Уже в самом начале этого романа с архитектурой становится ясно, что речь пойдет о моральном выборе. Да и может ли быть иначе, если действие в «Парижском архитекторе» Чарльза Бэлфора (Х.: Фабула) происходит во времена оккупации 1940-х, и мирному населению ну просто не избежать контакта с новой властью, где бы оно ни находилось — в подполье, на фабрике или в очереди за хлебом.
Кстати, насчет пайка. Именно переходу от вопроса о хлебе насущном, влияющем на любой «выбор», к более высоким нравственным категориям и посвящена эта история. На первых ее страницах герой романа — самовлюбленный молодой человек, архитектор-авангардист — вполне в духе «толстовских» инвектив князя Андрея не может представить, что погибнет здесь, на тротуаре, как вот этот еврей, которого только что застрелил при нем щеголеватый немецкий офицер, заодно спросив адрес портного. А как, скажите, можно умереть в прекрасном Париже, пусть даже оккупированном немцами? Нет, здесь можно только жить, любить, обманывать этих самых немцев, указывая неправильную дорогу к музею. «И помните, что у нас еще и лучшие в Европе коллекции порнографических открыток», — махать при этом вслед, тихо приговаривая «немецкие свиньи».
Стоит, наверное, отметить, что история террора во времена правления в Англии королевы Елизаветы, перенесенная в этом романе в Париж 1940-х годов, оказалась как нельзя кстати. Так же, как в эпоху преследования католиков, когда в домовых церквях строили убежища для священников, герою «Парижского архитектора» приходится спасать от гестапо местных евреев. «Но моей целью была не демонстрация архитектурных уловок и визуальных обманов, — отмечает автор. — Я хотел показать великое мужество, которое требовалось в то время, чтобы протянуть руку помощи гонимым, и то, что далеко не все жители оккупированных стран были безразличны к судьбе своих соотечественников-евреев».
Итак, богатый предприниматель неожиданно предлагает нашему зодчему (который, между прочим, воспитывался в антисемитской семье) большую сумму за создание тайных убежищ в собственной квартире. Ну чтобы в одном из тайников — вместо того, чтобы прятаться в пивной бочке — мог затаиться во время обыска известный еврей-коммерсант, который не хочет отдавать немцам деньги. Скажем, внутри какой-либо колонны. А поскольку для конструктора это означает смертельный риск, то в качестве компенсации хозяин квартиры (кстати, тоже богатый коммерсант) заказывает ему проектирование военного завода для немцев.
Детективная история «Парижского архитектора», граничащая с политическим триллером, перекликается с жанром исторического романа, когда перед нами проходят годы сотрудничества с гитлеровским режимом, которого не избежали даже всемирно знаменитые личности. Так, герой, мучаясь нравственным выбором, встречает в ресторанах известных актеров и актрис, не покинувших Париж в 1940 году. «Здесь остались такие звезды, как Морис Шевалье, Саша Гютри, Эдит Пиаф и даже молодой и необыкновенно одаренный Ив Монтан. Они продолжали актерскую карьеру и наслаждались ночной жизнью города так, словно никакой войны не было, несмотря на неодобрение значительной части публики».
Да и сам герой романа ни в чем не нуждается после сотрудничества с немцами. Имеет жену и любовницу, воплощает все свои творческие фантазии, проектируя немецкие военные объекты, тайком надеясь, что когда-нибудь, после поражения вермахта, они понадобятся родной Франции. И если даже, постояв рядом с немцами в одном лифте, житель Парижа получал ярлык «коллаборационист», то что уж говорить о добровольном сотрудничестве с ними? Тема, согласитесь, вполне актуальна для нашего времени, и неудивительно, что сначала «The New Yorker» назвал «Парижского архитектора» лучшей книгой 2013 года в США и Канаде, а после уже и сам Чарльз Бэлфор в 2015 году стал финалистом престижной Дублинской литературной премии, а его роман вошел в список бестселлеров «The New York Times». Ведь любой список бестселлеров — это бомба замедленного действия, как тот же список Шиндлера, и каждый из участников может любому напророчить судьбу своих героев.
Автор следующей, не менее жесткой и жестокой, книги рассказов явно молод, и мастерства хватает на привычное изменение реальности, а вот на борьбу с действительностью уже не остается сил. Да и не стоит с ней бороться, достаточно указать на вещь, назвав ее имя, и она уже принадлежит совсем другому поколению хранителей, вивисекторов, мастеров иллюзий.
И поэтому прозаические окрестности, мерзлые будни и бесцветные судьбы людей стоит раскрасить. Хотя лучше всего у автора рассказов получается с животными, словно славный Бианки или Сетон-Томпсон заменяли ему летнюю лектуру, а не скучные книжки какого-нибудь литинститутского чтива. Собака Маня у него «огрызалась с видом кухарки, которую ущипнули в сенях», мышь «пискнула несколько раз, обреченно, тоскливо, как всхлипнул бы расстроенный ребенок», и даже обыкновенная яма, в которую провалился залетный сторож, «приняла его в объятия с нежностью курицы, накрывающей душным крылом своего неразумного цыпленка». Что уж говорить о смерти?
