Сейчас, когда становление украинской политической нации вышло на финишную прямую, в повестке дня вновь всплыла опасная для нашей страны путаница в лингвистических и этнических вопросах. Очевидно, люди, уже «добившиеся» потери Крыма и превращения Донбасса в зону боевых действий, не хотят останавливаться на достигнутом и стремятся закрепить «успех», в очередной раз поставив вопрос языка выше экономики, армии, борьбы с коррупцией и других действительно необходимых для выживания страны вещей.
Потому крайне важно показать, что нация является в большей мере продуктом воображения, политической воли, государственной политики и международной обстановки, а не языка или этнической принадлежности. А истеричные вопли “чому не українською?” или разговоры об извечно украинских или российских территориях демонстрируют глубокую теоретическую безграмотность, присущую отечественной публичной дискуссии, остановившейся на уровне XIX века. В рамках этой статьи я хочу раскрыть причины, пробудившие в XVIII–XIX столетиях в массах дух национализма и создавшие мир таким, как мы его знаем.
Что такое нация?
Давайте начнем с самого понятия нация. Нация – это сообщество людей, политически представленных в жизни государства. Такой подход связан с вопросом легитимности и, в значительной степени, является продуктом Французской революции. Изначально Европа была поделена между королями, а власть, по всеобщему убеждению, была им дарована от Бога. И если королем становился «скорбный головою», то это нам – за грехи наши. В любом случае, религиозный долг подданного – слушаться своего монарха, поскольку феодальная иерархия копирует иерархию божественную.
Такой подход уже в XVII - XVIII столетиях выглядел довольно неоднозначно, что в результате привело к формированию теории общественного договора. Эта теория предполагала, что общество, на фоне имущественного расслоения, устало от “войны всех против всех” и решило создать государство, которое будет устанавливать законы и следить за их выполнением. Таким образом, была заложена мысль, что власть – это не продукт Божественного установления, а порождение общественного компромисса. А значит, если монарх не выполняет свои обязанности, то от него, в принципе, можно и нужно избавиться.
Такова была интеллектуальная атмосфера XVIII столетия. Но эти рассуждения не выходили за пределы досужего умствования до тех пор, пока отлаженный механизм французского абсолютизма не дал сбой. Французское государство не вынесло финансовой тяжести своей внешней политики.
А лавочники, чьим смыслом существования, по мнению благородного сословия, было платить налоги, отказались финансировать величие державы из своего кармана, и для начала потребовали себе более-менее равных прав с дворянами, передела земли в пользу крестьян и прочие благоглупости…
Слово за слово, и вот аристократия массово бежит за границу, а короля укорачивают на голову. Возникает вопрос, как дальше быть в столь сложной ситуации. Для решения политического кризиса была провозглашена республика, что в переводе с латыни означает «общее дело». Осталось решить – общее дело для кого? Поскольку на противоположной стороне Европы в это время агонизировала в предсмертных корчах другая республика, а именно Речь Посполита, в которой тоже была нация в современном понимании этого слова. Только включала она в себя исключительно благородных, а крестьян с горожанами за людей никто не считал. И поэтому никто, кроме шляхты, и пальцем не пошевелил, чтобы защитить ее, когда сопредельные государства начали рвать республику на части. А все последующие польские восстания были, по сути, шляхетскими восстаниями, происходящими при общей пассивности или даже откровенной враждебности большей части населения.
Во Франции пошли другим путем. В результате этого Французская революция вошла в века, несмотря на все свои мерзости. Было решено, что новорожденная республика есть общее дело для всех ее граждан, а государство является воплощением духа всего французского народа. И это было действительно радикальное новшество, из которого вышло все XIX столетие, прошедшее под знаменем борьбы между монархическим (божественным) и национальным принципами, когда власти изо всех сил стремились стращать и не пущать людей, рвущихся в состав политически значимых граждан (нации), а широкие народные массы ломились в эти двери, несмотря на огромные жертвы.
Но вернемся к Франции, которая после смерти короля не только стала республикой, но и обнаружила, что находится в состоянии войны со всем цивилизованным миром. Юридическое оформление принципа нации вызвало бурный патриотический подъем, в результате которого толпы добровольцев повалили на фронт защищать свежеобретенную свободу. К тому же, кроме идеологических деклараций, крестьяне получили отнятые у аристократов земли, а буржуазия – отмену внутренних пошлин и единое на всей территории страны законодательство. Очевидно, что такие ценные материальные приобретения имело смысл отстаивать, в том числе и на поле боя.
Профессиональные армии абсолютных монархов были буквально погребены под ордами ополченцев, что позволило Франции в одиночку противостоять всему цивилизованному миру и идти от победы к победе. Потому немецкий социолог Макс Вебер, спустя столетие, смог утверждать, что национализм – это прежде всего феномен военной мобилизации. Поскольку солдаты, пройдя испытание войной, выносят из горнила битвы чувство общей судьбы и, возвращаясь домой, распространяют его на все общество.
