В 2018 году исполняется 170 лет революции 1848 года в Европе. В рамках общепринятых штампов принято подчёркивать её буржуазно-демократический характер на контрасте с пролетарско-социалистическими революциями, ведущими к установлению диктатуры.
Непредвзятый взгляд на революцию 1848 г. убеждает, что расхожие постулаты о буржуазно-демократических и пролетарско-социалистических революциях, об обязательной демократии буржуазии с капитализмом и непременном тоталитаризме социализма с пролетариями следует сдать в утиль. Революция 1848 г. оказала решающее влияние на формирование идей Карла Маркса о классовой борьбе и мировой революции. Очень многие известные старшему поколению из курса марксизма-ленинизма постулаты «бородатого классика» коренятся именно в этой революции. Революционные процессы докатились и до Западной Украины. Вообще, революция 1848 года – это очень интересное явление…
Эта революция тем более интересна сейчас, когда в Париже опять разворачиваются очередные классовые бои, в которых маргинализирующиеся под влиянием множества социальных факторов широкие массы противостоят неолиберальной верхушке, олицетворением которой стал президент-миллиардер Эммануэль Макрон. Разного рода издержки революции в виде бессмысленного хаоса, разрушений, животных инстинктов и прочего обязательного в таких случаях, как сейчас модно говорить, «трэша» прилагаются. Протестующие толпы даже умудрились зачем-то изрядно повредить Триумфальную арку. Буржуазно-респектабельным Елисейским Полям в этот раз опять не повезло.
В 1848 году революция тоже началась именно в Париже, причем началась, во многом, под пролетарско-социалистическими лозунгами.
А вообще, когда о Париже говорят как о некоем городе романтики, любви и прочей мещанской лабуды, то разбирает смех. Ничего особо романтичного в этом огромном, часто грязном, противоречивом, перенаселенном «черными» мегаполисе нет! Зато это город «славных революционных традиций». С 1789 года, то есть с начала Французской революции, его достаточно часто трясет не по-детски. Нынешнее восстание «желтых жилетов» является ярчайшим тому подтверждением. В ХІХ веке Франция вообще и прежде всего Париж отметились тремя революциями, включая Парижскую коммуну. В начале ХХ века от очередной революции Францию удержала только победа в Первой мировой войне и огромные репарации с Германии. В 1968 году был новый всплеск, снесший «самого» де Голля, и, кстати, этому бунту в нынешнем году исполнилось полвека. И вот опять в центре Парижа все горит…
Именно поэтому, пребывая в этом дивном городе несколько лет назад, автор, за неимением времени, «похерил» посещение всех этих Moulin Rouge, Place Pigalle и прочих злачно-туристических мест у подножия Montmartre, а направился прямиком на кладбище Pere Lachsaise, чтобы увидеть своими глазами Стену Коммунаров (в французском варианте – Le Mur de Federes, то бишь Стена Федералов) и вообще прикоснуться к истории. Именно здесь в мае 1871 года расстреляли последних коммунаров. Начиная с 1880 года здесь ежегодно проводятся поминальные сходки французских рабочих, при этом все вокруг в красных цветах, но – что характерно! – ни одна, пардон, «падла» не заикается о «декоммунизации»! Кстати, в 1911 году на похоронах Поля и Лауры Лафарг, зятя и дочери Маркса, здесь выступал тогда еще мало кому известный Владимир Ульянов-Ленин. И еще кстати, могила Эдит Пиаф оказалась неподалеку…
Все эти подробности приведены исключительно для понимания того, что Париж – это место не столько обывательских «слюнопусканий», сколько жестоких революционных взрывов, которым, как показали последние дни, несть конца и края.
Коротко о главном
Революция 1848 г. имела общеевропейский характер. Этим она отличается от локальной революции 1830 г. и даже, с оговорками, от Французской революции. Революция 1848 г. началась в Париже в феврале и реально была «февральской», в отличие от Русской революции, которая «февральской» была по старому стилю, а по новому – «мартовской». Вспыхнув в Париже, революция распространилась по ряду стран, что подтверждает взгляды о едином характере социальных и национальных противоречий, а также более «тонкие материи» об обществе как энергоинформационной общности.
Требования либерализации власти короля Людовика-Филиппа в ходе революции быстро переросли в требования ликвидации монархии вообще, проведения земельной реформы, введения республиканского строя, всеобщего избирательного права и пр. В этом смысле революция началась не как буржуазно-демократическая, а как общедемократическая. Вскоре возникли антибуржуазные, антикапиталистические лозунги, ибо именно крупный капитал, которому республика с демократией особо не нужны, был опорой «июльской монархии» Людовика-Филиппа. Революцию поддержали крестьяне и мелкая буржуазия. Средняя буржуазия требовала срочных реформ во избежание обострения революции. Имущественное расслоение внутри буржуазии вело к коренному отличию в политической ориентации отдельных её частей, что характерно и поныне.
Но главной движущей силой были рабочие и пролетариат, а потому революция была в значительной степени пролетарской, как во Франции, так и частично в других странах.
Более того, во Франции были выдвинуты социалистические лозунги, а главное – имела место пусть и неудачная, но попытка провести масштабные социалистические реформы, которые дискредитировались буржуазным временным правительством.
Хаос нарастал, и вскоре буржуа перешли на сторону реакции. Промышленники, лавочники и прочая мелкая буржуазия Парижа вместе с Национальной гвардией подавили восстание пролетариев. К власти пришёл авторитарный режим «принца-президента» Луи Наполеона Бонапарта, который в 1851 г. совершил переворот, распустил парламент и объявил себя императором Наполеоном ІІІ.
Революция, социальной базой которой были в первую очередь пролетарии, прошла неудачный этап социалистических реформ и окончилась буржуазной диктатурой. Это ломает расхожие стереотипы о революции 1848 г. как буржуазно-демократической.
Революцию называют также «весной народов» из-за всплеска национальной борьбы порабощённых народов, в первую очередь Австрийской империи Габсбургов. Но и здесь не всё было так просто! По ряду причин некоторые народы выступили за сохранение и укрепление зашатавшейся Австрийской империи, в том числе – внимание! – украинцы Галичины и Закарпатья. К тому же в Закарпатье имели место пророссийские настроения, усиливавшиеся присутствием войск царской России, которые, помогая Габсбургам, шли на подавление восстания в Венгрии.
Либретто
Кратко рассмотрим события в важнейших центрах – Франции, Германии и Австрии.
«Голодные» 1840-е годы в Европе ознаменовались неурожаями 1845-47 гг. и мировым промышленным кризисом 1847 г. Во Франции, которую называют «матерью революций», в оппозиции к монархии находились рабочие, крестьяне и часть буржуазии. Ряд неуклюжих действий королевской власти, включая расстрел демонстрации, привёли к социальному взрыву в Париже: 22-24 февраля восставшие городские низы во главе с буржуазными радикалами и социалистами, к которым присоединилась Национальная гвардия, свергли монархию и объявили республику. Во Временное правительство вошли девять республиканцев и два социалиста – рабочий Александр Альбер и публицист Луи Блан. Были упразднены дворянские титулы, изданы декреты о свободе печати и политических собраний, а главное – декрет о введении всеобщего избирательного права для мужчин, достигших 21 года. Это был наиболее либеральный политический режим в Европе.
Под давлением рабочих были принят ряд мер: отменён запрет рабочих союзов, декретировано право на труд, а для безработных созданы «les ateliers nationaux» – национальные мастерские общественных работ. Формула Шарля Фурье о «праве на труд», воспринятая Бланом и демократами, была популярна в массах, а Пьер Жозеф Прудон считал её «истинной и единственной формулой февральской революции» и заявлял: «Дайте мне право на труд, и я оставлю вам собственность». Кстати, на эту тему за 170 лет ничего нового не придумали: нынешние «глубочайшие» мысли о «социальном партнёрстве» и прочем «солидаризме» сводятся к этой идее, а Теодор Делано Рузвельт преуспел в выведении США из Великой Депрессии именно «общественными работами».