Кстати, смерть здесь тоже не страшна, ужасны ее описания, но поскольку жанр у нас — страшилки сродни пионерским, то и дети почти не умирают.
Да и собаки тоже, будучи расстреляны работниками очистки, дружно тянутся за горизонт, как в фильме Рязанова «Небеса обетованные».
Иногда вся бывшая жизнь заключена в каком-нибудь «Областном институте крови», откуда, словно из «Жизни насекомых» Пелевина, сочится сюжет нового рассказа. Их в этой книге целых десять, и в каждом героев и персонажей заменяют леденящие, как водится, душу образы демонов. Иначе нельзя, не получится русской готики, картины мира, достойной Босха, и не зря кажется, что решение проклятых вопросов «Кто виноват?» и «Что делать?» автору не то что не под силу — они вообще отсутствуют в атмосфере страха и ужаса. А на самом деле — аморфного бытия под треск люминесцентных ламп в гараже и лаборатории, где в этой книге производят опыты, кажется, над всеми формами жизни.
«Да что же это такое! — воспрянет с дивана читатель. — Что ж за фашизм такой?» Вернее, не так, поскольку жива еще читательская память о временах советской фантастики в форме городских легенд и мифов о маньяках, черных-черных машинах, красном платке и зеленой руке. «— Гиперболоид инженера Колодного? — уточняют в одном из рассказов, получая ответ мучителя: — Ваша ирония понятна, молодой человек, но неуместна в данной ситуации. Изучив скрытые психологические механизмы возникновения ужаса, боли, отчаяния, я смогу контролировать любого индивида, не говоря уже о мелких тварях».
На самом деле психологически отточенные, драматически выверенные сюжеты рассказов из этой книги — о другом, и не только Сорокин с Пелевиным испортили кровь молодому поколению глубоким погружением в пытки постмодернизма. Ведь есть еще у нас Мамлеев, и бытовая метафизика нашего юного, надеемся, «русского Босха», как раз из его архива — советские сюжеты о кондовой реальности на самом деле отлично подходят готическому жанру. На фоне руин, как известно, гораздо ярче блестят бутафорские мечи нового стиля. О чем его песни? Правильно, о мести. И держать в уме стоит повесть «Белый Бим Черное ухо» перестроечного времени, чтобы гуманизм «бесчеловечных» сюжетов этой книги стал понятен.
В случае с историей в романе «Падре Балтазар по прозвищу Тойво» Марины Гримыч (К.: Нора-Друк) имеем что-то вроде «эмигрантской» попытки «американского» Набокова воссоздать «старую жизнь» в Новом мире, или же дворянский рай, как в его романе «Ада, или Радости страсти». С одной лишь поправкой: это была утопия, литературная фантазия, тогда как события в «Падре Балтазаре» имеют историческую основу. И недаром главному герою «баба Юстина колись розповідала, що половина галицьких емігрантів виїхала до Канади, а друга половина — до Бразилії», поскольку все здешние персонажи — его земляки по Старому краю, как в Канаде и изредка в Бразилии называли родину, откуда приехали их предки.
В конце концов, многие эмигранты в Америке называли свои селенья на «европейский» лад, и Парижем с Афинами в ковбойских краях никого не удивишь.
Так, например, по сюжету «Падре Балтазара», европейские иммигранты в Бразилии устроили в джунглях Новую Австрию. Почему не Баварию или Лотарингию — ясно, поскольку «новая новоавстрийская порода» звучит, как новая «зороайстрийская раса», а уж это интригует больше, чем «набоковский» сюжет. А если припомнить, что у Фолкнера была мифическая Йокнапатофа, а у Маркеса — не менее мистическое Макондо, то и говорить особо не о чем. По большому счету, «была у собаки хата» — рефрен любой эмигрантской сказки, и развитие государства (в данном случае — идеального общества в бразильских лесах) двигало и двигает сюжет.
На самом деле авантюрная история священника Балтазара на пару с основателем колонии Габриэлем (родом из села Дулибы в Восточной Галиции) — это, по сути, приключения каких-нибудь Тимона и Пумбы. Причем попавших из своего американизированного далека в туземное царство и вынужденных изображать богов, пророков и вождей. «Отця Балтазара з великими почестями вели до Нової Австрії, — уточняет автор. — „З великими почестями“ — це значить, що він плентався, покульгуючи і тримаючись за пошкоджений бік, а його супроводжувала процесія фармарів з кривими шаблюками і дерев’яними граблями за спинами, а попереду бігли, галасуючи „Отець, отець приїхали зі Старого краю!“, босі діти».
Туземцы в данном случае — это потомки украинских первопроходцев, а приключения в романе — не что иное, как альтернативная история заселения и развития ими Дикого Запада (а также близлежащих латиноамериканских территорий). И уж на этот раз, надеемся, все будет так, как батька рассказывал. Как именно? В Турции, мол, сплошные турки. «Отаке мале — і вже турченя».