Таким образом, всем стало очевидно, что национализм есть основа военной мощи государства. Именно этот простой факт подписал приговор монархическому принципу правления. Поэтому даже монархам, крепко сидевшим на своих престолах, пришлось обосновывать свое правление не Божьей волей, а тем, что они воплощение национального духа.
И тут перед нами возникает необходимость политического выбора, который основан на факте “существования” нации. А именно, является ли нация продуктом государственно-юридической практики или же она существует изначально, и потому, провозглашая создание национального государства, мы лишь закрепляем уже реально существующее положение вещей?
Французы, первопроходцы национализма, были склонны считать, что нация есть продукт юридический, или, как изящно выразился французский историк Эрнест Ренан в 1892 году, “существование нации – это ежедневный плебисцит”. Такая позиция была вызвана тем, что в годы революции и становления Первой республики более 80% населения страны не говорило на французском. И если бы новорожденная республика начала заниматься определением, кто тут француз на основе языка и тому подобных вещей, ее бы уничтожили сопредельные государства.
Конечно, впоследствии правительство активно боролось с местными диалектами, но даже перед Первой мировой войной около 40% новобранцев не считали французский родным языком. Так что “французский” национализм исходил из предположения, что любой гражданин прекрасной Франции – француз, и точка.
Понятие «гражданин» было Европе знакомо в основном из трудов античных авторов, но тут оно пришлось весьма кстати, поскольку позволяло закрепить новый порядок вещей. Теперь французы отказались от подданства и перевели все население страны в гражданство. Радикальное отличие этих терминов состоит в том, что подданство предполагало личную верность королю, который уже определял кто для него более ценен, а кто менее.
Таким образом, закладывались основы сословной системы и присущего ей неравенства.
Гражданство же было одно для всех и делало человека частью нации. В результате все старые привилегии отменялись и общество переводилось в новое агрегатное состояние. Так закладывались основы гражданского национализма, и каждый, кто готов был стать гражданином Франции, становился частью ее нации. Но тут и был скрыт подвох. В нацию можно было как войти, так и выйти, а человек, не являющийся частью нации, тут же переставал быть человеческим существом. Теперь с ним можно было делать все, что «нация» сочтет необходимым. В результате, все сторонники старого режима, сохранившие верность королю или своим аристократическим привилегиям, оказались выведены за пределы правового поля.
Так появилось понятие «враг народа». Оно быстро обрело конкретный смысл в годы якобинского террора, когда всех, на кого падало подозрение в нелояльности к новому режиму, молниеносно приговаривали к смерти. Пожалуй, наилучшим образом эту позицию выразил Жан-Батист Коффиналь-Дюбай, отправивший выдающегося химика Антуана Лавуазье на эшафот, со словами: «Республика не нуждается в учёных». На следующем витке истории господин Коффиналь сам посетил гильотину, поскольку республика больше не нуждалась в председателе Революционного трибунала.
Основная прелесть ситуации состояла в том, что таким же образом можно было исключать целые социальные группы. Поэтому революционное правительство с большим тщанием применило новый подход при подавлении антиреволюционных восстаний. Только лишь в ходе подавления Вандейского мятежа погибло около 250 тысяч человек, когда пленных мятежников – за отсутствием пулеметов и газовых камер – загоняли в трюмы барж и топили на глубоководье.
Революционные события во Франции и последовавшие за ними войны практически содержали в себе зародыш всех политических практик XX века, начиная от массовых демократических выборов, продолжая общенациональными войнами и заканчивая террором против врагов народа и геноцидом, как способом очищения и создания нации.
В начале XIX века, под воздействием французской агрессии, зародился немецкий национализм, имевший в своей основе другую концепцию, которая в будущем принесла много горя. В отличие от французов, у немцев не было государства, с которым они могли бы себя идентифицировать, точнее, у них было слишком много разных государств, большинство из которых были маленькими и несамостоятельными. Именно их небольшие размеры играли на руку немецкому самосознанию: ни одно из них не могло создать самостоятельную культуру и экономику, и это вынуждало их поддерживать тесные контакты друг с другом. А тот печальный факт, что Германия, находясь в центре Европы, на протяжении многих столетий была полем боя, не позволил жадным соседям утвердить свою власть на ее землях.
Поэтому, когда Наполеон разгромил Пруссию в 1806 году и превратил Германию в задний двор Франции, немцы восприняли это как общенациональное унижение и сплотились против общего врага, подняв на щит свою культуру. В конечном итоге, на волне национального подъема тевтоны, совместно с войсками Российской империи, изгнали французов, вынеся из военных испытаний мысль, что “вместе мы сила”.
