...Всегда удивляла непоколебимая уверенность кликуш в том, что спившиеся таланты летают либо низко-низко, как крокодилы у прапорщика, либо вообще один раз, как Терешкова, и как говорили об авторе «Москва — Петушки», написавшем, по сути, лишь один знаковый роман. Точнее, поэму, как сам он обозначил свое творение, то ли намекая на божественную комедию Гоголя, то ли не доверяя жанровому калибру своего постмодернистского гения. Сборник очерков и рассказов «Из блокнота в винных пятнах» Чарльза Буковски (М.: Эксмо), по большому биографическому счету, тоже следовало бы назвать прозой поэта, кем, собственно, и значится во всех справочниках и энциклопедиях этот инфант террибль американской литературы.
Отчего так, спросите? Да просто в Советском Союзе «алкогольную» прозу можно было печатать только в журнале «Трезвость и культура», где в 1988-м и вышли упомянутые «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева, а в этой самой Америке таких мест печати было гораздо больше. Маленькие журналы, газеты, брошюры, ротапринтные издания, в которые Буковски посылал свои рассказы и очерки, в 1960-х начали множиться, вот его творческий дух и расщепил свое перо об прозу и поэзию с публицистикой в одном стакане.
Но если читателю угодно видеть «спившегося» автора, то, пожалуйста, — тексты этого сборника в лучшем виде представляют скабрезный образ, который он оттачивал, чтобы угодить публике. Перед нами личина буйного, лукавого, похотливого стоика, который постоянно бухает, дерется, неустанно сношается и пишет стихи и рассказы, слушая в жарких и жалких комнатушках своей жизни Моцарта, Баха, Стравинского, Малера и Бетховена. «Слушая Рахманинова по радио, которое завтра должен заложить», — уточняет он по ходу пьесы.
Хотя русского, конечно, Буковски не знал. Скорее, даже не любил, будучи родом из Германии, хотя и посвящал стихи Чайковскому, Стравинскому и Шостаковичу. Но аналогии притянуть за багровый нос можно. «Попробуйте меня от века оторвать — ручаюсь вам, себе свернете шею», — писал по этому поводу репрессированный классик в желтом кожаном пальто и «ресницами в полщеки». Героя Буковски в этой книге тоже пытаются приручить, вырвать из скучного быта, предоставив бесплатную комнату, выпивку и даже свою жену, но тот сбегает от такой райской жизни. Конечно, хамит, дерзит, непотребства устраивает напоследок — но все равно сбегает. Поскольку, сворачивая шею, все пытаются доказать, что на самом деле он не такой. «Я стянул ее на пол и навалился сверху, как тварь больная. Сорвал с нее трусики. Потом, когда все кончилось, я снова стал идиотом. — Чертбыдрал, — сказал я, — совсем ополоумел. — Вовсе нет».
В самом деле, бунтарь сродни Селину и Арто, автор «Из блокнота в винных пятнах» не мог пожизненно работать на почте или в конторе и зарплату в сто долларов соглашался получать лишь за то, что беспробудно пьет и пишет, как посулил ему один издатель. Публикуясь при этом исключительно в срамных журналах для взрослых, вроде «Пентхауса» и «Хаслера». В частности, в этом сборнике он обретается между художественной прозой и автобиографией, его стиль — это смесь актуальных отсылок, литературных и культурных аллюзий и развития личных переживаний. «Оно ловит сердце мое в ладони», — в одном из манифестов жаловался автор на своего двойника, «определенного вида полнокровное существо, которое однажды умрет». В принципе, так оно и случилось в конце не только этой книги.
А может, в каждой такой книге об эмиграции из совка, случившейся в детстве, просто-напросто скрыта соответствующая градация — имен, судеб, чинов? Ведь были же всегда в заграничном русском мире литературы и генералы (Солженицын), и полковники (Саша Соколов), и даже дети майоров (Лимонов). Дома все казалось проще, там вышеупомянутый Веничка Ерофеев всех мерил одной застольной меркой. Кому-то налил бы полный стакан с мениском, словно Василю Быкову и Алесю Адамовичу, а кому-то и пяти капель пожалел. А в эмиграции все как-то иначе стало, многие не пили, и чем теперь мерить? Изобрел, было, Александр Галич в свой парижской дали персональный прибор «говномер», да его быстро затюкали.
Или, например, такая удобная теория. Уже когда уезжал герой этой книги, в ходу были цеховые подделки фирменных, импортных вещей. Вместо «Панасоника» — «Панасканик», вместо «Адидаса» — «Адибас», угодивший даже в название книги культового писателя-плейбоя из Грузии, где их, в общем-то, и производили. Паленые кроссовки, не писателей. Оттого и друг у папы автора книги — Сапгеер, а не Сапгир («утром зашел его друг — Генрих Сапгеер, чтобы проститься, они вместе завтракали, пили коньяк»), и чемоданов меньше, чем у Гениса, и налицо не приключения итальянцев в России, как в кино с Мироновым, а русских — в Италии. Да и то — сильно отличающиеся от их «фирменных» предшественников из того же СССР.
Например, на перевалочном пункте в итальянской Остии, не имея возможности купить путеводитель, автор слушает бесплатные лекции о Цицероне.
И тут уж отход от общепринятых правил, ведь незадолго до нашего автора такая же эмигрантка, будущая жена Лимонова и просто скандальная писательница Наталья Медведева занималась в этом самом городке куда более приятными делами. Помните, как в упомянутой Остии, полной эмигрантов, «киевлянин стащил с одной ее ноги колготку и трусы и, неудобно согнувшись, выебал ее»? А теперь? Лекции, Цицерон...
Нет, бывало, конечно, хуже, когда писатели в очереди на границе, не выдержав напряжения, кончали с собой. Поэтому здесь еще все хорошо, все чемоданы на месте, стюардессы, как кинозвезды, улыбчивый таможенник на выходе из советского рая, и папа такой молодой. «— Мы вытащили тебя, — лихорадочно повторял отец, целуя меня и маму, словно слепой, тыкаясь в наши носы, подбородки, лбы».
О чем же все-таки эти пять историй Фоззи, в которых герой растет на глазах, когда беда к нему приближается? С одной стороны, конечно, в его сказочных краях — мирная фуфайка и шапка набекрень, а с другой — как писал Донцов, у каждой старухи у плетня под фартуком притаился обрез и граната. Или это у старого пасечника в штанах обрез, а у старухи — дымовая шашка, не важно. Хотя, сам автор книжки, безусловно, прав, поскольку поначалу тоже склоняется к более мирному урегулированию вопроса быта и семьи, а также культуры поведения и прочего национального сервиса.
Но он, вероятнее всего, не читал Винниченко, который предупреждал, что народ у нас еще тот крепкий орешек в шароварах традиции. То есть обрез, конечно. Мол, хотим его сделать культурнее, а он только смотрит исподлобья и грозно мычит.
Впрочем, если бы прочитал автор про это у известного социалиста и заодно писателя, то никакого «Гупало Василя» у нас бы не было, представляете? А так есть, живет в народе этот былинный герой, что сродни Бетмену, Супермену и Котигорошко. И специфика работы у него такая знакомая, родная, бессмысленная, как чтение сегодня Донцова и Винниченко, поскольку работать надо работу — где? Правильно, на земле, а не в сказке. «— Я рятую тут — у них щось трапляється там, — Я біжу туди — ламається тут. І немає вже сил ніяких із цим миритися», — объясняет наш герой национальную особенность любой трудовой деятельности. Даже литературной.