Под началом Блана и Альбера была создана особая комиссия по делам трудящихся, которая занималась конфликтами рабочих и работодателей, созданием кооперативов и национальных мастерских, декретировала нормальный рабочий день. Но она не имела денег и реальной власти, а потому её решения игнорировались. Консерваторы из правительства, коих было большинство, делали всё, чтобы эту идею дискредитировать, что усугублялось общим хаосом и нехваткой денег. Был введён 45-процентный налог на всех собственников, включая крестьян. Крупные землевладельцы настраивали крестьян против революционного Парижа: «Ваши деньги идут на содержание бездельников, которые не хотят трудиться». На выборах в Учредительное собрание демократы потеряли много голосов, большинство получили умеренные республиканцы, главным образом врачи, адвокаты, журналисты, инженеры, чиновники, т. е. «интеллигенческие демократы». Полная аналогия с несостоявшейся «учредилкой» в России 1917 года, со «съездом народных депутатов» при Горбачёве и с Центральной Радой!
Обстановка в Париже обострялась, проходили непрерывные забастовки и манифестации под влиянием социалистов-радикалов, в частности Огюста Бланки. 22 июня были распущены национальные мастерские. Это взорвало ситуацию. С 23 по 26 июня рабочие под лозунгами «Отмена роспуска национальных мастерских!», «Долой национальное собрание!», «Хлеба или свинца!», «Свинца или работы!» вели кровавые бои с Национальной гвардией, к которой примкнуло ополчение из мелкой буржуазии – лавочников, ростовщиков, рантье и т. д. После подавления революции были свёрнуты все демократические и социальные преобразования, закрыты радикальные газеты, клубы, общества; осталось только всеобщее избирательное право. Либерал-интеллигентский парламент влияния не имел и «умыл руки», а парламентаризм как таковой был дискредитирован . В декабре прошли выборы президента, на которых подавляющее большинство, включая рабочих, крестьян, мелкую буржуазию, избрало племянника Наполеона Бонапарта – Луи Наполеона, которого называли «маленьким племянником большого дяди», надеясь, что он наведёт порядок.
В декабре 1851 г. Луи Наполеон распустил Законодательное собрание и взял всю полноту власти. Республиканцы протестовали, но Наполеон пользовался почти всенародной поддержкой. Это была типичная «тяга к твёрдой руке» после хаоса. В декабре 1852 г. Луи Наполеон провозгласил себя императором Наполеоном III.
Александр Герцен оставил яркие зарисовки кровавого психоза в Париже в июне 1848 г. Женщины и дети строили баррикады, которые уничтожались артиллерией вместе с защитниками. Толпы пьяной городской бедноты бросались на орудия. Подростки вспарывали штыками животы солдатам. Противоположная сторона отвечала тем же, тюрьмы были переполнены, казнили без суда и следствия. Вспыхнула холера, и тысячи людей умирали в камерах, где даже не убирали нечистоты. Особой жестокостью отличались ополчение из буржуа и наёмники из люмпенов. Офицерам гвардии и полиции даже приходилось их останавливать. Герцена поразила патологическая жестокость, с которой французы убивали друг друга и которую невозможно объяснить только Марксовыми «классово-антагонистическими противоречиями».
Будучи свидетелем тех событий, Герцен в романе «Былое и думы» вспоминал, как его и Петра Анненкова захватил патруль торгашей-лавочников в криво сидящей униформе и повёл в казематы, откуда было мало шансов вернуться живыми. По дороге им встретился депутат парламента Алексис де Токвиль – тот самый, который возвышенно восхвалял демократию в Америке и которого у нас до сих пор любят цитировать иные «либералы». Русские обратились к нему за помощью как иностранцы, не имеющие отношения к беспорядкам. Герцен едко пишет, что месье де Токвиль в ответ отпустил либеральную пошлость о том, что законодательная власть не имеет права указывать исполнительной. Спас Герцена и Анненкова офицер полиции: он прогнал «активистов среднего класса», а русским посоветовал побыстрее убираться, пока живы-здоровы, и даже дал провожатого-полицейского для защиты от озверевшей «буржуазной демократуры».
Под влиянием февральской революции во Франции вспыхнула мартовская революция в Австрии и в тогда ещё раздробленной Германии. Начались волнения. Испугавшись событий в Париже, правительства германских земель ушли в отставку, а их место заняли самозванные либеральные правительства (что-то вроде Временного правительства в России 1917 года). 13 марта начались волнения в Вене: требуя ответа на петиции, ранее поданные разными группами населения, толпа ворвалась в сейм и разогнала его, но была вытеснена войсками. Ненавистный Меттерних подал в отставку, власти были напуганы, а потому, объявив военное положение, сразу же пообещали свободу печати и конституцию, которую император утвердил 25 апреля.
18 марта в Берлине началось восстание с участием рабочих, студентов, даже женщин и детей. Восставшие оттеснили войска. Король пошёл на уступки: отменил цензуру, объявил амнистию политическим преступникам и созыв парламента, а войскам приказал удалиться из Берлина. Но уже через 9 дней 14 000 берлинских бюргеров, выступавших 18 марта на стороне восставших, подали королю просьбу о возвращении войск в Берлин. Это было реакцией буржуа на требования рабочих об установлении справедливого рабочего дня, зарплаты и т. д. 31 марта во Франкфурте собрался самодеятельный «предварительный парламент», главным образом из учёных и литераторов (что-то вроде нашей Центральной Рады), который постановил провести выборы единого германского парламента на основе всеобщей подачи голосов (то, что Центральная Рада вроде бы планировала, но так и не сделала).
Конституция Австрии от 25 апреля вызвала резкий протест национальных окраин «лоскутной империи». Рабочие были возмущены имущественным цензом в избирательной системе. 15-26 мая в Вене произошло восстание рабочих и студентов. Император бежал. 22 июля собралось национальное собрание, избранное всенародно. Оно декларировало отмену барщины, повинностей крестьян и юрисдикции помещиков, но не было единства из-за обострения национальных отношений. В Венгрии, Чехии и Ломбардии вспыхнули национальные революции. 2 июня в Праге был созван всеславянский съезд, где Россию представлял только Михаил Бакунин; зато Галичину представляли три организации: враждующие «Польская Рада Народова» и украинская «Головна Руська Рада», а также «Руський Собор» – группа полонизированной украинской шляхты и интеллигенции, созданная поляками для раскола в украинском движении. 13 июня в Праге произошло восстание, которое было подавлено. 12 августа император вернулся в Вену, где было относительно спокойно. Но 6 октября там разразилось новое мощное восстание. Причинами были уменьшение зарплаты рабочим на общественных работах и выступление войск на подавление революции в Венгрии. Часть войск перешла на сторону народа. Победили восставшие, император вновь бежал, Вена оказалась в руках революционеров. На столицу двинулись три армии – две австрийских, хорватская и сербская бана Елачича. 30 октября после сильного артобстрела революция в Вене была жестоко подавлена. Через месяц император Фердинанд отрёкся от престола в пользу племянника Франца-Иосифа, досидев до смерти в 1916 году и затеяв Первую мировую войну. 4 марта 1849 г. парламент был разогнан, а конституция – отменена через два года. Была подавлена и революция в Германии. 22 мая в Берлине собралось национальное собрание, которое не успело ничего сделать. После подавления революции в Вене король Пруссии Фридрих Вильгельм IV разогнал парламент и ввёл имущественный ценз в избирательный закон.
Результатами революции 1848 г. в Австрии и Германии были отмена феодальных повинностей, ограничение монархии рамками конституции, введение некоторых политических свобод и ограниченного выборного парламентаризма.