Но культура – понятие чрезвычайно размытое, а язык имеет тенденцию изменяться, уступая веяниям времени. Да и трудно бывает подчас отличить язык от диалекта, например, тот же голландский вполне можно трактовать как диалект немецкого. В те далекие времена были немецкие националисты, считавшие, что идиш – это диалект немецкого, а значит, евреи – те же немцы, просто иудейского вероисповедания. Если бы их точка зрения победила, история Европы, возможно, пошла бы по другому пути.
Но немецкие интеллектуалы, вооружившись недавно изобретенной наукой этнографией, нарисовали своей нации историю, уходящую корнями еще во времена Римской империи. Таким образом, было провозглашено, что их этнос существовал изначально, а сейчас его политическое существование следует закрепить юридически, путем создания единого немецкого государства. Казалось бы, ну провозгласили, что нация явление реальное и кровно-биологическое, ну и хорошо.
И в течение XIX века все было действительно прекрасно, времена были тихие, патриархальные. Европа нежилась в своем золотом веке и не знала действительно больших войн. Обе версии национализма потихоньку распространялись по миру. “Гражданская” стала основой для наций, уже имеющих свои государства, а “этническая ” больше привлекала народы, которым свое государство предстояло добыть в бою.
Но на пороге стоял страшный XX век, век больших масштабов и окончательных решений. И тут история поставила вопрос ребром. Если мы говорим, что нации явление реальное, то сразу оказываемся в царстве необузданной ксенофобии и жестокости. Поскольку, если нация реальна, то принадлежность к тому или иному народу есть биологический факт. И все, что мы можем сделать с чужаками, это убить их. Единственным же способом увеличить нашу численность является повышение рождаемости “биологически правильных” представителей нашего народа. Да, все правильно, я здесь описываю национал-социализм. Поскольку именно нацисты собрали разрозненные убеждения, характерные для «немецкого» национализма, дистиллировали и довели ядовитую смесь до готовности.
Конечно, тот факт, что этнический национализм стал питательной средой для развития фашизма и использовался в качестве оправдания геноцида и этнических чисток, является веским аргументом в пользу принципиального игнорирования «немецкой» версии национализма. Но нельзя отвергать тот факт, что в реальной жизни успешно функционируют как “государственная”, так и “этническая” версия национализма. Поэтому для того, чтобы расставить все точки над «і», понять процесс возникновения национализма и его роль в реальной жизни, нам следует покинуть уютное царство идеологий и политической теории XVIII–XIX веков и обратиться к “скучной науке” XX века – социологии.
Социология национализма
В предыдущей статье было показано, как народ (нация) заменил Бога в качестве источника легитимности, и что нацию можно формировать по разным критериям. Либо членом нации является любой гражданин государства, либо к этому условию добавляются еще какие-то требования этнического, лингвистического, религиозного... характера.
В этой части цикла мы сосредоточимся на том, какие социальные условия способствуют формированию образа нации в сознании людей и ее мобилизации для достижения политических целей.
Если мы отправимся на 300-350 лет назад, то увидим, что людям была абсолютно безразлична национальная принадлежность. Для жителей тех времен намного больше значила верность господину или религии. Именно вокруг этих двух осей и вращался мир, определяя кто друг, а кто враг. Ключевой вопрос, возникающий перед нами, когда мы видим такую ситуацию, состоит в том, какие механизмы превратили нагромождение разрозненных феодальных групп в более-менее гомогенные нации. И вообще, что такое нация с точки зрения социального конструирования?
Пожалуй, лучший ответ на этот вопрос дал Б. Андерсон в своей книге «Воображаемые сообщества», очень метко определив характер нации. Нация – это продукт воображения, когда мы представляем, что являемся частью чего-то большего, чем мы сами. Мы никогда в жизни не увидим в одном месте то сообщество, частью которого себя считаем. Можно умереть за Украину, но нельзя познакомиться со всеми украинцами лично. Однако, как возникает это воображаемое сообщество?
Ключевой метафорой, которую использовал английский исследователь, стала распространившаяся в современной культуре метафора «пустого» гомогенного времени. Начиная со второй половины XVIII столетия, газеты объединили социум, создав ощущение общей судьбы у стран и народов. Таким образом, у рядового гражданина возникло ощущение синхронности его жизни с соплеменниками, живущими в разных уголках страны. А это выводило его политическое существование на общегосударственный уровень.
