С дебютным романом Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» есть одна странность. Критики в течение года замалчивали книгу. И лишь год спустя в Литературной газете появилась статья Тарасенкова «Книга, о которой не пишут». После этого (а статья в Литературке была по сути руководящим указанием) критики наперебой принялись нахваливать роман.
Что случилось? Началось сворачивание НЭПа. И остросатирическая книга оказалась в этой связи большим агитационным подспорьем. Новая Экономическая Политика – это капитализм. Да, контролируемый государством. Но государством слабым и состоящим насквозь из дореволюционных чиновников и «бывших людей», на которых тончайшим слоем была «намазана» прослойка идейных большевиков. А капитализм в по-прежнему аграрной стране с неразвитой промышленностью может быть только периферийным со всеми его прелестями. Основное противоречие НЭПа заключалось в том, что с одной стороны разрушенное Гражданской войной хозяйство быстро восстанавливалось, но с другой – по мере восстановления и укрепления капиталистических отношений – росло и отставание СССР от Запада, закреплялась роль банановой республики, в которой вместо бананов – зерно.
НЭП – это старорежимные купцы, вроде Кислярского, которые по-прежнему сидят при капиталах в городе Старгороде. Это гласный городской думы Максим Чарушников – который замечательно устроился советским служащим. И вот эти-то совслужащие и нэпманы, уважаемые при советской власти люди, при первой же оказии бросились обсуждать, кто из них к какой дореволюционной партии принадлежал, и стали выражать надежду, что англичане не будут церемониться с большевиками.
«…надо полагать, ждать нам осталось недолго. Как все это будет происходить, нам и знать не надо. На то военные люди есть. А мы часть гражданская – представители городской интеллигенции и купечества. Нам что важно? Быть готовыми. Есть у нас что-нибудь? Центр у нас есть? Нету. Кто станет во главе города? Никого нет. А это, господа, самое главное. Англичане, господа, с большевиками, кажется, больше церемониться не будут. Это нам первый признак. Все переменится, господа, и очень быстро. Уверяю вас», – такие разговоры вели на полном серьёзе члены «Союза меча и орала».
Ильф и Петров поставили себе задачу высмеять их, показать «жалкими ничтожными» ни на что не способными людишками. На самом деле, это было не так.
«Вспоминаются и зловещие фаюнины и кокорышкины, с такой силой изображенные в леоновском "Нашествии", – жалкие и злобные последыши, которые в период фашистской оккупации зашевелились кое-где по нашим градам и весям в обликах полицаев и бургомистров. Выведенные в "Двенадцати стульях", все эти типы тогда, в 1927 году, имевшие своих многочисленных и реальных прототипов в жизни…», – пишет Константин Симонов в предисловии к изданию «Двенадцати стульев» в 1956 году.
Вся имущая и образованная часть общества состоит из «бывших» людей. Ильф и Петров очень подробно и безжалостно описывают своих коллег по цеху: редакцию газеты «Станок», в которой легко угадывается место работы авторов: газета «Гудок».
Не мене подробно описаны журналисты, работающие в поезде, везущим Остапа за корейковским миллионом. «Принцы датские» – фельетонисты и бумагомараки дореволюционного времени, взяли теперь новые псевдонимы, вроде «маховика». Что там в голове у этих «маховиков», а также Ляписа-Трубецкого и Авессалома Изнуренкова? Умение перестраиваться в любом направлении ради гонораров – это понятно. А ещё какие смрадные и постыдные тайны?
Пока беспринципные люди искусства переобуваются на лету, нэпманы пьянствуют в коммерческих ресторанах, торгуются на аукционах. А беспризорники, о которых не заботятся никакие дзержинские, живут под асфальтовыми котлами. Кстати, о беспризорниках. Одним из них, а возможно тем самым, кто просил у товарища Бендера десять копеек, был всем нам хорошо известный Глеб Жеглов. Это в кино его играет 40-летний Высоцкий, а по книге ему было 26 лет, он всего на год старше Шарапова. Жеглов родился в деревне.
«Жеглов шагал по лестнице впереди и говорил мне через плечо:
– ...Батяня мой был, конечно, мужик молоток. Настрогал он нас – пять братьев и сестер – и отправился в город за большими заработками. Правда, нас никогда не забывал – каждый раз присылал доплатное письмо. Один раз даже приехал – конфет и зубную пасту в гостинец привез, а на третий день свел со двора корову. И, чтобы следов не нашли, обул ее в опорки. Может быть, с тех пор во мне страсть к сыскному делу? А, Шарапов, как думаешь?
Я что-то такое невразумительное хмыкнул.
– Вот видишь, Шарапов, какую я тебе смешную историю рассказал... – Но голос у Жеглова был совсем невеселый, и лица его в сумраке полутемной лестницы было не видать».