После революции 1848 г. в континентальной Европе наступила длительная реакция. Но именно эта революция стала основой теории и практики дальнейшего революционного движения и во многом определила ход социальной мысли вообще, включая многие мифы и иллюзии, бытующие даже в ХХІ веке.
Революция содержала три диалектически взаимосвязанных тренда. Во-первых, это была общедемократическая революция за политические права и свободы, а во-вторых – национальная революция, особенно в Австрии. Эти две составляющие и привели к мифу о «буржуазно-демократической» революции, который следует сдать в архив. Революция опиралась на широкие массы, и буржуазия составляла лишь некоторый процент. Политическая и национальная свобода отнюдь не является стремлением исключительно буржуазии в широком толковании этого слова: «буржуа» как жителя города («бурга»), то есть горожанина, мещанина; или «буржуа» как капиталиста, живущего за счёт эксплуатации наёмной рабочей силы, торговой и финансовой ренты и т. д. Практика показала, что буржуазия может спокойно обойтись без политических и национальных прав и свобод. В ответ на всплеск рабочего движения в 1848 г. буржуа в Австрии и Германии перешли на сторону реакции, во Франции стали частью военной диктатуры по подавлению пролетариата, который, по сравнению с буржуа, требовал более широких демократии и социально-экономических прав.
В-третьих, это была, во многом, революция рабочих и пролетариата, которые впервые выступили как отдельная сила с социалистическими лозунгами, особенно во Франции.
Повторимся: устоявшийся штамп о революции 1848 г. как «буржуазно-демократической» следует считать мифом, который плохо соотносится с реальностью. Кратко рассмотрим некоторые любопытные и противоречивые особенности этой революции.
«Весна народов»
Всплеск национальной борьбы в ходе революции 1848 г. был подготовлен социальной мыслью и ростом национального сознания в Европе начиная с эпохи Просвещения и Французской революции. Этническая, языковая и культурная привязанность, а также национальная борьба существовали и ранее. Уничтожение сословных барьеров, зарождение массового общества и проникновение в массы идей о том, что носителем суверенитета является народ, а не правители, вели к тому, что в ХІХ в. возникло новое, более глубокое понятие национальной общности. В частности, обрели популярность идеи немецкого философа Иоганна Готфрида Гердера (1744-1803) о том, что цивилизация существует не в общих и абстрактных, а в национальных формах. (От себя отметим, что это далеко не только так, и космополитизм должен быть неотъемлемой частью национальной культуры, иначе она выродится в хуторянство, что наблюдается в Украине). Массы начинали осознавать себя не только подданными короля или императора, а носителями языка, культуры, территориального патриотизма. Распространением этих взглядов в Восточной Европе занимался новый социальный слой – интеллигенция. В широком смысле это немногие образованные люди, а в узком, но более весомом – те, кто воспринимал жизнь с точки зрения определённых идей.
С началом революции национальная борьба обострилась, а в ряде стран перешла в «горячую фазу». В разрозненных землях Германии и областях Италии начались движения за объединение в единые государства. Основной всплеск пришёлся на «лоскутную» Австрийскую империю, которая в оправдание своего названия была «сшита» из множества абсолютно разных в языково-культурном, даже расовом отношении «лоскутов». Немецкие земли соседствовали с весьма пёстрым «славянским поясом»: украинцы и поляки – на востоке; чехи и словаки — в центре; сербы, хорваты, босанцы — на Балканах, словенцы – в Альпах. В состав империи входили также итальянская область Ломбардия, Румыния. Особо следует отметить Венгрию, имевшую сильную родовую знать и языково-культурную традицию, которая для Центральной Европы вообще является инородным телом. Разные части «конгломерата» имели разную степень национального сознания масс и элит, враждовали друг с другом, а элиты одних народов угнетали другие. Поэтому одни народы боролись за освобождение, а другие (в первую очередь их элиты) — поддерживали империю Габсбургов, которая помогала им противостоять элите другого народа. Например, украинские интеллигенты Галичины поддержали Австрию в её борьбе с польской оппозицией в крае, о чём далее. Хорватская и сербская знать поддержала империю, оказав ей военную помощь. Активно выступили за свою национальную свободу чехи и поляки. Наиболее кровопролитной была революция и война в Венгрии, которая была подавлена, в том числе с помощью войск Российской империи, но именно мадьяры (венгры) добились наибольших успехов – вскоре стали второй титульной нацией, а империя была преобразована в Австро-Венгрию. Такое «свободолюбие» отнюдь не мешало венгерской знати жестоко угнетать украинское крестьянство Закарпатья, что привело к всплеску симпатий украинской интеллигенции края к Российской империи – «жандарму Европы» и «тюрьме народов», о чём далее.
Национальная борьба связана с социо-экономической, но обладает собственным мощным революционным потенциалом. Вообще, в свете глубинной психологии национальное является более глубоким и аффективно-нагруженным содержанием психики, чем социально-классовое. Эта, вроде бы, тривиальная мысль оказалась непонятой даже такими гениальными умами, как Маркс и Энгельс, которые были свидетелями и непосредственными участниками революции 1848 г., что имело серьёзные последствия при попытке реализовать марксизм на практике.
Вожди пролетариата не признавали за национальной идеей самостоятельной роли, подчиняя её классовой борьбе. Они вполне обоснованно считали, что пролетарии «не имеют родины», ибо им всё равно, какой капиталист их эксплуатирует – «свой» или «чужой». Социалистическое движение разворачивалось как интернациональное под лозунгом «пролетарии всех стран, соединяйтесь!», и в этом было рациональное зерно. Национальные движения «бородатые классики» оценивали с точки зрения пролетарской революции, разделяя на их «революционные» и «контрреволюционные», которые соответственно содействуют или мешают пролетарской борьбе. Именно поэтому Энгельс «контрреволюционерами» считал чехов и хорватов, которые по ряду причин поддерживали империю Габсбургов (от себя отметим, что сюда же можно отнести и украинцев Галичины), а «революционерами» называл поляков и венгров, которые боролись с империями, хотя в Галичине и Закарпатье они были эксплуататорами по отношению к местным «контрреволюционным» украинским селянам.
Реально же вожди пролетариата, при всей своей гениальности, просто плохо понимали положение дел в национальных окраинах Европы, особенно в славянском мире. И вообще цивилизация слишком сложна, чтобы её рассматривать только в терминах социально-классовой борьбы, хотя этот подход стал прорывным в понимании общества и не потерял актуальность до сих пор, что бы там теперь об этом ни говорили. Маркс долгое время игнорировал национальный вопрос, а когда в 1848 г. ожесточённая национальная борьба таки вспыхнула, «бородатые классики» были вынуждены «лепить» теорию на ходу, упорно подгоняя «второстепенный» национальный вопрос под более, по их мнению, основополагающий – социально-классовый.
Отношение социалистического движения к национальному вопросу не является темой этого очерка, но кратко отметим следующее. Корни социализма восходят к идеям Просвещения о «неотъемлемых правах», к идеалам Французской революции о «свободе-равенстве-братстве», а также к интернационализму космополита Маркса, искренне считавшего, что национальная проблема должна исчезнуть как таковая. Повторимся, что это было одним из глубочайших заблуждений классиков, ибо национальное – это одно из мощнейших содержаний психики, и его нельзя игнорировать, что очевидно даже из взглядов Маркса о «сущностных силах человека» (инстинкты, страсти), но Маркс почему-то не обратил на это внимание.
Перед Первой мировой войной, на волне националистической пропаганды, социализм начал утрачивать свои интернациональные установки. Многие социалисты перешли на позиции шовинизма и поддержали империалистические правительства своих стран. Широкие массы, включая рабочий класс, также оказались отравленными шовинизмом. Всплеск национализма лишний раз показал, что игнорировать национальные чувства нельзя, а сами они часто обретают отнюдь не благородные формы, что лишний раз подтверждает откровения старины Фрейда об амбивалентности эмоций, которые могут быть одновременно направлены во благо и во зло. Национал-шовинистический уклон в социализме для многих стал полной неожиданностью и был подвергнут беспощадной критике рядом видных деятелей социал-демократии, включая Владимира Ульянова-Ленина, который в присущей ему манере изобрёл язвительное определение «социал-шовинизм».