Конечно, газеты и книги он читал на каком-то общем для всех языке. И если во времена средневековья языком образованных людей были латынь и древнегреческий, то с развитием книгопечатания и распространением образования в массы ситуация изменилась. Люди предпочитали читать и писать на своих родных языках. И тогда в дело вступила невидимая рука рынка. Ведь разумнее опубликовать книгу, которую прочтет максимум людей. Значит, нужно печатать книги на самом распространенном местном диалекте, употребление которого, благодаря такому подходу, станет еще более массовым, что задавало канон литературного языка. Таким образом формировались национальные языки, которые, позднее, массово навязывались школьникам по ходу образовательного процесса. Не случайно во многих странах, Украина здесь не исключение, провозвестниками национализма стали именно писатели. Писатели, ознакомление с творчеством которых, является неотъемлемой частью патриотического воспитания.
Естественно, одних только книг и газет для формирования нации недостаточно. И тут на подмостки истории выходят карты и то, что Андерсон назвал «паломничеством»
С приходом Нового времени карты приобрели практическую, а не религиозную ценность. Рай и ад перенеслись из реальной географии в невидимые глазу эмпиреи, а вместо «земель, где живут драконы» на картах оставляли белые пятна, которые в будущем предстояло заполнить. И теперь любой человек мог увидеть на карте пределы своей страны и отождествить себя с ней. Очевидно, что значительная часть населения Украины никогда не была в Донецке или Крыму, но нам всем больно и омерзительно от потери наших территорий. Однако, что делает эти территории нашими? На практике, всего лишь карта административных границ, которые нам нарисовали в СССР. С точки зрения этно-лингвистических границ, наша страна имеет намного больше основания претендовать на Кубань чем на Крым.
Естественно, карты лишь вершина айсберга. Чем ближе к современности, тем активнее социально-политическая жизнь, а значит, активнее передвижение людей по просторам отчизны. Процесс получения образования создавал своеобразную систему паломничеств, где территориальные перемещения происходили вслед за повышением уровня образованности. Если начальная школа находилась в родном селе, то средняя уже, как правило, размещалась в небольшом городке. А если у вас возникало желание попасть в университет, то следовало ехать, если не в столицу, то в какой-то крупный город. Аналогичная ситуация была и с военной службой. В процессе формирования крупных призывных армий мужчины были вынуждены проводить несколько лет в компании незнакомцев из разных частей страны. Все это вытаскивало людей за пределы локальных общин и заставляло их видеть себя частью более широкой общности.
Все вышеперечисленное отвечает на вопрос, как национализм возник в пределах Европы. Но догадливый читатель может поинтересоваться, а что происходило в странах Америки и Азии? Ведь мы знаем, что в тех далеких странах люди тоже определяют себя через принадлежность к той или иной нации.
Андерсон утверждает, что именно колонизаторы взрастили национальное самосознание в своих колониях. При этом в обеих Америках национализм зародился одновременно с Европой, а США в деле пробуждения национального самосознания даже опередили ее. Поскольку их война за независимость 1776–1783 года была в конечном итоге национально-освободительной. И именно она во многом послужила образцом для деятелей Французской революции, посредством которой национализм дебютировал в континентальной Европе.
Такая ситуация возникла вследствие того, что, захватывая новые территории, европейцы вербовали себе представителей местных элит на службу. Это, конечно, ни в коем случае не противоречило феодальным понятиям, характерным для того места и времени. Колониальные администрации с самого начала были насыщены местными кадрами, но для того, чтобы коллаборационисты были эффективными в управлении своими соплеменниками, им надо было дать образование. Потому сыновья местных султанов и беев получали такое же образование, как белый человек.
Ключевое слово здесь «как», поскольку представители метрополии традиционно их ровней себе не считали. В результате, молодая колониальная поросль быстро упиралась лицом в стеклянный потолок, в процессе узнавая, что в рамках служебного продвижения их никто не собирается выпускать за пределы родной административно-территориальной единицы.
Тем временем в колониях, по мере их хозяйственного развития, происходили те же процессы, что и в Европе. И в середине XX века метрополии встретились с массовыми национально-освободительными движениями, возглавляемыми местными элитами. При этом, что удивительно, там, как правило, формировался национализм именно «французского» типа, поскольку европейцам было абсолютно безразлично, кто и как долго живет на завоеванных ими территориях. Потому административное деление происходило по принципу, как Бог на душу положит. При этом первым врагом всех антиколониальных бойцов за свободу, а позже независимых правительств, было отдельное этническое самосознание, подрывающее фронт борьбы против колониализма.