В город беспризорник Жеглов сбежали с голодухи.
В деревне всем руководит кулак и сросшийся с ним партийный руководитель из числа бывших людей (читайте «Девки» Николая Кочина!). Зачем кулаку лишние рты на земле? Пусть уматывают, куда хотят. И уматывали под страхом голодной смерти. Так город наводнялся проститутками и беспризорниками, вроде Жеглова. Так что Глеб Егорыч – и есть тот беспризорник, кто клянчил у Остапа монетку или по его поручению выслеживал, куда Эллочка Щукина повезла стулья.
Но с одним нюансом. Это при НЭПе, до сталинского Великого Перелома он ночевал под котлами. А после перелома 1930-го года советская власть поймала его, насильно (наверняка ведь не раз и не два сбегал Жеглов из детдома, шустрый паренёк был Глеб), дала ему хорошее образование и возможность стать большим человеком, дорасти к 26 годам до начальника отдела по борьбе с бандитизмом.
Сталин (в отличие от Бухарина), понимал, что НЭП приведёт к полноценной реставрации капитализма. Потому-то НЭП и был свёрнут. Это было очевидно на тот момент многим. Не только Сталину, но и объединённой оппозиции (Троцкий-Каменев-Зиновьев) и эмигранту Шульгину, о визите которого в Киев и его книге «Три столицы» мы уже писали.
В конце 1920-х советская литература была переполнена описаниями того тупика, в который зашла страна. Писатели не уставали бичевать язвы разлагающегося общества. НЭП развращал и уничтожал всё на своём пути, и это видели многие. Россия нэповская болела всеми болезнями, которыми и положено болеть стране периферийного капитализма. Об этом писали буквально все писатели того времени, вспомним вроде того же Булгакова (хотя бы «Собачье сердце») или Слёзкина с его «Козлом в огороде».
Пока Кислярские и Корейко затаились и ждали своего часа, среди лояльных советской власти людей назревало разочарование. Весьма красноречиво описывал реалии того времени А.Н. Толстой в рассказе «Василий Сучков» от 1925г. В описании этого кризиса в сознании сочувствующих советской власти людей всех, пожалуй, превзошёл Артём Весёлый с его «полурассказом Босая правда». «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова – лишь одна из многих книг, отражавших так или иначе кризис НЭПа.
Но до 1929-го года ещё было неясно, куда склониться чаша весов. Кто победит в партийной борьбе: Сталин, желающий свернуть НЭП, или Бухарин, собирающийся НЭП продолжать. К 1929-му же году победитель в этой борьбе стал очевиден. И в 1929-м году статья в Литературке официально закрепила за книгой статус рекомендованной к прочтению.
В продолжении «Двенадцати стульев» – «Золотом телёнке» – мало общего с первой книгой. Прошло всего несколько лет, но сильно повзрослели авторы, до неузнаваемости изменился Бендер, превратившись из мелкого жулика в странствующего мудреца и философа. С НЭПом было покончено, и «Золотой телёнок» был призван зафиксировать этот конец.
Что мы видим во время угара НЭПа? Корейко и Скумбриевич уходят со сцены за кулисы. Но они никуда не делись. Они затаились, они – «враг, укрывшийся в засаде», за которым, впрочем, не проследишь. Если вдуматься, люди это страшные, руки их в крови. Когда Корейко был совлсужащим по снабжению, он начал с воровства целого эшелона с хлебом для голодающего Поволжья.
Но дальше – интереснее. Большую часть своего состояния Корейко нажил другим способом, тоже хорошо понятным сегодняшнему читателю. Ильф и Петров описывают две схемы. Во-первых, получение госфинансирования в виде ссуд или сырья (в случае Корейко – химического). Во-вторых, нецелевое расходование средств при строительстве электростанции. Что такое частно-государственое партнёрство, говоря языком нашего времени, или концессия, выражаясь языком НЭПа – сегодня объяснять никому не надо. Ясно как день, что не взяв в долю крупных советских руководителей, провернуть такое было невозможно. Авторы, само собой, объясняют успехи Корейко простым головотяпством простых чиновников. Но в это не верится совершенно.
«Вокруг "Геркулеса" кормилось несколько частных акционерных обществ» – как видим, даже лексика нисколько не изменилась. Сейчас мы бы употребили точно такое же слово – «кормилось».
«Интенсивник» получал от ГЕРКУЛЕС’а большой аванс на заготовку чего-то лесного, зицпредседатель не обязан знать, чего именно. И сейчас же лопнул. Кто-то загреб деньгу, а Фунт сел на полгода».