Следуя моде, большевики декларировали «право наций на самоопределение», но только до тех пор, пока не взяли власть в руки. Всплеск национального движения на волне Русской революции поначалу, похоже, Ленина тоже озадачил, и он даже согласился на суверенитет Польши, Балтии и Финляндии, надеясь, что скорая мировая пролетарская революция сметёт все границы. Но мировая революция провалилась, встал вопрос выживания «первого в мире государства рабочих и крестьян», а большевики, прикрываясь лозунгами интернационализма, перешли на резко шовинистические позиции, особенно когда речь зашла об украинском хлебе, угле и металле, кавказской нефти и т. д. Мастерски используя раскол в национальных движениях, Ленин жестоко подавил национальные революции, включая Украинскую. Впрочем, местное население во многом поддержало большевиков, ибо устало от многолетнего хаоса. Большевики установили порядок, правда, в присущем им стиле. А с введением нэпа наступили относительные определённость и благополучие. Ведь вопреки книжным рассуждениям и пропагандистским лозунгам национальные революции – это не только благородные идеалы свободы, но и грабёж, насилие, бандитизм, например, украинская «атаманщина», которая нанесла вреда делу независимости намного больше, чем пользы.
Для придания своему шовинизму с переходом в фашизм хоть какого-то «наукообразия», Ленин буквально «склепал на колене» псевдомарксистскую теорию: нации, дескать, имеют право на самоопределение, но если это не вредит «делу мирового пролетариата», в противном случае национальные требования являются «буржуазным национализмом», даже если с ними выступают рабоче-крестьянские массы. Повторимся, что для истолкования национальных процессов одной Марксовой классовой социологии крайне недостаточно, что продемонстрировала уже революция 1848 г. Имея намного более высокий уровень интеллекта и интуиции, чем все большевики, вместе взятые, Ленин наконец понял самостоятельный революционный потенциал национальной борьбы и решил использовать её в своих целях. Поэтому вплоть до 1923 г. советские республики были формально независимыми от России, а Ленин накануне смерти очень осторожно относился к национальному вопросу, тщательно подходил к образованию федеративного союза, инициировал знаменитую политику «коренизации», включая «украинизацию».
Но возвратимся к революции 1848 года. Она породила национальные движения в их нынешнем понимании. В ХХ в. они переросли в национально-освободительную борьбу, развал империй и колониальной системы, образование независимых государств. Европейская революция 1848 г. получила поэтическое название «весны народов», хотя одним из её косвенных последствий в ХХ в. можно считать всплеск национализма вплоть до нацизма и тоталитаризма – кошмар и ужас, но отнюдь не поэзия!
Революция в Австрийской Украине
Революция 1848 г. коснулась Галичины, Закарпатья и Буковины, входивших в Австрийскую империю. События в них также не слишком соответствовали эпитету «весна народов», а разворачивались в основном в Галичине. В Восточной Галичине в то время сосуществовали два народа – поляки и украинцы. Отношения между ними были весьма напряжёнными. Они боролись скорее друг с другом, чем с имперским центром. Австрия же весьма успешно использовала украино-польские противоречия для укрепления своей власти в провинции. Польская революционная элита выступала за независимость и занимала либерально-демократические позиции, оставаясь при этом господствующим классом землевладельцев. Украинская интеллигенция, происходившая в основном из консервативного, часто реакционного духовенства, поддерживала империю – своего союзника против поляков, которые были, особенно для украинских селян, ненавистными панами. Получив за свою верность шутливое прозвище «тирольцев Востока», галицкие русины (украинцы) были слепым орудием в борьбе с мощным польским движением, крайне опасным для империи. В терминах Маркса «контрреволюционные» украинцы Галичины поддерживали реакционную, но, впрочем, весьма либеральную империю в борьбе с «революционными» угнетателями – поляками. Вкратце это выглядело так.
В отличие от России Австрия была намного более либеральной империей. Ещё в 1780-х гг. были проведены важнейшие реформы: селяне теперь могли отстаивать свои права в суде, а земли помещика отмежёвывались от селянских. Но за право пользования землёй крестьяне должны были отрабатывать барщину (панщину) – 2-3 дня в неделю работать на пана, и это было главной причиной недовольства селян.
Социальные и национальные противоречия в Галичине были тесно переплетены. Вопрос тяжких феодальных повинностей селян обострялся сложными отношениями двух народов провинции – поляков и украинцев, которые ранее считали себя просто селянами или шляхтой, греко- или римо-катотоликами, а теперь стали осознавать себя отдельными этнокультурными общностями с разными национальными устремлениями.
Польская революционная шляхта и интеллигенция считали, что население разделённой Польши их поддерживает, независимо от социального и этнического происхождения. Но уже в 1830-х гг. украинцы отказались участвовать в польском движении, ибо поляки не признавали украинцев отдельной нацией и даже изобрели наукообразное понятие «gente rutheni natione poloni» – «род русинов польской нации». В 1846 г. польские революционеры получили страшный удар: узнав о планируемом заговоре, австрийские власти убедили крестьян Западной (польской) Галичины (которая вообще-то никакая не Галичина вовсе!), что знать их ещё более будет угнетать, и польские крестьяне устроили резню собственной шляхты.
Как только 19 марта во Львове узнали о восстании в Вене, местные поляки, игнорируя существование в провинции украинцев, направили императору петицию с требованием широчайших прав, создали Польскую Раду Народову, сеть местных рад и газет. Украинцы отказались принимать в них участие и создали свой орган — Головную Руську Раду, местные рады и газету. Губернатором провинции в это время был Франц Стадион – умный и изобретательный защитник интересов короны Габсбургов. Он умело сталкивал украинцев с поляками для сохранения контроля имперского центра над провинцией. Для завоевания симпатий селян польские революционеры призвали шляхту добровольно упразднить барщину, но польская шляхта в массе их не поддержала по шкурным соображениям. Инициативу перехватил Франц Стадион, который сумел убедить Вену освободить селян от повинностей, чтобы привлечь их на сторону австрийской власти, оттолкнув от поляков. В результате 23 апреля император упразднил барщину в Галичине, на пять месяцев опередив её отмену в остальных частях империи.
Украинские селяне с энтузиазмом клялись в верности императору. Чтобы успокоить шляхту, власти пообещали ей компенсацию за утрату рабочей силы. Позднее две трети суммы компенсации были переложены на селян. Хотя до 70% пахотных земель получили селяне, но вопрос о лесах и пастбищах, находившихся в общей собственности, решён не был; со временем они попадут под контроль панов, а селяне станут зависимыми в таких важных вопросах, как заготовка дров и выпас скота. Наконец, размеры селянских наделов были ничтожными и едва позволяли прокормить семью. И всё же отмена барщины была огромным шагом вперёд: была уничтожена зависимость селянина от пана, селянин стал владельцем своей земли.
Революция дала небольшому слою образованных украинцев из интеллигенции и духовенства толчок к национальному самоопределению и формированию институций. Франц Стадион всячески поощрял и поддерживал пугливую украинскую элиту, надеясь использовать её как противовес агрессивным полякам. В ответ поляки обвинили австрийцев в «изобретении русинов»: дескать, никаких украинцев в природе нет, это продукт австрийских манипуляций. Украинцам льстили такие знаки внимания имперской власти, и это был некий западноукраинский вариант «малороссийства».