Если мы попытаемся примерить то, о чем пишет Андерсон, на становление украинского национализма, то увидим, что многое не сходится. Украина не была колонией в классическом смысле этого слова, ее никто не выделял в отдельное владение с отдельным юридическим режимом. Украинский бюрократ вполне мог сделать карьеру, добившись значительных успехов на имперской службе, о чем нам говорят такие имена, как канцлер Безбородко, фельдмаршал Паскевич-Эриванский и его правая рука А. Я. Стороженко... Мы привыкли считать, что в Российской империи украинцы были бесправным гнобимым меньшинством. Но в Санкт-Петербурге далеко не дураки сидели, и они делали все от них зависящее, чтобы избежать «элитарного» малороссийского сепаратизма. Потому-то Екатерина II и уравняла гетманскую старшину в правах с российским дворянством, оставив крестьянство одинаково бесправным во всех уголках империи. Следовательно, зарождение украинского национализма нельзя объяснить теоретической схемой Андерсона. Хотя, конечно, она демонстрирует механизмы его закрепления в общественном сознании после признания коммунистическим режимом за украинцами права на национально-культурную автономию, закрепленную созданием УРСР.
Для ответа на вопрос, как в рамках российской империи смогла сформироваться украинская идентичность, нам следует перейти к Эрнсту Геллнеру, который в своей работе «Нации и национализм» детально осветил механизмы пробуждения “этнического” национального сознания в развитых странах.
Базис для создания наций он видел в возникновении индустриального эгалитарного общества. Суть современного социума, по мнению Геллнера, состоит в превращении индивидов в изолированные социальные атомы, которые могут более-менее свободно перемещаться по разным иерархическим ступенькам общества вследствие отсутствия жестких кровнородственных или религиозных уз.
Процесс этот был вызван тем, что в условиях индустриальной экономики локальные культуры больше не могли воспроизводить себя без помощи извне. Если раньше человек учился всем необходимым навыкам у родителей или, в крайнем случае, у мастера, проживавшего в пределах общины, и, таким образом, передача знаний происходила из рук в руки в тесном кругу, то в современном обществе так происходить уже не может. Теперь система образования готовит кадры конвейерным методом, что приводит к разрушению локальных сообществ и открывает широкие перспективы социальной мобильности.
В таких условиях государства стремятся переварить население, проживающее в их пределах, в однородную массу. Именно это создает возможность функционирования политической нации.
Однако возникает вопрос, а почему большие континентальные империи XIX века, вроде Российской, Австро-Венгерской или Османской, не стали мононациональными государствами, а просто распались?
По мнению Геллнера, это произошло вследствие неравномерного индустриального развития. Жители сельской глубинки попадали в город и видели, что все теплые места уже заняты иноземцами. Это вынуждало вновь прибывших сражаться за место под солнцем, подвергаясь насмешкам за их язык и намекам, что они село. На этом фоне развиваются мощные механизмы этноклассовой идентичности, что выливается в стремление к государственной независимости, как способу выбить себе «жизненное пространство» в культурном и экономическом плане.
Под этот механизм вполне подходит возникновение украинцев. После отмены крепостного права наши предки хлынули в города, где их ждали польские паны, еврейские купцы и российские господа. И все они «понаехавшую лимиту» ни во что не ставили. Конечно, можно было, со временем, поправить материальное положение и выучить «господский» язык, но осадок ведь оставался.
Это неизбежно привело к развитию украинского национального самосознания. И новорожденная украинская интеллигенция стала сочинять нацию из подручных материалов. Именно здесь мы можем встретить Т. Г. Шевченко, Лесю Украинку, М. С. Грушевского… Пожалуй, лучше всего этот аспект становления укранского национализма описал в своих воспоминаниях гетман Скоропадский: «Только стоило центральному русскому правительству ослабнуть, как немедленно со всех сторон появились украинцы, быстро захватывая все более широкие круги среди народа. Я прекрасно знаю класс нашей мелкой интеллигенции. Она всегда увлекалась украинством; все мелкие управляющие, конторщики, телеграфисты всегда говорили по-украински, получали «Раду» (газету —А. В.), увлекались Шевченко, а этот класс наиболее близок к народу. Сельские священники в заботах о насущном пропитании своей многочисленной семьи под влиянием высшего духовенства, которое до сих пор лишь за малым исключением все великорусское (московского направления), не высказываются определенно.Но если поискать, то у каждого из них найдется украинская книжка и скрытая мечта осуществления Украины. Поэтому, когда великороссы говорят: украинства нет, то сильно ошибаются, и немцы, и австрийцы тут не при чем, т.е. в основе они ни при чем».
К сожалению, украинский национализм встретил революцию 1917 года на стадии культурного самоутверждения. В результате писатели и историки массово продемонстрировали, что они никудышные политики. И наша первая попытка получить государственность вызывает смех сквозь слезы.
Хотя большой вопрос, а насколько эта попытка была «наша»? Некоторые современные исследователи, среди которых и Роджер Брубейкер, считают, что попытка представить историю как борьбу и взаимодействие социальных групп методологически ошибочна.
Они обращают внимание на то, что когда мы говорим о национализме, то, в конечном итоге, неизбежно упираемся в ту или иную организацию, претендующую говорить от имени всего народа. Другое дело, что в историю обычно попадают те из них, которым удалось убедить широкие массы населения, будто они действительно представляют их интересы, и поэтому их следует поддерживать.
