Скандальный автор «Платформы», «Элементарных частиц» и недавней «Покорности» о победе ислама в одной, отдельно взятой Франции не писал стихов около пятнадцати лет. И вот уже перед нами — «Очертания последнего берега» Мишеля Уэльбека (М.: АСТ: CORPUS). Отправная точка, как видим, далече, и поэтому неудивительно, что последняя поэтическая книга мэтра стала настоящей сенсацией.
А вообще это бывает, когда мимоходом пишут о ненависти к окружающим, лениво выбирая между застольем и сексуальным родео, а душа, тем не менее, требует уже не праздника, а доброго слова, которое и Уэльбеку приятно. Да только пишет он о том, что ему, откровенно говоря, на все это наплевать. «Вот в новой книжке телефоны / Тех, кому незачем звонить. / Как глупо. Было бы резонно / Им умереть иль их убить». Его лирический герой — «псих и фигляр», жизнь которого «обернулась пробелом». Любимые темы — секс, любовь, изнанка жизни. Из частых жанров — длинные баллады и короткие трехстишья: «Почему никогда нам не быть, / Не быть / Такими, чтоб нас любить?».
При этом книга, давшая название сборнику, наиболее интимная из всех, вошедших в него, а эссе «Оставаться в живых» в стиле руководства для начинающих полно перлами стареющего мизантропа. Среди которых «научиться быть поэтом значит разучиться жить» и «счастья боятся не надо, его нет» — наиболее невинные рекомендации. Вообще же поразительно, как общеизвестный критик Системы — жесткий, беспристрастный и насмешливый — отважился явить миру откровенно лирическую исповедь. Это ли не конец «проклятого» поэта и начало новой «исторьи героя», как говаривал упомянутый Лимонов?
Будет обязательно хороший Сталин, которому юный герой, попавший в будущее, дарит глобус из драгметаллов — словно Хоттабыч другу Вольке телефон из цельного куска отборного черного мрамора — а тот его в музей сдает и обедом в кабинете кормит. Правда, не за спасибо. На протяжении этой увлекательнейшей книжки наш гость из будущего, где он погиб отважным телохранителем, пересказывает историю ошеломленным предкам во главе со Сталиным — о том, чей культ личности развенчают, какой город Калининым назовут, и прочие страсти.
Вообще-то от таких сюжетных ходов, фабульных приемов да иногда даже обычных слов вроде ДОСААФ, занесенных в «альтернативную» даль времен ОСОАВИАХИМА, словно по словам Сталина, в романе «веяло каким-то жутким, леденящим холодом, который его старый приятель и однокашник по семинарии Гурджиев без улыбки звал «Холодом ада».
Ну, а разве не ад, согласитесь? И в этом аду вам, отцу народов, преподносят, скажем, установку для риформинга прямогонного бензина. А что еще малолетний гость из будущего мог подарить товарищу Сталину, начертив схему прибора наркомовским карандашом? «Уменьшенный» полковник в отставке, правда, предлагал и Гитлера ликвидировать, и автомат Калашникова по-быстрому изобрести для Красной Армии, но его собеседник только улыбался в усы. Положение, при котором он, узнав год своей смерти, даты начала-конца войны и имя главного предателя, обязывало немедленно передать мальца товарищу Берии, дежурившему у двери, но упомянутый Гурджиев, удачно спасающий сюжет, его когда-то предупреждал о переселении душ.
А дальше самое страшное — «исторический» трибунал по памяти. Представьте, юный пионер сидит за столом у Сталина и диктует все, что мог вспомнить из школьных учебников о шпионах-вредителях и прочих диверсантах и предателях вроде генерала Власова. «Вот, например: генерал Понеделин. Что-то там с этим генералом нехорошее стряслось... А что? Вроде бы его после войны, того... сактировали. Но за что? Расстреливайте, не помню!» Словом, не то чтобы троечник, но слабо помнящий историю школьник-переросток — пускай даже в чине полковника, окончившего сто пятый разведцентр Академии Генштаба — спасает эту самую историю на расстоянии. «Белов как мог подробно описал ход войны, на всякий случай добавив воспоминания своего деда — офицера-фронтовика, который никогда не называл маршала Жукова иначе, как «Жорка-мясник».
О чем, короче, эта книжка? Вовсе не о переигрывании истории, нет. Вполне может быть, все о тех же юношеских мечтах, когда, например, по мановению волшебной палочки вы прямиком со студенческой попойки попадаете, скажем... Нет, не в предвоенную Москву, поскольку этого дежа вю за последнее время у нас сколько угодно, а, скажем, в Ливерпуль времен «Битлз». Что будете делать? Диктовать Леннону песни Майкла Джексона?
Итак, представьте себе четвертое тысячелетие, третью зону Четвертого сектора Евразийского штата Рейха. Журналист из газеты с соответствующим названием «Голос Рейха» — это представитель одной расы, и на искушенный ум снова приходят «Суррогаты» с «Дивиргентом» и «Инсургентом», хотя «Аэлиты» — с любовью к представительнице дружественного марсианского народа и заодно прародительнице жанра — наверное, было бы вполне достаточно. Ну, а прекрасное, мягко говоря, животное — дитя совсем другого мира не вполне человеческого образца. «З порога будинку я спостерігав за самками, — вспоминает герой-семьянин начало своего конца. — З’ясувавши щось між собою, вони розійшлись у різні боки. Молодша, більш струнка, з великими гарними грудьми, присіла біля паркану і рясно мочилася. Вони не мали жодного уявлення про сором. Молодшу звали Машею, ми купили її минулої осені в одного Ельзиного родича».
Итак, она звалась... Впрочем, какая разница, как сегодня называть отношения между футуристическими героями романа, если даже в личной жизни соседа по лестничной площадке сплошной нацизм понарошку, то есть по обоюдному согласию. И пускай кто-то отстаивает традиционный статус семьи, но в сегодняшнем мире её очертания уже не так однозначны, не говоря уже о литературных инсинуациях. Вряд ли роман «Маша, або Постфашизм» лишь о расовой дискриминации в далеком будущем, где герой из общества, построенного по законам Гитлера и Ницше, должен бежать, словно в «Поле битвы: Земля». Скорее он заставит задуматься о дне сегодняшнем, когда в мечтах из того же студенческого общака понятие «семьи» отнюдь не у всех, как утверждают модные журналы, «ассоциируется с браком, деторождением и набором «папа, мама, счастливые дети и собака». То есть иногда, вам подскажут, она может принимать формы «мама-папа», иногда «папа-папа», затем «папа-папа-раб» и после прочтения некоторых романов даже «папа-кукла-корова».
Как бы там ни было, но глянцевая журналистика нам не указ, и книжку Ярослава Мельника про любовь к существам с человеческим телом, которых, тем менее, за людей не считают, можно назвать первым после «Мира животных» вольноопределяющегося Марека интеллектуальным триллером.