19 апреля при поддержке Стадиона группа греко-католических священников во главе с епископом Григорием Яхимовичем обратилась к императору с весьма несмелой и лояльной петицией. В ней говорилось об обособленности украинцев Восточной Галичины, давней славе Галицкого княжества, его оккупации и угнетении поляками и о том, что русины Галичины численностью 2,5 млн. человек являются составной частью украинской нации численностью 15 млн. с общим языком и культурой. Словом, петиция была направлена на повышение образовательного уровня «просвещённых европейцев», которые и по сей день часто путают Украину с Россией и Карпаты с Куропатами, плохо понимают всё, что находится за пределами городской свалки в Вене или Париже. Даже гениальный Маркс изрядно «плыл» в славянском вопросе…
Петиция также содержала просьбу ввести в школах и учреждениях украинский язык, уравнять в правах греко- и римо-католических священников, допустить украинцев к административным должностям. Половину Головной Руськой Рады во главе с епископом Яхимовичем составляло реакционное духовенство с проавстрийскими симпатиями. Это привело к тому, что в 1848 г. украинцы оказались на стороне абсолютизма против либерально-демократически настроенных поляков и венгров, что не мешало последним угнетать украинцев Галичины и Закарпатья. Закончилось тем, что сформированный легион русинских стрелков Вена бросила на подавление восставших венгров.
И всё же революция 1848 г. дала мощный толчок национальному самосознанию украинцев Галичины, началу культурно-просветительской работы, активизации украинских учёных, формированию ими стандарта языка, развитию библиотек, музеев и этнографии. Впервые в истории во Львовском университете возникла кафедра украинской словесности под руководством Якова Головацкого.
Рост активности украинцев привел к обострению отношений с поляками, которые считали Галичину фундаментом будущего возрождения польского государства. Для нейтрализации Головной Руськой Рады поляки создали «конкурирующую» фирму – Руський Собор, куда вошла кучка окончательно полонизированной украинской шляхты. Собор начал издавать украинскую газету латиницей "Ruskyi Dnevnyk". Удалось даже заманить на должность главного редактора Ивана Вагилевича. Но всё это привело к ещё большему обострению украино-польских отношений.
В разгар революции прошли выборы в австрийский парламент. Для украинцев, особенно селян, это было новым, непонятным делом. Поляки, более опытные в политической игре, сумели путём манипуляций отвратить от голосования многих украинских селян. Те же, кто голосовал, поддерживал таких же малограмотных селян, а не представителей Головной Руськой Рады. В итоге из 100 выделенных Галичине мест украинцы получили только 25, из них 15 досталось крестьянам, 8 – священникам, 2 – интеллигенции. Впрочем, парламент ничего серьёзного так и не сделал, а в декабре был распущен новым 18-летним императором Францом-Иосифом.
Во время революции в Буковине против румынских панов вспыхнуло несколько селянских восстаний под началом легендарного Лукьяна Кобылицы. В парламент от Буковины было избрано 5 украинских делегатов. В 1849 г. Буковина была отделена от Галичины и превращена в отдельную провинцию империи.
События в Закарпатье, занятом мадьярами, напоминали события в Галичине в миниатюре, а роль Головной Руськой Рады в одном лице исполнял известный Адольф Добрянский. Когда венгры восстали против империи, они надеялись на поддержку немадьярского населения, которое веками угнетали. Добрянский убедил земляков не поддаваться на уговоры венгров, а присягнуть на верность Австрии. Считая славян Закарпатья единым с украинцами Галичины народом, Добрянский добивался, чтобы Головная Руськая Рада во Львове требовала присоединения Закарпатья к Галичине. Впрочем, это не мешало ему и узкому кругу его сторонников испытывать симпатии к России, особенно на фоне присутствия в Закарпатье войск Российской империи, направлявшихся на подавление восстания ненавистных венгров. В дальнейшем украинской интеллигенции Закарпатья будут свойственны именно пророссийские настроения. Именно здесь — корни промосковских настроений, бытующих иногда в Закарпатье по сей день.
В целом 1848 г. был переломным в истории западных украинцев. Он покончил с вековой инертностью, бездеятельностью и изоляцией галичан, положил начало долгой и жестокой национальной и социальной борьбе. Именно в событиях 1848 г. лежат корни мощного украинского ренессанса в Галичине на рубеже ХІХ—ХХ вв. и ожесточённой борьбы в первой половине ХХ ст. вплоть до создания ОУН-УПА.
Курьёзы из исторического далека
Со времён революции 1848 г. Украине достались два курьеза. Один из них – довольно безобидный, а с другим дело обстоит намного хуже. Начнём с первого…
Повторимся, что,в ответ на рост активности украинцев Галичины и их институций поляки провинции для раскола в рядах украинцев создали из полонизированной украинской шляхты «Руський Собор», который издавал украинскую газету латиницей «Ruskyi Dnevnyk». Это был галицкий вариант «малоросийства». Едва ли стоит повторять прописные истины о том, что современная украинская письменная традиция восходит к Кириллу и Мефодию, но отметим, что 19 октября 1848 г. на съезде учёных под эгидой основного органа галицких украинцев – Головной Руськой Рады – было единогласно заявлено, что украинский язык должен использовать кириллицу.
Вдруг, уже в годы независимости Украины, во Львове и его окрестностях из каких-то чертополохов выскочили некие «щирые элементы», которые принялись доказывать, что «українська мусить бути латинською абеткою». Издавались даже какие-то «україно-латино-абеткові часописи», часто этот курьёз мелькал в Интернете. В этих упражнениях особо забавляет явно позаимствованный из польского языка способ передачи «шипящих» согласных при помощи нагромождения большого количества «свистящих»; хотя у других братьев-славян, использующих латиницу, например в чешском, словацком и сербскохорватском языках, для этого есть специальные чёрточки над значком, которую сербы называют «титло», а чехи «гачек», сиречь «гачок», то есть «крючок»...
Ещё раз подчёркнём, что «украинская латиница» – это вариант «малороссийства», некогда инспирированный лукавыми польскими панами, но особого вреда в этом нет. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы пальцы в электророзетку не совало.
Второй курьёз далеко не так безобиден. Повторимся, что начиная с 1848 г. основой подъёма национального сознания украинцев Галичины и Закарпатья, называвших себя также «русинами», была их твёрдая уверенность в том, что они являются частью единой украинской нации «від Дону до Сяну». В дальнейшем галичане всегда подчёркивали свою «украинскость», вели за неё кровавую борьбу с поляками и большевиками. Они и ныне остаются «украинскими фундаменталистами», что начинает уже конкретно доставать коренных киевлян, когда Львов со своим фундаментализмом массово перебирается на берега Днепра и пытается здесь устанавливать свои национально-местечковые порядки.
А вот среди украинцев многонационального Закарпатья вдруг появились не слишком, впрочем, многочисленные «русины», заявляющие о том, что они представляют некую отдельную нацию. Причём эта проблема возникла на заре независимости, периодически обостряется, инспирируется и финансируется как из-за рубежа, так и некими местными «авторитетами». Русины требуют национальной автономии, а наиболее радикальные элементы заявляют о создании отдельного государства. Итак, в Украине, кроме Крыма и Донбасса, есть ещё один анклав, угрожающий ее территориальной целостности.
Ещё один «источник и составная часть марксизма»
От национального аспекта вернёмся к социальному. Повторимся, что революция 1848 г. стала основой теории и практики дальнейшего революционного движения, включая марксизм, и хода социальной мысли вообще, включая мифы и иллюзии, бытующие даже в ХХІ веке. По мнению автора этих строк, революция 1848 г. явилась ещё одним «источником и составной частью марксизма», повлекла за собой гениальные открытия и фатальные ошибки этого учения, включая трагедии при попытке его практического воплощения, породила критику революционного социализма с небуржуазных позиций, настоящий смысл которой становится понятным лишь сейчас.
Те, кто изучал марксизм-ленинизм в советское время, на всю жизнь зазубрили, что «тремя источниками и тремя составными частями марксизма» являются немецкая классическая философия, английская буржуазная политэкономия и французский утопический социализм. С рядом оговорок всё это правильно, но некоторые взгляды Маркса невозможно вывести только из названных «источников и составных частей», а между «ранним» и «зрелым» Марксом есть различия именно в силу опыта революции 1848 г. и Парижской коммуны 1871 г.