С этой точки зрения, вся наша национально-освободительная эпопея является примером более-менее неудачной попытки разнородных организаций правого и левого крыла поднять украинцев на борьбу за свою программу. И поэтому, если Центральная Рада, УПА или Директория не смогли мобилизовать в свою поддержку миллионы украинцев, это плохо характеризует не народные массы, а деятелей этих организаций.
Актуальные проблемы украинского национализма
В рамках предыщих статей мы ознакомились с различными концепциями нации и показали механизмы формирования такого способа организации общества. Конечно, «древо теории сухо, а древо жизни пышно зеленеет». Поэтому в реальном политическом процессе всегда есть место нюансам, которые социологи, в силу профессиональной близорукости, разглядеть не способны.
Тем не менее очевидно, что нация не является полученной сверху или снизу этно-биологической данностью. Нация – это продукт взаимодействия государства и общества, рождающийся в процессе проникновения государственных институтов в социальную ткань бытия. Потому мысль о том, что национальное самосознание может возникать и даже предшествовать возникновению государства, это такое же заблуждение, как то, что солнце ходит вокруг земли. Другое дело, что далеко не всегда государство порождает лишь одну нацию. Часто в его груди зарождается целый клубок наций, каждая из которых, подобно личинке Чужого, стремится вырваться наружу. Именно то, каким образом государство контролирует свои национализмы, определяет пределы его устойчивости. В конечном итоге, любое общество обладает потенциалом практически бесконечного дробления на разного рода меньшинства. И единственное, что останавливает этот процесс, это интегрирующая роль гражданского национализма, стимулирующая людей сохранять верность своему государству.
Поэтому язык и культура – это, прежде всего, прибежище слабых (негосударственных) наций. Да, эти понятия на каком-то этапе могут выступить в качестве объединяющего знамени. Но они становятся откровенно вредными после получения суверенитета, поскольку, на практике, нация – понятие динамичное и переменчивое. И процесс закрепления и формирования образа нации в головах граждан есть, прежде всего, вопрос государственной политики. Но какой должна быть эта политика?
Сейчас нам изо всех сил стремятся внушить, что украинцами нас делает украинский язык и вера в национальную историческую мифологию. Фактически нам пытаются продать картонный макет нации, параллельно разрушая ее организационную структуру.
Нация, как и любое другое объединение людей, имеет в своей основе борьбу за улучшение качества жизни. Если мы вернемся в XIX и первую половину XX века, эпоху расцвета европейских национальных государств, то увидим, что тогда доминировала политика национального эгоизма.
Главной целью государства и общества было достижение процветания. И предполагалось, что добиться этого можно, оградив свой рынок от иноземных товаров и эксплуатируя колонии.
Но у нашей страны колоний нет, мы сами – «колония». И если Украина попытается закрыть свой рынок от иноземного производителя, то мы получим такие санкции по периметру, что неизбежно потерпим полный финансовый крах. Протекционизм – удел господ, колониям же надлежит знать свое место.
Таким образом, принадлежность к украинской нации не дает экономических выгод. Даже более того. Вся внешняя и внутренняя политика Украины вращается вокруг российской трубы, которая приносит деньги сейчас, евроинтеграции, которая, возможно, принесет деньги потом, ну и, конечно же, траншей МВФ, ради которых приходится распродавать суверенитет по кусочкам уже сегодня. На этом фоне удобнее быть европейцем или россиянином, кем угодно, но только не украинцем.
Проблема в том, что никаких европейцев нет в природе. ЕС является достаточно рыхлой конфедерацией крайне разных, по культуре и уровню экономического развития, государств, которая сейчас находится в глубоком внутреннем кризисе. И если ранее Западная Европа могла выделять Европе Восточной деньги, с целью подтянуть ее до своего уровня, то теперь ситуация изменилась, что ставит под вопрос не только дальнейшее расширение ЕС, но и само его существование в нынешних границах. А существование РФ, как государства, более чем реально, равно как и ее готовность поглотить нашу страну.
В противостоянии «несуществующей» Европы и реальной России угадать победителя нетрудно. Потому ключевой вопрос состоит в том, насколько реально украинское государство и насколько силен его национализм. Готовы ли мы, отбросив наши разногласия, плечом к плечу, встретить вызовы будущего и смириться с тем фактом, что оно будет глубоко безрадостным еще многие годы? Очевидно, что нет.
