом времени, но способы ее достижения (разрядки то есть) вполне похожи. «Морфій» Щепана Твардоха (Х.: Фабула) вообще довольно традиционен — так же, как и вышеупомянутый текст Мураками. И точно так же умирали в гражданской жизни вояки в романах Булгакова и Ремарка, Селинджера и Бунина. «Чотирнадцятий день німців у Варшаві. Випивання на самоті, а від середини другої пляшки виспівування розпусних пісень, за третьою — патріотичних, так воно є, а за четвертою — плач, плач, плач. Крізь прочинені кухонні двері, у шпарину, визирає заспане лице Анєльки, пан чогось бажає? Геть, шмаро, геть, стара курко, самотності мені треба, в моїй трагедії та в трагедії мого міста бажаю самотності, а ще п’ятої пляшки бурґундського бажаю, але нічого не можу дістати!».
Герой романа пьет, тоскует, избегая общества бывших коллег, и все больше времени проводит на квартире у любовницы, где принимает морфий, или пьянствует дома. Или все-таки у нее... Рассматривая ее рисунки, забываясь тревожным сном. «Питала мене зі своєю інтонацією, м’якою, як степи від Дністра до Дону», — вспоминает он оккупационную идиллию. При этом в одном из уцелевших особняков города его с нетерпением ждут жена с дочерью. Состояние раздвоенности — между прежней жизнью и нынешним прозябанием, а также между семьей и борделем — вот основная позиция героя, чьи монологи все больше напоминают поток сознания, присущий наркотическому психозу и алкогольной зависимости. И надежда остается лишь на далекий, лелеемый женою эмигрантский рай — мысль, которую бывший пан офицер, словно генерал Хлудов из «Белой гвардии», никак не может принять в своем поиске уцелевших истин и новой правды жизни.
Точно так же увидеть светлое, словно в саду у «Дяди Вани», будущее, залетевшее из Чехова на обложку романа, старается герой «Неба в алмазах» Юлии Яковлевой (М.: Эксмо). То есть, в принципе, по сюжету оно уже наступило, ведь на дворе 1930-е, и всем нам, прекрасно осведомленным, чем все закончилось, интересно — как же можно такое описать без отрыва от списка репрессированных миллионов. Ведь герой — тот самый следователь, который выводил на чистую воду жуликов и убийц в двух предыдущих романах того же автора. В первом, помнится, был упырь-интеллигент, который убивал по «музейной» схеме, копируя злодейства из шедевров мировой живописи, а во втором враги народа и прочие вредители гадили советской власти с орловскими рысаками.
Впрочем, не все так просто, и герой «Неба в алмазах» еще чувствует не только разумом, но и сердцем, поскольку он ведь милицейский следователь, а не из этих, которые всеми любимого Гоцмана из «Ликвидации» ногами в подвале били. И людей он, случается, жалеет, а самого себя — с удивлением познает. «После многочасового обыска, барахтания в чужих жизнях, по всей коже щекотало мерзкое чувство, что не он, а его самого — щупали, трогали, переворачивали. После многочасового обыска, барахтания в чужих жизнях по всей коже щекотало мерзкое чувство, что не он, а его самого — щупали, трогали, переворачивали».
И далее отмечаешь не так сюжет, который, конечно, лих и захватывающ (убита актриса, и это при том, что жить, если помните, стало лучше и веселее), а то, как все вокруг постепенно изменяется. Марши гремят, комедии снимаются, а краски, тем не менее, сгущаются. Это сегодня мы знаем, и автор напоминает в эпиграфе, что в 1933 году в Ленинграде были репрессированы 885 человек, а 115 впоследствии расстреляны, а тогда еще откровенность репрессий прикрывала патина таинственности. Так, например, убийство актрисы — преступление на почве страсти? Или это связано с похищенными драгоценностями? Или, опять-таки, причина кроется в тайнах, которые сильные нового советского мира предпочли бы похоронить навсегда? И если в конце расследования «папка показала картонную спину», то нам предстоит заглянуть как раз в глаза и душу исторической правде с детективным уклоном.