В ранних произведениях 1844-1847 годов Маркс (1818-1883), не достигший 30 лет, уже высказывал идеи о соединении рабочего движения с научным мировоззрением и о роли пролетариата как двигателе будущей социальной революции. (Такой текст покажется экзотикой более молодому поколению, хотя людям постарше он хорошо известен). Но только революция 1848 г. дала Марксу импульс для разработки теории социалистической революции и классовой борьбы, тактики пролетариата в революции, идеи диктатуры пролетариата как механизма слома буржуазного государства и капиталистических отношений. Что бы сейчас ни говорили, история во многом подтвердила эти идеи, но, в полном согласии с законами диалектики, одновременно показала их ограниченность: реальность оказалась намного более сложной, чем теория Маркса, которая считала главнейшим двигателем общества исключительно социо-экономические противоречия.
Разработка этих взглядов началась в знаменитом «Манифесте Коммунистической партии», который Маркс и Энгельс создали по поручению тайного пропагандистского общества «Союз коммунистов» аккурат в 1848 г. Но наиболее показательным является цикл статей Маркса в «Новой Рейнской газете» (1850), который только после его смерти вышел отдельной книгой «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 год» (1895).
По словам Энгельса, этот труд был «первой попыткой… на основе… материалистического понимания объяснить определённую полосу истории, исходя из данного экономического положения». Подчёркивая научную выверенность и объективность выводов, Маркс доказывает закономерность и неизбежность революции как необходимой формы общественного прогресса. Если в «Манифесте Коммунистической партии» говорится о «завоевании демократии» путём превращения пролетариата в господствующий класс, то в статьях 1850 г. Маркс говорит о превращении пролетариата в «господствующий класс» путём «диктатуры пролетариата». Что в системе координат Маркса вполне логично вытекало из революции 1848 г.: будучи движущей силой революции, пролетариат не получил политической власти, а делегировал её буржуазной демократии, которая оказалась слабой и неспособной провести социо-экономические реформы для обеспечения неотъемлемых человеческих прав пролетариев, а затем превратилась в буржуазную диктатуру и утопила в крови пролетариат. Поэтому результатом революции Маркс теперь видит не аморфную демократию, а взятие пролетариатом политической власти и установление диктатуры для подавления эксплуататорских классов.
Но ведь все известные революции – это трагедии, кошмар, братоубийство, что касается и революции 1848 г. Будучи свидетелем событий, Александр Герцен красочно описывает, как раненый на носилках на улице Парижа зажимает рукой рану, из которой сквозь пальцы течёт кровь… Герцену всё равно, на чьей стороне воевал раненый. Герцена поразила патологическая жестокость, с которой французы бросались друг на друга. «Кровь лилась реками», а либералы и демократы, избранные всеобщей подачей голосов, «не нашли слова примирения», чтобы предотвратить трагедию. Насилие и кровь порождают цепную реакцию насилия и крови.
Такую позицию не назовёшь антипролетарской и буржуазной. Наоборот, Герцен стоит на стороне пролетариев, убеждён в справедливости их требований и в необходимости социальных преобразований. Но Герцен обращает внимание на то, что пролетарии не только борются на баррикадах за социальную справедливость и поют «Марсельезу». Они грабят и жгут всё подряд, превращая революцию во «французский бунт, бессмысленный и беспощадный». Герцен красочно описывает пьяного подростка, который заплетающимся языком хвастает, как он штыком вспарывал животы подвернувшихся «буржуев».
Герцен обращает внимание на то, что, восстав, пролетарии оказались неспособны отстаивать и даже толком сформулировать свои требования. Он подчёркивает: революции не придерживаются научных схем; быть пролетарием, готовым к революции, ещё не значит быть революционером, готовым к свободе, а «разнуздание дурных страстей» ведёт к кровавому психозу, несвободе и реакционной диктатуре, деградации.
Итак, взгляд Герцена шире пролетарского – он общецивизиционный. Кроме того, ряд вопросов русские и прочие «братья-славяне», свободные от избытка абстрактного западного рационализма, изначально понимают, даже чувствуют намного глубже. Маркс сначала говорил о «завоевании демократии» как одном из следствий роста «пролетарского сознания». Под влиянием революционной практики 1848 г. Маркс стихийно приходит к пониманию необходимости «диктатуры пролетариата» – социально-политической структуры для взятия и удержания власти, подавления враждебных классов. Практика же ведёт его к пониманию того, что для подъёма сознания и организованности пролетариата требуется партия «профессиональных революционеров» из интеллигенции, поэтому Маркс активно участвует в І Интернационале (осн. 1864) как первой международной пролетарской партии, хотя там Маркс часто играл далеко не первую скрипку. Поначалу Маркс считал крестьянство исторически отжившим классом мелких собственников, который способен лишь к расслоению, «погряз в идиотизме деревенской жизни», непригоден к перестройке общества. И здесь он был во многом прав, но возникает вопрос уже к Марксу: а чем, собственно, пролетарий лучше селянина? только лишь тем, что «ему нечего терять, кроме своих цепей», а потому, ежели пролетария «подковать» в смысле сознания и организованности, то он неминуемо создаст «светлое будущее»? Причём это будущее будет обязательно социально справедливым, с научным мировоззрением, оно разовьёт производительные силы общества, создаст материальное благосостояние и поднимет на невиданную высоту интеллектуальный и духовный уровень людей. Ошибочность последнего хорошо показывает современное западное потребительское общество, включая «условно-социалистические» страны Скандинавии, где высокий уровень благососостояния ведёт не к росту, а скорее к деградации интеллекта и духовности, что бы там нынче ни говорили доморощенные «еврооптимисты». Практика показала, что, при всём уважении к рабочему классу, ставка на пролетарскую массу – это одна из главнейших ошибок марксизма и коммунизма вообще.
И ведь революция 1848 г. это уже показала! А Герцен в полемике с Марксом говорил о двух крайностях пролетарского движения. С одной стороны: «Мещанство – идеал, к которому стремится, подымается Европа со всех точек дна… Работник всех стран – будущий мещанин… Будь пролетарий побогаче, он и не подумал бы о коммунизме». Нечто подобное произошло в «развитых странах», где в ходе «социализации капитализма» и возникновения «общества потребления» социалистическое движение утратило ориентир на идеалы коммунизма, выходящие далеко за рамки вопросов труда и распределения. С другой стороны, Герцен предсказывает будущую трагедию ХХ века: «Пролетарий будет мерить ту же меру, в которую ему мерили. Коммунизм пронесётся бурно, страшно, кроваво, несправедливо, быстро. Середь грома и молний, при зареве горящих дворцов, на развалинах фабрик и присутственных мест – явятся новые заповеди, крупно набросанные черты нового символа веры… Современный государственный быт с своей цивилизацией погибнут – будут, как учтиво выражается Прудон, ликвидированы. Вам жаль цивилизации? Жаль её и мне. Но её не жаль массам, которым она ничего не дала, кроме слёз, нужды, невежества и унижения». Правда, этот большевистский «коммунизм» потерпел крах, а западная цивилизация, падение которой предсказывал Герцен, пока даже устояла, но сделала это путём частичного «введения социализма» (Ленин), перенесения за пределы «развитого мира» в «третий мир» наиболее жестоких форм эксплуатации и деградации человеческих и природных ресурсов, что, похоже, грозит ещё более страшными катастрофами в ХХІ веке.
Революция 1848 г. заставила Маркса отбросить своё полное неприятие селян. Напомним, что попытка провести в Париже «условно-социалистические» реформы в виде создания кооперативов и национальных мастерских для безработных пролетариев срывалась консерваторами, хаосом и нехваткой денег, а потому был введён 45-процентный налог на собственников, включая селян, что резко настроило их против пролетариев, которых крестьяне считали бездельниками. Так практика революции заставила Маркса отбросить теоретическую догму и заговорить о необходимости «союза рабочего класса и крестьянства», тем более что в ходе развития капитализма селяне в массе разорялась, превращаясь из мелких хозяйчиков в пролетариат.