Отдельной строкой следует упомянуть неолиберальные реформы, навязываемые нам МВФ. Суть этих социально-экономических изменений состоит в сокращении присутствия государства в жизни общества, что достигается сворачиванием социальной инфраструктуры или ее перевода на самоокупаемость. Такая политика теоретически позволяет уменьшить налоги и, по мнению МВФ, ведет к процветанию, хотя практика показывает, что чаще – к краху. Но в наших условиях экономика не главное, поскольку ограничение государственной инфраструктуры лишает правительство возможности проводить унифицирующую политику в принципе. Снижение количества социальных благ, полагающихся человеку за участие в украинском национальном проекте, неизбежно ведет к падению лояльности. А этого мы позволить себе не можем.
Конечно, остается последний решительный козырь, а именно – военное могущество. Нет никакой разницы, кто и что там думает, если Украина может заставить считаться с собой на поле боя. В конечном итоге, государство – это клетка для народа, и если из этой клетки нет выхода, то унификация населения под одну гребенку – это лишь вопрос времени.
Да, если бы в 2014 году украинская армия отстояла Крым и Донбасс, вопрос украинизации стоило бы считать решенным. И даже не в силу того, что российские захватчики были бы изгнаны с наших территорий, а сепаратизм подавлен физически. А потому, что впервые за четверть столетия мы могли бы начать гордиться своей страной и украинский язык стал бы языком победоносной армии.
К сожалению, события последних лет показали, что, в силу экономической слабости, Украина не может быть военной сверхдержавой. Следовательно, и этот последний способ укрепления национальной идентичности нам недоступен.
Конечно, все эти проблемы не являются уникально украинскими. Наступление эпохи глобализации подорвало позиции национальных государств по всей планете. Локальные правительства технически не могут контролировать глобальную экономику. А интенсификация миграционных потоков ставит под сомнение возможность унификации населения в рамках государства.
Однако большинство стран Третьего мира не имеют в соседях Россию, планирующую их захват и оккупацию. Поэтому никого не волнует, что они хронически находятся в состоянии фрагментации и полураспада. А развитые страны обладают достаточно сильной экономикой для содержания эффективной регулярной армии, которая вполне может гарантировать целостность государства, не вовлекая широкие слои общества в военные действия.
Таким образом, мы оказываемся в ситуации, когда для сохранения государственности нам необходим национализм как способ военной мобилизации. Но вся социально-политическая практика нашего общества нацелена на то, чтобы политическая нация не возникла.
Что же делает наше правительство? Вместо формирования гражданского национализма, способного охватить все слои общества, делается ставка на примитивное этническое самосознание, нацеленное на воспроизведение архаичных сельских форм и украинский язык как признак идентичности.
Такой способ мобилизации может быть эффективен в случае, если этническое меньшинство борется за признание своих прав, но абсолютно непригоден, когда необходимо призвать людей массово пойти на смерть за родину. Поскольку он предполагает, что настоящие патриоты Украины говорят по-украински и носят вышиванки. А если патриоты Украины носят обычные рубашки и говорят по-русски, то это уже какие-то неправильные патриоты.
Таким образом, мы наблюдаем ситуацию, когда вместо того, чтобы бороться с внешним врагом, силы тратятся на борьбу с «врагом» внутренним. Но поскольку, как говорил Авраам Линкольн, “дом, разделившийся сам в себе, не устоит”, давайте расставим точки над «і». Либо мы сражаемся с внешним врагом, пользуясь государством, как механизмом улучшения нашей жизни, либо сражаемся между собой. И ключевой вопрос, возникающий в этой ситуации, состоит в том, чего именно хотят все эти Антины Мухарские, Олеги Скрыпки и прочие «священные коровы» украинской культуры, швыряясь унизительными обвинениями в адрес сограждан.
Я полагаю, дело, как всегда, в борьбе за власть, общественное внимание и деньги. Проблема украинской культуры состоит в отсутствии культуры. На бытовом уровне, где шансон и песни Скрыпки, это не особо заметно, но стоит поднять взгляд, в сферу высокой культуры, и становится невыносимо обидно за Родину. В результате многовекового существования под российским сапогом, у нас крайне неразвита гуманитарная сфера. Ее необходимо поднимать практически с нуля, что требует, помимо энтузиазма, колоссальных денег и усилий. И, конечно, на протяжении последней четверти века там, по большому счету, и конь не валялся.
Поэтому большинство наших “митців” очень хотят избавиться от российских конкурентов, которым они, по мировым стандартам, в подметки не годятся. Они хотят стать единовластными королями помойки, поскольку, роль «юной шпаны», желающей захватить мир, им явно не по мерке. Они бы с радостью запретили и западную культуру, но это будет уж слишком не комильфо. К счастью для них, большая часть западной культурной продукции к нам попадает через Россию. Крайне мало людей владеет английским, французским, немецким в достаточной мере, чтобы читать серьезную литературу на языке оригинала. Потому, отказавшись от контактов с РФ, мы окончательно превращаемся в заповедник глубокого провинциализма, где ничто не угрожает их «духовной» монополии.