В реальной жизни суммы в миллионы рублей – не уровень гражданина Полыхаева, руководителя Геркулеса. Нити шли много выше. На 1930-й год – год написания романа – все коррупционеры в высшем партийном и советском руководстве ещё чувствуют себя прекрасно. И будут себя хорошо чувствовать до самого 1937-го. Отметим особо, речь шла не об отдельных коррумпированных руководителях. А о целом поколении управленцев, выросших при НЭПовской системе.
На рубеже 1920-х и 1930-х гг романы Ильфа и Петрова были оружием в руках советской власти. Но после войны ситуация изменилась. Вопреки утверждениям либеральных литературоведов, в конце 1940-х романы Ильфа и Петрова запрещены не были. Было остановлено новое издание книг, а это не то же самое, что запрещение.
Процитируем Постановление Секретариата Союза советских писателей от 15 ноября 1948 года:
«Романы Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» были написаны в период НЭПа. Если в то время еще и могла иметь некоторое положительное значение содержащаяся в книге критика нэпманских элементов, то и тогда книга в целом давала извращенную картину советского общества в период НЭПа. Нельзя забывать, что Евгений Петров и, в особенности, Илья Ильф, как многие другие представители советской писательской интеллигенции, не сразу пришли к пониманию пути развития советского общества и задач советского писателя. Романы Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» свидетельствуют о том, что авторы преувеличили место и значение нэпманских элементов и что авторам в тот период их литературной деятельности присущи были буржуазно-интеллигентский скептицизм и нигилизм по отношению ко многим сторонам и явлениям советской жизни, дорогим и священным для советского человека».
В сталинский период к литературе применяли один критерий: практическую пользу для воспитания советской молодёжи. А ей – выросшей уже при Сталине – даже описание реалий НЭПа были ни к чему. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы после прочтения дилогии о Бендере задуматься о том, почему после установления советской власти прошло уже более десяти лет, а вокруг – Скумбриевичи да Корейко, по улицам бегают беспризорники, а по редакциям ходят Ляписы. Такая картина не вязалась с официальной: куда Ленин и Дзержинский смотрели? А после них – и сам Сталин? Объяснять долго и в тревожной обстановке конца 40-х едва ли уместно. Возникал и другой вопрос – куда они все (на самом деле, понятно, что не все) делись, а это выводило на 37-й год, о котором тоже предпочтительно было умалчивать. Наконец (и видимо, в главных), не только нарисованная Ильфом и Петровым картина жизни, но и сам дух дилогии и даже язык, которым она была написана, выглядел недопустимым, растлевающим. Сама жизнь при НЭПе являла собой один сплошной «буржуазно-интеллигентский скептицизм и нигилизм по отношению ко многим сторонам и явлениям советской жизни, дорогим и священным для советского человека».
И это касалось не только той, старой, жизни, но и талантливых её описаний.
«К вечеру Остап знал всех по имени и с некоторыми был уже на «ты». Но многого из того, что говорили молодые люди, он не понимал. Вдруг он показался себе ужасно старым. Перед ним сидела юность, немножко грубая, прямолинейная, какая-то обидно нехитрая. Он был другим в свои двадцать лет. Он признался себе, что в свои двадцать лет он был гораздо разностороннее и хуже. Он тогда не смеялся, а только посмеивался. А эти смеялись вовсю.
«Чему так радуется эта толстомордая юность? – подумал он с внезапным раздражением. – Честное слово, я начинаю завидовать».
С 1956-го года законодателями мод опять стали люди, которые не смеялись, а только посмеивались. Под их посмеивание – в т.ч. с цитатами из Бендера, получившего второе рождение при Хрущёве, – всё в итоге и закончилось. Закончилось 1991-м годом, развалом державы, бегством с родной земли миллионов русских людей и сотнями тысяч убитых в войнах по всему бывшему Советскому Союзу. Но это будет позже.
А в 1930-м году заканчивалось как раз «посмеивание». Заканчивались «буржуазно-интеллигентский скептицизм и нигилизм». Куда-то делись проститутки и сутенёры. Закрылись кабаки, а на их месте начали появляться музеи. Исчезли с улиц беспризорники во главе с Глебом Жегловым, советская власть уже занялась их воспитанием, и они вступят в бой через десять лет, на рубеже 1930-х и 1940-х. А пока что на смену скумбриевичам уже явилось первое советское поколение, вроде Зоси Синицкой и её мужа, вроде студентов, ехавших с Бендером в одном поезде. Поколение с совсем другими мыслями и другими глазами. Люди, засучившие рукава для большой, тяжёлой и важной работы.
«Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями. Искателям приключений остался только бензиновый хвост. И долго еще сидели они в траве, чихая и отряхиваясь».
На смену России Паниковского и Бендера шла Россия Жеглова и Шарапова.