В свою очередь, русская революционная традиция, включая «русского немца» Герцена, интуитивно намного лучше чувствовала массовую психологию. Виссарион Белинский небезосновательно считал, что толпа настолько глупа, что её нужно насильно вести в «светлое будущее». Фёдор Достоевский говорит, что нельзя убийство и грабёж оправдывать голодом и несправедливостью, и подчёркивает, что нет ничего невыносимее свободы для людей, «ибо малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики». То же самое пишет Герцен: «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри… Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы».
Позднее Владимир Ульянов-Ленин прямо говорил о «передовом отряде» пролетариата в виде «партии нового типа», а под Марксовым лозунгом о «диктатуре пролетариата» создавал диктатуру замкнутой партийно-бюрократической клики, за что его нещадно критиковали некоторые немецкие коммунисты, например Роза Люксембург. Но и Ленин был отнюдь не тем маньяком, каким нынче его изображают: обладая мощнейшими интеллектом и интуицией, а также исходя из практики революций, Ленин предугадал, что восставшая пролетарская масса не будет знать, что делать, это приведёт к хаосу, и потребуется та самая «руководящая и направляющая твёрдая рука», которая под видом «диктатуры пролетариата», кроме эксплуататорских классов, будет подавлять рабочих и особенно крестьян, не согласных с «линией партии».
Кроме того, настоящая революция – а революция 1848 г. и Русская революция 1917 г. были именно такими – это движение огромных масс, сопровождающееся выбросом больших объёмов психической энергии. Энергию необходимо «связать», иначе она разорвёт социум и наступит полный хаос. Связать же её можно при помощи религии и/или идеологии, террора, диктатуры, бессознательными психо-компенсаторными механизмами, а обычно действуют все эти факторы одновременно. Революция 1848 г. это показала, правда, Маркс и Ленин не мыслили такими категориями, ибо знаний таких ещё не существовало, но о чём-то таком догадывались, особенно Ленин.
Идею Маркса о «союзе рабочих и крестьян» образца 1848-1850 гг. в ХХ веке абсолютно по-своему обыграл Ленин. Он поставил вопрос о «пролетарской рабоче-крестьянской» революции в аграрной России, где рабочий класс был ничтожно малым, а основную массу составляло крестьянство – хоть и убогий, но всё же мелкий собственник. Ленина никогда особо не волновало резкое расхождение его взглядов с идеями Маркса. Вождь большевиков даже был автором знаменитого выражения: «Марксизм – не догма, а руководство к действию». Но ведь революция в России прошла именно «по Ленину», а не «по Марксу»! Русская революция была пролетарской по характеру, а его движущей силой были в основном крестьяне, пролетаризированные развитием капитализма, мировой войной, разрухой. За что селяне и пострадали при коллективизации, особенно в Украине.
Из революции 1848 г. проистекают идеи Маркса и Ленина об обязательном глобальном характере пролетарской революции. Ведь в 1848 г. революция, вспыхнув в Париже, быстро распространилась по Европе. Хотя, как показано выше, в разных местах она имела весьма различный характер, Маркс сделал вывод о «мировой революции», руководствуясь своими взглядами об общности в разных странах социо-экономических противоречий, ведущих к революции. Здесь Маркс был частично прав, а во многом ошибся. Ошибка состояла не только в том, что в разных странах эти противоречия в силу ментальных, национальных и прочих причин имеют разный характер, но и в том, что революции и их растространение имеют очень сложные психологические механизмы, которые даже сегодняшний уровень знаний позволяет истолковать весьма приближённо. Вслед за Марксом в ХХ веке Ленин надеялся, что вслед за революцией в России вспыхнет «мировая революция», и частично эта надежда оправдалась, но революционное брожение в Европе быстро затухло, что было неприятной неожиданностью для Ленина.
Здесь придётся остановиться в проведении параллелей между революцией 1848 г. и Русской революцией.
Автору не раз приходилось слышать, в том числе от профессиональных историков, забавные рассуждения о том, что революции следует отличать от бунтов: дескать, революции готовятся сознательно для разрешения социальных противоречий и под общезначимыми, часто благородными лозунгами, а бунт – бессознательный взрыв. С точки зрения кабинетной науки, оно, возможно, и так… Но все более или менее известные «серьёзные» революции, что бы ни говорили об их подготовке и задачах, были абсолютно спонтанным всплеском психической энергии, как правило, бессмысленно жестоким: Фламандская, Английская, Французская, Русская 1905 и 1917 гг., Украинская революции в этом смысле мало отличаются от русских бунтов Степана Разина и Емельяна Пугачёва, украинской Колиивщины и т. д. Всё это касается и революции 1848 г. В этом смысле абсолютно «притянутыми за уши» являются штампы о «буржуазно-демократических» революциях: все «серьёзные» революции, известные как «буржуазно-демократические», де-факто совершались массами пролетариев и люмпенов при минимальном участии буржуа, если под буржуа понимать не просто горожанина, а капиталиста. Результатом этих революций была не демократия, а кровавая резня и хаос, которые заканчивались какой-нибудь диктатурой, которая сворачивала права и свободы, от чего страдали в том числе и буржуа. Только в отдалённой перспективе эти революции давали какие-то плоды в смысле пресловутой «буржуазной демократии», причём скорее в результате эволюции, а не революции. И это также касается революции 1848 г.
Что же касается национальной борьбы, то она не является исключительно «буржуазной благодетелью», как утверждают нынче иные «умники», включая тех, что красные билеты членов КПСС нынче сменили на престижные должности в буржуазных университетах и СМИ. Кстати, и это подтверждает революция 1848 г.: стремление польских и венгерских панов (строго говоря, не буржуи, а феодалы!) к независимости было продиктовано и желанием сохранить остатки крепостнической власти над крестьянами, включая украинских, тогда как Австрийская империя вынужденно освобождала крестьян.
Итак, расхожий штамп о «буржуазно-демократической революции» является абстракцией, весьма далёкой от реальности.
Критика абстрактного разума
Вернёмся к интереснейшему спору Александра Герцена и с Карлом Марксом. Герцен – это едва ли не первый революционный мыслитель, поставивший вопрос об издержках революции. По Герцену, революция – это хаос и выпадение общества из нормального развития. Практика подтверждает правоту Герцена: революция – это чаще всего не прогресс, а регресс с неизвестным результатом. Герцен резко возражает против вовлечения в революцию масс, не осознавших своих целей и задач и вообще морально незрелых, что чревато жесточайшими катаклизмами, и здесь Герцен оказался прав на все 100 процентов! В письме старому другу, анархисту-разрушителю Михаилу Бакунину Герцен пишет: «Дикие призывы к тому, чтоб закрыть книгу, оставить науки и идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой бессмысленной демагогии и самой вредной». Маркс к этому не пришёл, и лишь Энгельс перед смертью, на пороге ХХ века, во многом согласился с тем, что говорил Герцен ещё в середине ХІХ века, а трагедии ХХ века лишь подтвердили правоту великого русского мыслителя. Считая границу между революцией и реформами весьма условной, Герцен призывает делать всё возможное и невозможное, чтобы не доводить дело до революции.