Факт состоит в том, что для развития культуры нам нужны образцы. А единственные достойные образцы, которые мы можем использовать, российские. Поскольку это именно та, адаптированная европейская культура, которую наша страна способна в нынешний исторический период усвоить. Исключительный момент, когда Украина была готова взаимодействовать с Западом напрямую, произошел в эпоху Розстріляного відродження, и именно потому оно и стало расстрелянным. Современным культурным деятелям до Хвильвого и его современников, как до Китая пешком. Эту дорогу еще предстоит пройти. Для чего следует скопировать и превзойти россиян в сфере искусства. «І чужого научайтесь, Й свого не цурайтесь».
Однако оставим творческие проблемы творческим людям. Большинство из них лишь безответственные горлопаны и спрашивать с них все равно, что выдвигать претензии к микрофону, а не к говорящему. Вернемся к национализму.
Многие могут сказать, что я не прав и обратить внимание на рост числа националистических организаций в последние годы. Тут я должен отметить, что массовый национализм и националисты с их правыми организациями – это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Национализм – это форма идентичности, с прагматической точки зрения, способ военной мобилизации и «дух, що тіло рве до бою». Вещь, безусловно, нужная и важная, особенно для государства, существующего в таких сложных геполитических условиях, как наше.
Политические организации, как националистические, так и социалистические – это совсем другое дело. По своей сути, это политические игроки, успешность которых определяется умением мобилизовать людей под соответствующими лозунгами. Ключевой вопрос состоит в том, мобилизовать для чего? Поскольку, если мы верим, что живем в нормально функционирующем государстве, от имени нации должно говорить центральное правительство. И оно же должно мобилизовать людей на военные цели. С чем у нас наличествуют некоторые затруднения.
Основная проблема нашей страны заключается в том, что, когда началась война с Россией, на поле боя пошла не массовая призывная армия, а добровольческие батальоны. Тем самым украинский социум сделал большой шаг в сторону донационального общества. Так, в процессе полураспада нашего государства, стало очевидным, что реально в нем работают только феодальные механизмы. И для того, чтобы остановить ползучую российскую экспансию, необходимо сажать олигархов на области и позволять им формировать собственные вооруженные отряды, которые будут защищать их «ленные владения».
Конечно, с тех пор ситуация несколько выправилась, но не изменилась кардинально. Очевидно, что феодальные дружины под правыми лозунгами могут подавить локальный бунт, но они бессильны в случае полномасштабного вторжения.
Таким образом, мы оказываемся в ситуации, которая чревата повторением Крут. И пусть на поле боя выйдет не 300 студентов, а 30 тысяч подготовленных «правосеков», это не изменит ситуацию в корне. Поскольку с противоположный стороны выйдут не полупьяные балтийские матросы, а хорошо вооруженная профессиональная армия, которая раскатает наши войска, как Зевс черепаху. Хотя, может быть, кто-то уже забыл «дни славы» украинского оружия: Южный котел, Иловайск, Дебальцево...
Единственным способом свести войну в ничью является массовый патриотизм. В этом случае российское вторжение окажется в ситуации «боя пальцев с мясорубкой», и, возможно, в районе «запястья» российские войска будут вынуждены остановиться и уйти на перегруппировку.
Но этот патриотизм опирается именно на гражданский национализм, который активно разрушается деятельностью этнических националистов. Не нужно путать вербовку бойцов и распространение национализма в массах. В предверии большой войны с Россией они подрывают обороноспособность страны. Поскольку на фоне атмосферы нетерпимости русскоязычному населению для того, чтобы Украина пала, достаточно не явиться в военкомат, когда Путин нападет. Не надо путать пассивную покорность системе и активную готовность защищать ее функционирование.
Как я уже говорил, с рациональными причинами длить существование этого государства у нас не особо.
Так что формирование гражданского национализма и подавление узкого этнолингвистического понимания украинства являются методами, способствующим сохранению нашей страны. Политика, как и природа, не терпит пустоты, и если выталкивать людей за пределы украинской нации по надуманным поводам, они найдут к кому присоединиться. В результате количество потенциальных россиян украинского происхождения растет, а наша сила идет на убыль.
Но для того, чтобы задавить эти опасные тенденции, необходимо наполнить наше государство неким конкретным содержанием: построить систему, приносящую больше пользы, чем вреда своим гражданам, искоренить коррупцию ... И, конечно, прежде всего избавиться от нынешней олигархии, которая, дискредитируя демократический способ правления и практически узурпировав власть, систематически искореняет все возможности формирования устойчивого национального самосознания, потому что гражданский национализм – это мотивация к борьбе с внешними и внутренними врагами государства. И наши главные внутренние враги совсем не Плотницкий с Захарченко.