Маркса мысль о возможности предотвращения революции не занимала. Он утверждал непримиримое противоречие труда и капитала, которое можно разрешить только путём революции. У Маркса вообще нет места сентиментальности: он анализирует ход и закономерности классовой борьбы; революция для него – историческая необходимость, объективная реальность, естественная и неизбежная, как явление природы. Революции нужно приближать, готовиться к ним. Пролетариат должен вынести урок из революции 1848 г., обрести опыт классовых боёв. События революции втиснуты Марксом в рамки железных законов классовой борьбы: все политические группировки действуют согласно логике этой борьбы, классовых и экономических интересов и противоречий. Революция – это рычаг прогресса, жертвы, которые понесёт пролетариат (о других жертвах он даже не упоминает), окупятся завоеванием бесклассового общества. Маркс считал, что открытые им «железные» законы развития общества дают возможность объяснить прошлое и предсказать будущее. Истинно научное знание, по Марксу, должно придерживаться экономического детерминизма и классового подхода, а историческая необходимость заложена в законах общественного бытия, в смене экономических формаций единственно революционным путём.
Отрицая строгое предопределение истории, Герцен вопрошает: «Где лежит необходимость, чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу?» Возражая против исключительно революционных моделей развития общества, Герцен проводит вполне диалектико-материалистические доводы в том смысле, что даже сама природа перестала прибегать к катаклизмам, а «более стройная, покойная метаморфоза свойственна той степени развития природы, в которой она достигла сознания». По Герцену, «ход истории» не может быть понят и переделан исключительно с помощью логических формул: «Каждое дело идёт не по законам отвлечённой логики, а сложным процессом эмбриогении». И далее: «Жизнь имеет свою эмбриогению, не совпадающую с диалектикой чистого разума». Герцен подчёркивает сложность и непредсказуемость общественной жизни, проводя аналогии между ней и природой. Дело не в применении к обществу понятий биологии, не в "натурализации" исторического процесса и, тем более, поддержке им идей о непознаваемости общества и мира вообще.
Придерживаясь поначалу историософии Гегеля, Герцен произнёс знаменитую фразу: «Диалектика – это алгебра революции». Со временем он представляет общественный закон как сочетание сознательной деятельности индивидов, включая науку, и стихийного хода истории (бессознательной жизни народов). Герцен пишет: «Мы боремся со всем бессознательным, изучая его, овладевая им и направляя его же средства сообразно нашей цели». Итак, в то время, когда Фрейд только появился на свет и едва лишь делал первые походы пешком под стол, Герцен верно говорит о том, что исключительно рациональное объяснение истории в принципе невозможно, пытается вскрыть и даже исследовать её преимущественно иррационально-бессознательные двигатели. Это позволило бы частично верный экономический детерминизм Маркса дополнить более глубокими трактовками. Даже идеи Герцена об «эмбриогении», которые в свете европейского рационализма и позитивизма, были чуть ли не подняты на смех, на самом деле не так уж и смешны: из «перинатальной психологии» Станислава Грофа можно сделать выводы, что траектория цивилизации бессознательно повторяет этапы развития эмбриона вплоть до рождения ребёнка, причём здесь нет никакой «антинаучной мистики», и это вполне укладывается в рамки диалектического и исторического материализма.
Позднее с Герценом был вынужден согласиться Энгельс: «История имеет свой ход, и сколько бы диалектически этот ход не совершался, в конечном счёте всё же диалектике нередко приходится довольно долго дожидаться истории».
Здесь недаром уделено столько внимания этому 160-летней давности спору между двумя гениальными представителями рода человеческого – немецким евреем Карлом Генрихом Марксом и русским немцем Александром Ивановичем Герценом. Революция 1848 г. послужила толчком к спору, а суть его сейчас становится всё более актуальной.
Академическая наука упорно исходит из заблуждения об истории как процессе, направляемом сознанием людей, а также некими объективными социальными законами. Считается, что объективный закон от человека не зависит, но может быть познан и использован на практике. В становление такой позитивистско-рационалистической парадигмы огромный вклад внёс Маркс. Соединив диалектику Гегеля со взглядами о социо-экономических противоречиях как двигателе диалектики общества, Маркс выстроил стадиально-формационную историософию, согласно которой социальный прогресс есть результат обычно революционного разрешения социо-экономических противоречий в виде последовательного движения от рабовладельчества через феодализм и капитализм к коммунизму. Некоторое рациональное зерно здесь есть. Стадиально-формационная историософия в советское время была объявлена единственно правильной, хотя сам Маркс не настаивал на ее обязательности.
Но к ХХ веку лучшие умы начали осознавать, что ход истории – это отнюдь не только прогресс, а сам прогресс часто оборачивается регрессом и может привести к уничтожению цивилизации вообще, например в результате глобальных военных и экологических катастроф. Стали возникать иные, неклассические, (пост)модерные и другие историософские модели. Сейчас набирает силу миросистемная модель Иммануила Валлерстайна. Популярна восходящая к Освальду Шпенглеру «циклическая» модель Арнольда Тойнби, которая рассматривает историю как сумму цивилизаций, проходящих одинаковые фазы рождения, роста, крушения, разложения и гибели как результат «ответов» на возникающие перед цивилизациями «вызовы»; при этом, как и в любой умозрительной модели, ничего не говорится о природе и механизмах «циклов», «ответов» и «вызовов», а диалектика Гегеля и исторический материализм Маркса объясняет эти вещи гораздо лучше, чем мизантропия Шпенглера и религиозные реминесценции Тойнби. Кстати, «циклическая» модель одно время была популярна в среде академических историков Украины, которые ранее исповедовали «формационную стадиальность» Маркса, а потом резко в ней разуверились.
Возвращаясь к «эмбриогении» Герцена, отметим, что Маркс тоже пытался что-то такое сформулировать. У Маркса тоже есть догадка о том, что объективный социальный процесс есть следствие субъективной, то есть психической, деятельности человеческих масс. Переход психической деятельности с индивидуального уровня на массовый, согласно известному закону «перехода количества в качество», ведёт к перерастанию субъективного в объективное.
Переводя всё это в более современные термины, отметим, что реальным двигателем цивилизации, наряду с действительно объективными и независящими от людей природно-космическими факторами, является психическая энергия больших масс людей. Причём психика – это диалектически противоречивое единство сознания и бессознательного при непрерывном энерго-информационном обмене между ними с доминированием бессознательного; она формируется обществом, а также сама его формирует через сознательную деятельность и через механизмы бессознательного. Многие массовые, вполне субъективные социальные явления считаются объективными из-за бессознательного характера. Психоэнергия, будучи промодулированной информацией (идеи, мысли, архе- и психотипы, страсти, матрицы, гештальты, инстинкты), движет обществом по сложным траекториям. Такой подход вполне объясняет «формационную стадиальность» Маркса, «цикличность» Шпенглера и Тойнби и «миросистему» Валлерстайна, не отбрасывает их, а делает взаимодополняющими.
Социо-экономические противоречия Маркса как двигатель истории являются частным, но весьма важным элементом более сложной картины. А понятие «социальной материи» в виде «производственных отношений» — гениальное заблуждение Маркса, ибо сами по себе «общественные отношения», будучи информационной составляющей психики, не являются «материей» как таковой, но в их основе лежит энергетическая составляющая психики, которая, как и любой другой вид энергии, материальна.
Возвращаясь к революциям, отметим, что, вопреки расхожим заблуждениям, ими, как и любыми социальными процессами, движут преимущественно глубокие бессознательные содержания массовой психики, а вожди и политические силы лишь порождаются психологией общества. А поскольку в ней, кроме страсти к созиданию, большую роль играют авторитарные, соглашательские и разрушительные страсти, то любые, даже самые благородные идеи и идеалы неминуемо подавляются, извращаются до неузнаваемости, служат для рационализации иррациональных импульсов.
Здесь корни спора Маркса и Герцена. Здесь же причина того, что революция 1848 г. привела к массовой иррациональной жестокости, несмотря на вроде бы благородные задачи и лозунги. То же было во всех революциях, включая Украинскую, Русскую…
Как видим, события 1848-1849 годов в Европе позволяют сделать много интересных и глубоких выводов. Уже только для этого следует вспомнить о той полузабытой теперь революции, о которой даже в Европе нечасто вспоминают…